Отзывы на книги автора «Владимир Набоков»

Набоков гениален, сомневаться цивилизованный человек не станет. После "Лолиты" в девятнадцать, эта мысль заняла нишу азбучных истин. Между: "зимой бывает холодно" и "лошади кушают овес". Ни второй поход за Набоковым в двадцать четыре с больно ударившей "Камерой обскура" и непонятой "Защитой Лужина" не отвратили от этого убеждения; ни оставившие привкус горькой нежности "Другие берега". Просто гений и все. Лужина перечитала в этом году, почти полжизни спустя и теперь это было чистым стилистическим наслаждением. Так точно, атмосферно, ярко, емко, просто, сложно, образно - оглушило и: Как? - подумала, - Как можно было не понять, не оценить тогда?

Между 24 и 45 большая разница, особенно когда не стоишь на месте, потихоньку продвигаясь в сторону внимания и понимания. А потом был "Дар" и: Этого невозможно превзойти на русском языке. Мне рассказывали литературную байку о том, что Битов, прочтя "Дар", на два года перестал писать вовсе, понимая: все, что сможет, будет на порядок хуже. Не знаю, правда ли, как литературный анекдот услышала. так и передаю дальше, за что купила...

Знала прежде о "Лекциях по зарубежной литературе", да как-то все недосуг было прочесть, когда бы ни Фанни Прайс из "Мэнсфилд Парка", которая вспомнилась отчетливо одним осенним утром. Начала о Фанни, протянулась ассоциативная ниточка к набоковским "Лекциям" - с оценкой произведения не вполне согласилась (о, ужас!). И взялась-таки наконец. Нет, не прогадала, Набоков - это всегда стилистическое наслаждение, даже и тогда, когда не полностью совпадаешь с ним в оценках. К мисс Остин, мне показалось, чересчур суров и слегка предвзят. Но он в своем праве. Литература - это страна, в которой каждый сам прокладывает тропы. Не устраивает прямохожая-прямоезжая, по которой уж и поезд пустили - протаптывай собственную через дебри, Бог в помощь.

Эта осень прошла под эгидой набоковских Лекций и ощущение было волшебным. Помните, у Лермонтова в "Мцыри": "И стану думать я что друг иль брат, склонившись надо мной...", нет-нет, хладного пота кончины стирать с моего лба пока не надобно. Рука друга, протянутая к тебе; плечо, на которое можешь опереться; собеседник, много умнее тебя - такое ощущение от "Лекций". И я прошла, опираясь на эту руку, диккенсова "Дэвида Копперфильда" ("Холодный дом" показался не настолько привлекательным), "Превращение" Кафки ( вспомнила сейчас и цветок больной нежности к бедному Замзе набух в душе), джойсова "Улисса". Да, даже и его.

И вспомнила многое, читанное раньше. Взглянув иначе на "Джекила и Хайда", на всех несчастных плененных птиц в романах Диккенса; на бедную глупенькую красавицу Эмму Бовари и ее несуразного мужа; и на мальчика, не желающего засыпать без материнского поцелуя в прустовом "Утраченном времени". Это было хорошо? Бесспорно. Было ли это полезно с точки зрения главного понимания, к которому имеет смысл стремиться - понимания самой себя? Да. разумеется. Есть ли ощущение, что время, проведенное в обществе Набокова, стало временем прекрасной дружбы? А почему нет?

Во всем ли и безоговорочно ли согласна с суждениями и оценками Владимира Владимировича? А вот и нет. В частности - та дрожь по позвоночнику, которая пробегает у талантливого читателя, когда встречает свою книгу, у меня случается и набухающими комочками нежности, как с Замзой; и мгновенным сбивающимся дыханием, а после слезами восторга, как с любимым отрывком Лазарчука или стихами Бродского, или некоторыми местами из самого Мэтра. И это не мешает по-детски ассоциировать себя с героями - практика, снобски осуждаемая великим писателем. И даже искать в книге рецептов от собственных житейских проблем (менее резко, но осуждаемая).

Азбучные истины не всегда верны бывают: лошади с неменьшим удовольствием едят свежий клевер, а зима в некоторых регионах почти не отличается от весны и лета. Но Набоков таки гений. Верно, как то, что сумма углов треугольника всегда равна 180 градусам.

