– Нет хлеба. И вообще, уходили бы вы отсюда. Немцы приедут, побьют вас.

Виктор Васильевич еще больше занервничал, оглянулся. В ушах стоял гул от непрерывно дующего ветра. Иван Межуев задрал голову и смотрел в небо, там плыли на восток тройки бомбардировщиков. Воронков заторопил спутников, а женщина с детьми выкатила к ногам бойцов несколько глянцевых темно-зеленых арбузов.

– Вот, берите.

Тащить тяжелые, как пушечные ядра, кругляши было несподручно, обратный путь занял часа полтора. Пока делили воду, молоко и арбузы, Воронков рассказывал о своих впечатлениях: жители поселка ждут немцев, отказались дать еду для бойцов Красной армии, и вообще, обстановка политически нездоровая. Митрохин всячески избегал разговоров о политике. Он имел в свое время неприятности, когда ляпнул что-то не в кон на партийном собрании. Поэтому он перевел разговор на конкретную тему – где находятся в данный момент немцы.

Оказалось, Воронков не знал местности, мог говорить лишь приблизительно. Борис Ходырев поторопился выручить политрука, снова начертил ножом схему местности и довольно толково объяснил ситуацию. Стрижак задавал уточняющие вопросы:

– А если они здесь прорвались?

– Вряд ли, там сплошная низина, влага под глиняной коркой круглый год сохраняется, да еще озера поблизости.

– А здесь?

– На этом участке могли продвинуться, но мешает русло высохшей речки. Петлять надо.

– Ты, оказывается, знаток.

– Так мое село в ста километрах отсюда.

Воронков вроде остался не у дел, пытался что-то добавить, но общие фразы никого не устраивали. Елхов, без знаков различия, в гимнастерке со следами споротых шпал, грубо оборвал политрука:

– Не мешайся. Лучше проследи, чтобы бойцы не шатались без дела.

Стрижак и Митрохин промолчали, хотя бывший капитан оставался всего-навсего рядовым штрафником, с непомерным, по мнению Воронкова, гонором. Получалось, что политрука гнали с совещания, а прислушивались к таким, как чумазый Ходырев. Воронков поплелся прочь. Люди маялись от безделья, воды хватило лишь смочить губы. Политрук рассказал о трудностях, призвал держать дисциплину. Уголовник Надым, лежавший сразу на двух шинелях, приоткрыл один глаз, снова закрыл его и попросил не мешать послеобеденному отдыху.

– Если пожрать не принесли, так хоть спать не мешайте.

Воронкова разозлило, что Надым имеет две шинели. Многие ежились под холодным ветром, не имея ни одной, а этот развалился, как барин. Но разговор закончился не в пользу политрука. Надым просто послал Виктора Васильевича подальше. Уголовника поддержали не только шестерки, но и некоторые бойцы. Настроение окончательно испортилось после ехидной реплики:

– Вам хорошо живется, товарищ старший политрук, три кружки молока опростали, а нам на донышке досталось.

Воронков задохнулся от возмущения – какая мелочность! Он, умный человек с университетским образованием, воспитывает никчемных опустившихся людей, а они упрекают его в лишней кружке молока. Не иначе, трепло Ходырев нес языком всякую чушь. На него это похоже. Воронков не нашел что ответить, лишь спросил бойца, отпустившего в его адрес реплику:

– За какие грехи в штрафники угодили?

– За отступление без приказа, – ответил мелочный боец с искривленным шрамом лицом.

– А раньше какое звание имели?

– Старший сержант.

– Стараться надо, чтобы звание вернуть. Так-то, товарищ бывший сержант.

И зашагал в направлении кучки командиров, собираясь отругать выскочку Ходырева. На полпути его догнал истошный крик часового:

– Машина… немцы… фашисты!

Майор складывал документы в полевую сумку. Капитан Митрохин вначале растерялся, его вывел из оцепенения спокойный голос особиста.

– Ну, что же вы? Распоряжайтесь…

Александр Кузьмич Митрохин не хватал звезд с неба. Имея четыре класса образования, закончил курсы красных командиров, лет шесть командовал взводом, перед войной получил роту. Его не двигали вверх, считая слишком медлительным и недостаточно инициативным. Стрижак, отвечавший за формирование штрафной роты, все же выбрал Митрохина и не ошибся. Обстоятельность и крестьянская сметливость позволили Митрохину слепить на пустом месте подразделение совершенно особого типа.

