Никакие на самом деле это не сказки, а цикл фантастических повестей эпохи романтизма. Объединены они фигурой рассказчика, как пушкинские «Повести Белкина», написанные примерно в то же время. У Одоевского это Ириней Модестович Гомозейко – чудаковатый сочинитель и собиратель историй, «магистр философии и член разных ученых обществ», «маленький человечек», наивный, скромный (что подчеркнуто его «говорящим» отчеством), не уверенный в себе, но «обремененный многочисленным семейством мыслей». Я читала некоторые из этих текстов в составе разных сборников и антологий, но данное научное издание дает возможность увидеть целостную картину, позволяет понять, как устроен этот цикл, что связывает все эти повести.
Фантастическое у Одоевского здесь нацелено не на традиционное для романтиков обнаружение чудесного, ирреального в обычной действительности, а по большей части на обличение социальных и нравственных пороков. Например, в повести «Реторта» рассказчик становится свидетелем и невольным участником необычного события: шутник-чертёнок, забавляясь, помещает великосветский бал в химический сосуд и выпаривает из почтенной публики ее истинную сущность – а это «копоть да вода, вода да копоть». «Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником» изображает «игру адскую», в которой меняются местами карты и безнравственные чиновники, предающиеся азартной игре в Страстную субботу накануне Пасхи. За фантастическим сюжетом «Сказки о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту» кроются размышления автора о некритичном восприятии иностранной культуры, о месте женщины в обществе, пагубности ее воспитания по «басурманскому» образцу. Некий иноземный шарлатан, владелец лавки, производит над зазевавшейся барышней, оставшейся на минутку без попечения старших, ряд манипуляций и превращает ее в куклу – хорошенькую, нежную, но совершенно пустую и бестолковую. Восторженный юноша-мечтатель влюбляется в нее себе на горе, но в ответ на его жажду родственной души, на призывы приобщиться к высокому искусству она, как автомат, лишь твердит заученные клишированные фразы, в которых нет ни грана подлинных чувств. Этой повести по смыслу симметрична «Та же сказка, только на изворот», где куклой предстает особь мужского пола – «деревянный гость» господин Кивакель, эгоистичный, самовлюбленный, капризный, падкий до пустых развлечений. Любовь, как известно, зла, и вот в этого «красавца» влюбляется героиня предыдущего сюжета, вернувшаяся к жизни стараниями индийского мудреца. Но все ее надежды сделать Кивакеля человеком тщетны – у него «деревянная душа», и единственное, что вызывает хоть какие-то эмоции, – это лошади и курение трубки.
Вообще у Одоевского явно просматривается интерес к сюжету превращения человека в куклу, в вещь, живого в неживое и обратно. Так, «Просто сказка» открывается превращением чернильницы, пера, вольтеровского кресла, вязаного колпака, туфли в живых существ, обладающих собственными характерами и стремлениями. Людей же делают подобными бездушным и бессмысленным куклам, по мнению автора, равнодушие, суета, скука, забвение таких высоких понятий, как правда, любовь, добро, честь, ум, искусство.
…И все мне кажется, что я перед ящиком с куклами; гляжу, как движутся передо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обман ли это оптической; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют, как куклою; иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут опомнюсь с ужасом…
Самая интересная, на мой взгляд, история – «Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем». От нее веет поистине гоголевской фантастикой и искрометным юмором. Стряпчий земского суда Севастьяныч составляет отчет по случаю обнаружения тела неизвестного покойника, когда является «хозяин» найденного мертвого тела, иностранец, и рассказывает о том, как выскочил из него накануне. С помощью этой нелепой ситуации автор вскрывает абсурд и российского судопроизводства, и всей русской провинциальной жизни XIX века. Фантастика у Одоевского балансирует, что называется, на грани: так до конца и не ясно, на самом ли деле Севастьяныч общался с «владельцем» «мертвого тела» или их диалог – результат воздействия на стряпчего «домашней желудочной настойки».
Я упомянула о самых понравившихся мне повестях цикла. Но здесь есть и менее привлекательные, весьма умозрительные сюжеты, в которых ощущаются отголоски серьезных философских увлечений Одоевского, входившего в молодости в «Общество любомудров». В художественном отношении эти произведения, увы, слабее.