Ослепший циферблат луны. Птичий клин повис над миром стрелками часов. Не стало времени, и словно в жутковатом сне, ветер хлопает дверями страниц в коридоре сказочной книги ( Красная шапочка, Алиса, Крысолов ?), но нужная дверь потерялась в этом лиственном пасьянсе открываний и закрываний : впусти, впусти, впусти!
Этот "шедеврик" от Набокова, помог мне по новому понять "Лолиту".
У меня и раньше то было подозрение, что "Лолита" похожа на творческий, бесконечно податливый сон Гумберта. "Волшебник" же, похож на инфернальную импровизацию сна Свидригайлова из ПиН.
Набоков не случайно обмолвился о том, что "Волшебник", это "первая пульсация" "Лолиты", зародившийся у него в то время, когда он был пригвождён к постели, мучимый межрёберной невралгией.
Этот эдемический мотив рождения Евы из ребра Адама, женщины, как лучшего сна одинокой земли ( фактически, мужчина вынашивал под сердцем женщину, был беременен вечно-женственным), перекликается с другой символикой "ребра", когда Христу на кресте пронзили змеевидной головкой копья подреберье, и жизнь, словно сон, ушла из него. Круг замкнулся.
Этот мотив искупления и распятия обыграется и в "Волшебнике", когда юная жертва, словно мотылёк в объятьях паука, будет лежать на постели в беспамятстве сна, и лишь крестик будет сиять у неё на груди, и золотою змейкой будет дрожать, изгибаться цепочка, и его поцелуй будет тлеть у неё под ребром...
Примечательно, что в "Волшебнике" у главных героев, словно в тёмном и немом сне, нет имён : они одно целое. И самое сокровенное ( как впрочем и в Лолите), свершается под сенью сна.
О, ничто не обнимает так полнокровно, порочно, как сон и смерть!
Так кого же хотел искусить, обнять, пленить этот Дон Жуан утраченного и юного времени?
И если в "Лолите" Гумберт (имя охотника из гриммовской "Красной шапочки") занимался литературой, то в "Волшебнике", "охотник" близок к геометрии, к тем непересекающимся прямым ( тела и души, добра и зла, настоящего и прошлого), которые крестом пересекаются вблизи звёзд и в творческой душе.
В нашем безумном мире есть нечто тоскующее по поруганному детству и заре жизни, словно преступник в ночи, возвращается оно на место преступления, тихо дёргая за медный звоночек сердца.
Вот "преступник" оплетает свою жертву звёздной паутинкой души, оберегая её от внешнего мира, творя декоративную вечность. Вот он мечтает о том, как для неё в дальнейшем "сольются в одно, её развитие, и развитие любви, воспоминание детства, и воспоминание мужской нежности, прошлое, настоящее и будущее сольются в нечто сияющее, источником которого будет он". За этой радугой времени, за этим искажённым намёком на новозаветное " и времени больше не станет", следуют дивной красоты строки в библейской тональности : незаспойлерный пример из стиха Бунина : " И цветы, и шмели, и трава, и колосья".
В этом есть некая синестезия чувства времени а-ля Пруст и Рембо : душа -женского рода, и она всегда юна.
Вслед за Фаустом, волшебник жаждет заколдовать, остановить уже не мгновение, но время и юность - в их зеркале видя нежный блик своего подлинного лика -, ощущая свою жертву как произрастающее из него древо жизни, с темно и мучительно шевелящимися в нём корнями сна.
Но даже в своём аду одиночества, изъятости из мира и любви, волшебник ощущает смутную пульсацию настоящего мира, и его декорации рая рассыпаются в последних строчках повести, вместе со стилем и главным героем соскальзывая обратно в ад.
Словно сквозь воды сна, доносятся матовые звуки мира.
Вот раздвигаются бледные колени... нет, это расправляются крылья поруганного ангела. Вот солнце дугой промелькнуло по небу, и чёрный паук засеменил по потолку... нет, это тень от люстры. Вот чёрное, помятое крыло машины, в кинематографической вспышке обожгло ладонь, ласкающей бедро своей жертвы... нет, это чёрное крыло ангела смерти, занесённое над его жизнью...