Никто толком не знал, что такое штрафная рота, а строки приказов не давали четкого понимания. Вначале ошибочно посчитали, что это вроде чистилища для забубенных душ, готовых на самые отчаянные дела. В действительности все оказалось проще. Приходили люди, осужденные за пьяные драки и воровство, отступление без приказа (а кто не отступал в 1942 году?), утерю боевого имущества. На отчаянных смертников они совсем не походили. Дезертиры в большинстве были растеряны, некоторые являлись патологическими трусами. Непонятно, за что попали в штрафники такие командиры, как комбат Елхов и лейтенант Маневич, – они могли бы успешнее воевать, оставаясь на прежних должностях.

Особняком стояли уголовники, которые воспринимали происходящее как развлечение. Митрохин угадал общую для них черту – эгоизм и любовь к себе. Никто из блатных воевать не собирался, они откровенно смеялись над командирами и готовились любыми способами уклониться от боевых действий.

Так оно и случилось, исчезали в основном блатные. Капитан не оценил степень опасности. Уголовники едва не развалили тот фундамент, что он сумел создать. Особист Стрижак жестко вмешался в ротные дела, расстрелял двоих человек и в какой-то степени восстановил порядок.

Митрохин не являлся отчаянно смелым человеком. Он согласился возглавить штрафную роту прежде всего из-за личной дисциплинированности. Приказали – козырнул и пошел выполнять. Не последнюю роль сыграло обещанное майорское звание, высокий оклад. Численность штрафной роты приближалась к полноценному стрелковому батальону. От Митрохина не требовалось, как раньше, находиться в первых рядах, а он ведь уже устал от войны, получил два ранения.

После жестокой атаки, когда угробилось две трети личного состава, а рота угодила в окружение, Александр Кузьмич мечтал получить ранение, добраться до своих, залечь в госпиталь. Господи, ну прояви милость. Разве он ее не заработал за долгие годы службы? Именно с таким настроением Митрохин услышал крик часового, а затем совет особиста немедленно начать командовать.

Прежде всего следовало выяснить, насколько велика опасность. Оказалось, что вдалеке остановились три грузовика, броневик, вылезли десятка два солдат и, судя по всему, собираются заняться земляными работами. Из этого следовало, что наших частей поблизости нет и оставаться здесь опасно. Рано или поздно саперы обследуют местность и обнаружат роту.

Возник короткий спор – дожидаться темноты или выступить немедленно. Митрохин не любил авантюрных решений и предпочел бы отсидеться, а Воронков просто боялся боя. Степан Елхов был готов пробиваться вперед немедленно, особист Стрижак его поддержал. Таким образом, в роте появились два начальника: бывший комбат Елхов и официальный командир Митрохин. Стрижак понимал опасность двоевластия и быстро распределил роли. Степану Елхову предстояло возглавить ротную колонну, а Митрохину и Воронкову обеспечить отход.

– Как же так, Александр Кузьмич? – украдкой возмущался старший политрук. – Нас фактически отстранили от командования, в хвосте будем плестись.

Свое возмущение Воронков выразил тихо, чтобы не услышал особист. Впрочем, Стрижаку было наплевать на второстепенные вещи. Он хотел во что бы то ни стало сохранить роту как боевую единицу, вывести людей и доказать – подразделение способно воевать. А подчинять себе людей и жестко командовать он умел. В настоящее время майор видел в роли командира Степана Елхова, и наплевать, что ему еще не вернули звание. Победителей не судят.

Ну, а политрук в очередной раз лицемерил, тихо высказывая свое недовольство. На самом деле Воронков готов был плестись где угодно, лишь бы не вступать в драку. А обеспечение отхода именно драку и предполагало. Не зря для прикрытия роты новый командир Елхов оставил последний станковый пулемет и включил в группу Ходырева с трофейным «МГ-42». Борис улыбнулся Воронкову:

– Ну, вот, товарищ старший политрук, опять вместе.