Эта удивительная повесть похожа на карманную вечность ( да-да, есть и такие книги). В ней жертва если и похожа на Еву и Лилит, то на каких-то других, почти целомудренных : всю ложь их порока и грехопадения вечно-женственного, мужчина впервые взял на себя.
У Набокова есть экзистенциально-эротический стих Лилит (18 +), многое проясняющий в "Волшебнике".

p.s. Прежде чем осуждать Набокова за излишнюю фокусировку на преступном сознании, на аде безумия ( а зло - одно из форм безумия), нужно помнить, что за это же осуждали и Достоевского. Но у обоих художников всегда есть свет, который и во тьме светит.

Claudia Giraudo

There was a time in my demented youth
When somehow I suspected that the truth
About survival after death was known
To every human being: I alone
Knew nothing, and a great conspiracy
Of books and people hid the truth from me.

Кроме "Лолиты", самое большое впечатлений на американцев Набоков произвел, как мне кажется, именно этим романом.
Как-то почти весь американский период у Набокова получился энигматичным, но именно "Бледный огонь" - это самая знаменитая загадка Набокова.
Сначала идет поэма, якобы написанная известным американским поэтом Джоном Шейдом, а затем еще пол книги (или даже больше?) занимает очень подробный комментарий, якобы написанный Джоном Кинботом, коллегой поэта по университету.
Почему столько "якобы"? Да потому что все в этом романе загадка и ничего нельзя утверждать со стопроцентной точностью, от личности и жизни поэта, до, кажется, сумасшедшего (есть, кстати, интерпретации, где он совсем не сумасшедший) комментатора, который видит в поэме завуалированный рассказ о своей жизни и своей судьбе.
Кто не слышал о знаменитой Зембле? Так вот это отсюда.
Поэма в первой части романа написана очень хорошими стихами, а комментарий во второй части очень хорошей прозой, но не это главное. Главное - аллюзии, интерпретации, загадки. И в целом весь роман производит очень сильное, и действительно загадочное впечатление.

I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane...

И, получив удовольствие от первого, непосредственного чтения, я прочитала совершенно потрясающее исследование-комментарий Брайана Бойда к "Бледному огню", и сразу же перечитала роман. Совместный эффект от этих трех прочтений (роман, комментарий, роман) настолько силен, что трудно выразить словами.
Говорят, никто не знает о Набокове столько, сколько знает о нем Брайан Бойд. Так что очень рекомендую его исследование, здесь моя рецензия, а по недавно появившейся у меня дурацкой привычке, процитирую сама себя:

В этой книге вы найдете разгадки на абсолютно все загадки, спрятанные в великом романе-загадке Набокова "Бледный огонь".

Производственный роман

Впечатление от "Дара" (очень осеннего романа, надо сказать, хотя бы в силу его прямо таки цеховой литературности) вышло сначала бессловным, если не сказать немым.

Легче начать с обрывочных замечаний, чем шарахнуть что-то целиком: меня, к примеру, удивил голос публицистики в стиле Леонида Парфенова в главе о Чернышевском, привела в щенячий восторг игра композиции (это охренительный пи**ец - и иначе формулировать я отказываюсь), некоторые окололитературные тёрки переводили чтение в режим очень приятного small talk, метафизические труизмы как всегда трогательны, но всё-таки... всё-таки... слов как-то уж слишком много. В том смысле, что в некоторых отрывках КПД у них неумолимо стремится к нулю (чего у Набокова пока не видала, хотя это последний из русских романов, с которым я знакомлюсь).

Продираешься сквозь словесные чащи, весь такой в беже, весь такой в колониальном стиле, потный, в сапогах... разрубаешь лианы, кромсаешь тростники и думаешь: "Что я здесь делаю? Куда иду? Скорей бы уже хоть куда-нибудь, только бы прочь от этих утомительных топографий и ломающегося разглагольствования учёного". И вот спасительная смена эпизода - уфффф. И становится воздушно, человечно и вкрадчиво.

Самый тяжёлый период романа - рассказ об отце. Очень угрюмая экзотика. Надо сказать, я бралась за "Дар" два раза и преодолела барьер сороковой страницы только на третий. При том, что прочие опусы Набокова проглатывались с почти невероятной силой чревоугодия.

Мне сказали как-то, что "Дар" трудный, потому что такой мужской. Если под мускулинностью понимать смешение английской технологичности с тем типом экстравагантности, над которым при каждом столкновении гадаешь "от души или просто вы***вается?", то да. Но я лично всегда думала, что мускулинная любовь к делу не сводится к этому.

Амбициозность дара, причудливость дара, телесность дара, детерминированность дара, даже обилие мусора, свойственное дару, - всё это в романе есть. Технологический процесс рождения Произведения - это очень интересно, но просто в данном случае он описан неровно. Как если бы его ходы в течение двадцати лет, сильно изменивших почерк, хаотично записывали на карточках, а потом расставили в нужном порядке (безупречном порядке!) и вышел странный коллаж: то хлопаешь в ладоши и пускаешь благодарную слезу, то зажимаешь нос, то откровенно засыпаешь.

Для нашей высоколобой братии «Дар» стал чем-то вроде герба (во многом потому, что каждому хочется ощутить или внушить себе ощущение родственности миру таланта, творческой наделённости и осмысленности), но сказать, что он изменил мою жизнь, закружил меня в вальсе, осветил, обласкал – это слишком большая ложь, чтобы я могла её себе позволить ради простого приличия.

Роман очень хорош постфактум: он пухнет в голове многообещающей немотой. Он заставляет вспоминать о себе при пробуждении, в холодном автобусе, в очереди супермаркета и в любую другую праздную минуту. Но давайте судить произведение по законам его создателя. Набоков проповедует не только послевкусие чтения, но и собственно вкус. И на этот раз для эффекта эстетического взрыва кое-кому не хватило стройности ритма.

Человек, никогда не принадлежавший к масонской ложе или к землячеству, клубу, союзу и тому подобному, — это опасный и ненормальный человек. Конечно, некоторые организации были из рук вон плохи, их теперь запретили, и все-таки человеку лучше принадлежать к политически ошибочной организации, чем не принадлежать ни к какой вообще.

В этот раз несколько двоякие впечатления у меня вышли от встречи с Набоковым, я бы даже сказала противоречивые. Ну вот, например, взять тот же язык, которым я не перестаю восхищаться, человек был не просто писателем, он был гением слова, от некоторых его книг у меня остались впечатления изысканного яства, когда не важно даже о чем собственно он пишет, можно просто взять книгу, раскрыть на любой странице, прочитать пару абзацев и закатить глаза от удовольствия, такое литературное наркоманство, где его пассажи и литературные приемы становятся своеобразной дозой. И здесь все это тоже было, ну вот кто еще может столь витиевато и поэтично описать процесс постановки обычной росписи под документом?

Д-р Александер присел за красного дерева столик, расстегнул пиджак, выправил манжеты, придвинул поближе стул, проверил, как пианист, свое расположение; далее он извлек из кармана жилетки дивной красоты сверкающий инструмент из хрусталя и золота; взглянул на его очин; испытал его на клочке бумаги и, затаив дыхание, медленно стал разворачивать конволюции своей фамилии. Завершив орнаментирование сложного ее окончания, он приподнял перо и обозрел пленительный результат. На беду, именно в этот момент его золотая волшебная палочка, (может быть, от обиды на множество потрясений, которым ее в этот вечер подвергли разнообразные усилия господина) сронила на бесценный типоскрипт большую черную слезу.

И тут меня даже не смущает его нарочитость и некоторое любование собой, мол видите как я могу, за такое можно многое простить. Тут правда от его языковых игрищ я несколько устала, пользуясь знанием многих языков, он порой использует какую-то странную, им самим изобретенную смесь немецкого, русского и французского, прописывая слова латиницей, собственно привет Берджессу с его «Заводным Апельсином», интересно, не этим ли романом он вдохновлялся, кстати. Но даже если и им, там мне все эти ужимки, используемые кучкой опасных малолеток, считающих себя выше всех и вся, казались уместными, отражающими какие-то свои цели, здесь же меня это утомляло и порой убивало всю красоту набоковской речи.