Виктор Васильевич окинул его странным взглядом и ничего не ответил. Старшина Глухов, которого снова назначили командиром расчета «максима», не переставал плеваться и обещал, что все ротное имущество пропадет. Однако никакого имущества не существовало. Котел, посуда и остальное барахло бросили на оставленной высоте, а в заплечном мешке Прокофий Глухов хранил лишь несколько катушек ниток и бруски черного дегтярного мыла. Сейчас он вытряхивал это богатство на землю и провожал взглядом быстро уходящих бойцов.

Семьдесят человек шагали по высохшему руслу. Пунктуальный Митрохин смотрел на стрелки старых часов: группе прикрытия разрешалось двигаться в путь спустя сорок пять минут. Воронков маялся, ходил с места на место и раздражался. Ближе всех к нему находился Борис Ходырев со своим дурацким пулеметом. Воронков припомнил ему молоко и сварливо заметил:

– Не знал я, что ты сплетник.

– Вы о чем, товарищ старший политрук?

Несколько минут препирались, затем свернули самокрутки. Межуев, перебирая запасную ленту, покаялся:

– Это я насчет молока болтанул. Так, сдури, не подумав.

– Ерунда, – отмахнулся Воронков. – Патронов много к пулемету?

– Семьсот штук.

– Нормально.

– Он их мгновенно жрет, – подал голос Ходырев. – На один бой не хватит.

Назначенные Елховым сорок пять минут тянулись бесконечно. Воронков торопил Митрохина, но ротный командир приказы исполнял четко и коротко ответил, что еще рано.

– Александр Кузьмич, идем, пока не поздно. Кто такой Стрижак? За роту ведь ты отвечаешь, а не всякие там особисты.

– Поэтому здесь и нахожусь, – ответил твердолобый Митрохин.

Медлить дальше было опасно. Немецкие саперы ковырялись в километре отсюда, один грузовик куда-то исчез.

– Мы же потеряем роту! – воскликнул политрук.

А чумазый Ходырев снова вмешался без спроса и заверил обоих:

– По следам отыщем, я же охотник.

Капитан Митрохин избавился наконец от всяких сомнений. Может, к лучшему, что остатки роты возглавил боевой и решительный командир. А у него такая судьба, заносить хвосты, командовать небольшой группой. Он злорадно наблюдал, как политрук все больше распаляется и без конца смотрит на часы. Это тебе не на митинге речи говорить! И уверенный в себе капитан объявил по истечении положенного срока:

– Всем оставаться на местах. Ждем еще четверть часа.

Воронков лишь всплеснул руками от возмущения, но его не поддержал даже обозленный на весь мир старшина Глухов. Как сидел вместе с помощником у «максима», так и продолжал. А недоумок Ходырев даже усмехнулся, не понимая обстановки. Лишь Иван Межуев проявил тревогу, но права голоса не имел. Ему оставалось в очередной раз протереть пулеметную ленту и, вздыхая, ждать команду.

Порой считаные минуты меняют судьбы людей. Если бы группа прикрытия отошла раньше, возможно, все бы остались живы. Но ситуация стала резко меняться.

Борис Ходырев улыбался, вспоминая, как его провожали в армию. Он крепко выпил и пошел с девушкой, ожидая, что перед уходом на фронт ему разрешено все. Но этого не произошло. Девушка позволяла себя целовать, трогать грудь, но большего добиться не удалось. В конце концов, он утомился и заснул. Утром не мог вспомнить, было у них что-то или нет. Подруга спала рядом полураздетая. Борис осторожно разбудил ее. Вместо ответа девушка вздохнула:

– Теперь нам пожениться надо.

– Ну, и поженимся, – растерянно ответил Ходырев.

– Ох, и дурак ты, Борька. Тебя возле клуба ждут, в армию идти пора. Вставай, свадьба отменяется.

Вот так его напутствовала подруга. Обещала ждать, но сказано было на ходу, без особых эмоций. Не слишком надеялась она на возвращение парня. Все, кого призывали из села раньше, сгинули, даже писем от большинства не пришло. Вернулся лишь контуженый одноклассник Витюля. Он и до этого был какой-то странный, а сейчас и вовсе заговаривался. Ходил по улице желтый, худой и повторял без конца:

– Окопы рыли, а самолеты летят… у-у-у…

– Страшно было? – спрашивали его.

– Высоко летят, а звон от земли идет… у-у-у…

– Испортили парня, – плакала мать, ее утешали, пусть хоть такой вернулся, другие своих детей вообще не дождутся.