Такие же противоречивые впечатления у меня и от сюжета, хотя тут может быть виной то, что жанр антиутопий я очень люблю и прочла их всяких разных немало за свою жизнь, а потому удивить и зацепить этой темой меня не так уж и легко. Правда набоковская оригинальность честно попыталась это сделать, взяв на вооружение откровенный сюр в описании происходящего, и тут нельзя не признать, что это и впрямь удачно, тоталитаризм, полицейское государство и то, что они приносят обычным людям, очень хорошо рисуются таким приемом. Вспомним того же Оруэлла, по которому, кстати, Набоков довольно едко прошелся в предисловии, лозунги из его знаменитого романа «1984» ведь тоже тот еще сюр и абсурд, но овцы, в которых превратилось население, этого не видят и от этого картина приобретает еще более мрачные черты, заставляя задуматься о том, что мозги нам можно загадить даже откровенным бредом. Очень понравилась мне тут, например, сцена с прохождением моста, когда, оказавшись между двух патрулей, требующих от него документов, человек может оказаться вечным узником этого места, и вот уже мост не мост, а сюрреалистическая тюрьма, порожденная человеческой глупостью на службе у идиотов, дорвавшихся до власти. Или поездка на общественном транспорте, где в погоне за равенством дошли до того, что пассажир не может сойти на остановке, если она нужна лишь ему одному, только для группы не менее чем из трех человек будет совершенна остановка. Но даже в таких условиях у некоторых срабатывает природная смекалка и вот уже двое приятелей зарабатывают на жизнь тем, что становятся недостающими двумя для одиноких пассажиров. Шикарная придумка, с какой стороны ни подойди.

Но при этом порой писателя уносило в какие-то свои такие дальние дали, что следить за полетом его мысли становилось не просто сложно (сложности в восприятии могут порой, наоборот, радовать, заставляя активнее шевелиться шестеренки в твоей голове), но и откровенно скучно. Каюсь, на рассуждениях о том же Гамлете я реально практически вздремнуть успела. Да и вообще порой создавалось ощущение, что Набоков решил влепить в свой роман некие свои размышления о разных вещах, которые в сюжет не лепились, но у нас же тут постмодерн и сюр, а значит ничего страшного, если к сюжету это не имеет никакого отношения. Кстати, если вы не любите всяческие выверты постмодернистской литературы, сюда я вам соваться точно не советую, потому что некоторые приемы тут прям во всей красе, например, автор, который активно участвует в событиях романа, являясь таким вот deus ex machina, который приходит на помощь своему герою дабы защитить его от тех ужасов, которые сам же ему и придумал.

В целом, впечатления у меня, конечно же, со знаком плюс, просто, наверное, дело в том, что и к этому автору, и к выбранной им тематике у меня уже сложились в некотором роде завышенные требования, да и не в восторге я частенько от личности данного писателя, его высокомерие порой явственно чувствуется за текстом (вот прям тащится он от самого себя, такого умного и талантливого) и иногда я могу от этого абстрагироваться, в конце концов, как говорится, детей мне с ним не крестить, а порой все же нет-нет, да резанет... Только сейчас, заканчивая рецензию, поняла, что толком не сказала ни слова о сюжете, но наверное, дело в том, что он не так уж и важен, еще одна история о бесправии человека, угодившего в жернова очередного тоталитарного режима, если вам такое интересно и не пугают всяческие литературные измы, то советую обратит внимание на данную книгу.

Ну какой всё-таки типчик это Набоков — не могу подобрать другого такого точного слова, чтобы его описать. Насколько он мне люб временами, как писатель, настолько он мне неприятен, как личность. И "Другие берега" в этом деле наиболее показательны.

Неудивительно, что Набокова так привлекают бабочки. Такие красивые и лёгкие, порх-порх кружевными крылышками, как и речь автора, а присмотритесь к ним вблизи — жуть берёт. Меня, по крайней мере. Волосатые лапки, мохнатое дрожащее тельце, трепещущий жадный хоботок, уродливые глазки и общая несуразность и нелепость всех омерзительных членов.

Попробую хотя бы немного упорядочить впечатления. Начнём с того, что Набоков обещает нам автобиографию. Чем автобиография отличается от беспристрастной биографии, написанной другим человеком? Правильно, тем, что об авторе куда больше будет говорить выбор фактов из своей жизни, чем сами эти факты, потому что выберет он их очень с замыслом. Замысел Набокова действительно немалый, потому что он собственную жизнь нехило так ограняет и карамелизирует. Уж так у него всё гладко, ловко, складно, миллион совпадений, описываются, в основном, только те вещи, которые он уже по чайной ложечке скормил героям другим своим произведений, вот Лужин угадывается, а вот другой роман... И сразу не веришь. Ну да ладно, допустим, что Набоков родился под магической печатью, так что его жизнь в отличие от простых смертных, действительно развивалась по законам романа. Но на первых же страницах он обещает нам полноценную автобиографию нескольких десятков лет... А на деле выдаёт подробное "пошаговое" детство, скудную юность и... Чпок! Про взросление, становление личности, зрелые годы ни-че-го. Откуда появляется жена, как её зовут, зачем он так расстилался перед читателем, обращаясь к нему, а потом пишет ей ты, да ты, как будто только она и читает? Нет, такая задумка совсем не к автобиографии относится, получите пять страниц про бабочек и всего пару строчек про взрослые годы.