Тем временем немецкие саперы размечали линию полевых укреплений. Фельдфебель, их командир, решил еще раз объехать окрестности и кивнул солдату, приказывая сопровождать. Чешская «Шкода» катила по проселку, сближаясь с высохшим руслом речки. Пути врагов неуклонно сближались. Ни Митрохин, ни фельдфебель, ехавший в «Шкоде», не желали схватки. Но судьба решила все по-своему.

Небольшой грузовик вымахнул на берег и остановился. Удивительно, но на расстоянии полусотни метров немецкие саперы еще не видели русских. Фельдфебель зачерпнул щепотку земли и растер ее пальцами. Глина, песок, крупинки желтой соли, в такой почве ничего расти не будет. Шофер, светловолосый, в расстегнутом кителе, задумчиво курил. Солдат в кузове, встав во весь рост, разглядывал унылую осеннюю равнину, не было видно даже человеческого следа.

Он вдруг почувствовал чей-то взгляд и, обернувшись, увидел громоздкий пулемет со щитком. Русский вроде не собирался стрелять, но солдата пробил холодный пот. Он стоял, как живая мишень, и погибнет первым, если начнется бой. Солдат мучительно раздумывал, что делать дальше. Надо оставаться спокойным… надо. Но воображение услужливо рисовало страшную картину: русский нажимает на гашетку, и пучок раскаленного металла пробивает грудь. У солдата не выдержали нервы, он молча упал на дно кузова.

От звучного шлепка встрепенулся шофер, мгновенно повернул ключ зажигания и разогнал обороты двигателя, готовясь рвануть с места. Обернулся фельдфебель, опытный вояка, никогда не суетившийся попусту. Увидел русских и, не делая резких движений, шагнул к машине.

Все происходило, как в замедленной съемке. Сапер поставил сапог на подножку, водитель включил первую скорость, не отпуская педаль сцепления. Митрохин осторожно махал ладонью – убирайтесь, мы не будем стрелять. И старшина Глухов понимал, что не надо ввязываться в бесполезную драку. Саперы не представляли для роты опасности, но лучше их не дразнить. Разойдемся мирно.

Старший политрук Воронков потерял выдержку. Он первый раз видел врага так близко. Почти в упор. Судорожно сглотнув, Воронков нажал на спуск. Длинная очередь ударила огненным клубком, громко лязгал затвор, гильзы звякали о твердую землю. Забитый пылью и вовремя не почищенный «ППШ» захлебнулся. Шофер, получивший пулю в висок, тянулся всем телом в агонии, ноги сползли с педалей, грузовик дернулся и застыл.

Фельдфебель выскочил из кабины и дал ответную очередь. Пули звякнули о щиток «максима», старшина Глухов надавил большими пальцами на гашетку. Фельдфебеля отбросило к переднему колесу, одновременно открыл огонь из трофейного «МГ» Борис Ходырев. Больше всего досталось шоферу, его било, разрывало уже мертвого, разлетелось пластмассовое рулевое колесо, вылетали клочья из сиденья.

Сапер, лежавший на дне кузова, спрыгнул вниз, но сумел пробежать десяток шагов. Его расстрелял в спину Ходырев. Старшина Глухов пытался оказать помощь своему второму номеру. Покойный фельдфебель стрелял метко: две пули угодили в лицо пулеметчику. Он сидел на земле, молитвенно раскачиваясь, зажав ладонями раны, из-под пальцев капала кровь.

– Ну, зачем ты шум поднимал, Виктор Васильевич? – укоризненно выговаривал политруку старшина Глухов. – Разошлись бы, и все дела.

Воронков смотрел на него бессмысленными глазами. Неожиданно для себя он стал инициатором убийственного ближнего боя, даже кого-то застрелил. Теперь политрук с запозданием соображал, что делать дальше. Уходить, конечно, уходить. Машина дымила, фельдфебель лежал в луже крови, смешанной с маслом, вытекающим из пробитого картера. На шофера лучше было не смотреть, тело словно пропустили через мясорубку – разорванный мешок плоти и клочья слипшихся волос.

– Сматываемся, – негромко командовал Митрохин. – Глухов, вынимай из пулемета затвор. Что там с раненым?

– Доходит.

– Ну-ка, дай гляну. – Быстро осмотрел и поторопил застывшего политрука. – Шагаем, Виктор.

– А раненый?

– Раньше надо было думать, – огрызнулся старшина. – Вояка, мать твою…

Он быстро вытащил из «максима» затвор, сплющил прикладом кожух и забросил винтовку на плечо. Митрохин показал направление – русло высохшей речки. Политрук разглядывал умиравшего пулеметчика, в голове стучала мысль: «Раненых врагу не оставляют… бросать нельзя». Он не испытывал жалости к обреченному человеку, просто привык думать заученными истинами. Однако Митрохин трезво рассудил, что тащить обреченного человека ни к чему. Штрафного бойца, не успевшего получить прощения, оставили рядом с поврежденным пулеметом.

Митрохин шагал быстро, остальные не отставали. Русло сильно петляло, идти через степь было короче, но здесь в ложбине их не было видно. Все же через полчаса немецкие саперы на легком броневике догнали группу и встали на краю обрыва. Обе стороны продолжали делать ошибки. Без нужды открыл огонь политрук, хотя группа обеспечила главное – отход роты. Ошибку сделали саперы, кинувшиеся догонять русских, чтобы отомстить за смерть товарищей. Саперный батальон почти без потерь двигался за передовыми частями, и вот когда был ясно виден конец войны, беспорядочно отступавшие большевики убили сразу трех человек.

Слишком самоуверенно выехали саперы на обрыв. Словно желали поставить точку, сразу отбить охоту к дальнейшему сопротивлению. Но не учли того, что битые русские уже приобрели немалый опыт и не собирались поднимать руки. Бронеавтомобиль открыл огонь, и первые пули достались русскому капитану.

Александр Кузьмич Митрохин, вечный капитан, так и не получивший майора, угодил под смертельную очередь, не успев увидеть врага. Следом шагал политрук, но пули обошли его стороной и угодили в рядового Межуева. Остальные шарахнулись к обрыву и оказались в мертвой зоне. Команду мгновенно взял на себя старшина Глухов.

– Не сидеть… бегом вперед!

Бежал, не оглядываясь, зная, что остальные последуют за ним. В них стреляли с обрыва трое немецких солдат, мазали, злились, суетливо дергали затворы и никак не могли поймать на мушку цель. Водитель дал броневику задний ход и торопился сменить позицию. Сумей он это сделать, пулеметчик в башне добил бы группу. Борис Ходырев, затравленно озираясь, поставил сошки трофейного «МГ» на земляной уступ и открыл огонь.

Пули не пробили броню, но ударили по ней, словно отбойный молоток. Водителя оглушило. Одна из пуль влетела в узкую смотровую щель, сплющилась и больно шлепнула горячим лепестком пулеметчика. Зашипело пробитое колесо, броневик стал крениться на один борт. Машина не вышла из строя, водитель закончил маневр, но время было утеряно. Башенный пулемет ударил вслед русским с опозданием, а солдаты с винтовками пригнулись, спасаясь от ответного огня.

Спустя несколько минут они спустились вниз. Русский капитан был мертв. Один из саперов разобрал на удостоверении должность – командир штрафной роты. Значит, на этом участке воевали штрафники. А может, у Советов вообще не осталось нормальных солдат? Второй русский, судя по знакам отличия, рядовой, тяжело раненный, со страхом ждал своей участи.

Саперы открыли затвор его винтовки, понюхали казенник, пахло свежей пороховой гарью. Ивану Межуеву задали несколько пустых вопросов, которые он не понял, но на всякий случай закивал головой. Саперы собрались в кружок, закурили и стали неторопливо обсуждать, что делать с пленным.

У Ивана были перебиты ноги выше колен, вытекло много крови, надеяться было не на что. Но, как и многие в такой ситуации, он верил в чудо. Например, подойдет добрый немецкий офицер, прикажет перевязать его и отвезти в госпиталь.

Вместо доброго офицера к товарищам спустился обозленный пулеметчик. Рассказал, что пробило переднюю шину, а заменить ее нечем – продырявило и запасное колесо. Так что нечего здесь прохлаждаться, надо помогать водителю. Минуты две препирались, кому следует добить русского. Вызвался солдат помоложе, снял с плеча винтовку, остальные отошли в сторону. Хлопнул одиночный выстрел, Иван Межуев вытянулся и застыл. Спустя полчаса залатали пробитое колесо, броневик укатил.