Повествование о детстве ползёт довольно подробно, вот только главный герой этого детства не слишком настоящий. Набоков успел его изрядно подправить, обрезать сухие ветки, подкрасить яркой краской блестящие побеги, так что в итоге получился не живой человек, а всего лишь литературный персонаж. Снобёныш, который презирал этот ваш мейнстрим ещё до того, как презирать мейнстрим стало мейнстримом. Его желание подчеркнуть собственную уникальность, необычайность, одухотворённость и т.д. настолько явная, что уже неприлична. Даже если он действительно уникальный товарищ, то к чему такое почти подростковое самоупоение? Да и кичиться-то особенно нечем. Собственной гениальностью в использовании языка? Очень спорный вопрос. Мне, например, при всей ловкости некоторых конструкций постоянно бросается в глаза абсолютная големоподобность других (пример из Лужина: «после третьего совка в карман» – в том смысле, что он попытался засунуть в карман предмет). Иногда даже кажется, что он специально ворошит словарь в поисках каких-то полузабытых но звенящих словечек, которые потом начинает употреблять как можно чаще, чтобы подчеркнуть этакую дворянскую упадническую направленность. Слово «зыбь», к примеру, возникает в тексте «Других берегов» не менее пяти раз, это и зыбиться, и зыбелька, и сама зыбь, и что-то там ещё. Просто потому что – ну вслушайтесь, ну какое словцо ввернул, м? Есть всё-таки в нём тот момент, про который Аствацатуров говорит, что Набоков сам себя сделал классиком.

Отношение к другим людям и склонность бросаться какашками в «Других берегах» тоже ярки. Зигмунда Фрейда Набоков не любит. Казалось бы, ну и не люби ты его на расстоянии (что, кстати, Набоков частенько делал, когда видел талантливого конкурента – всеми силами игнорировал его существование, ничего не говорил и не писал про автора, при этом пристально следя за творчеством). Но нет! Фрейд не конкурент, поэтому можно над ним всячески изгаляться, слава богу, что блогов тогда не вели. Я не считала точное количество, но упоминание Фрейда и учеников в тексте романа как минимум четырехкратное. И каждый раз лестные эпитеты: кретины, шарлатаны, гнилые мозги фрейдистов. Поневоле задумаешь о том, не стоит ли по Фрейду толковать такую ярую нелюбовь к Фрейду?

А ещё лично мне было немного жутковато читать про питерские годы Набокова. Раньше как-то географические привязки колыхали во мне только малую толику узнавания, а тут оно разворачивается во всей красе. Учебное заведение на Моховой — соседняя улица. Сидели на ажурных лавочках в Таврическом саду — так вот же он, выходишь из подъезда и видишь его слева. Почему-то это именно страшноватый эффект даёт, как будто рядом бродят призраки.

Что в итоге? Читать был скучновато, местами неприятно, но… Очень нужно. Если хочешь читать Набокова, то «Другие берега» незаменимы для первоочередного чтения (а ещё лучше прочитать что-то на «свежую» голову, потом прочитать «Другие берега» и перечитать другие романы заново, замечая все те детали автобиографии, которые Набоков всё же решился привести в калейдоскопе произведения). Хотя, может, и только для меня, потому что мне нравится вдруг наткнуться в тексте на какую-нибудь связь, как нравится неожиданно находить красивые ракушки, копаясь в речном песке.

Набоков себе не изменяет. Еще одна провокационная книга об отношениях в семье, изменах и преступлении. Следуя завету Толстого о несчастных семьях, Набоков рисует еще один тип покореженной семьи, в которой на этот раз несчастлива жена. Ну да, такое у меня странное мнение, что на измену идут лишь несчастные, неудовлетворенные люди. Правда, тут мне оправдывать ее сложно, потому что хотя бы этой книге решение лежало на поверхности, и нет, оно совсем не то, что привиделось жене. Или нет.

Марта вышла замуж без особой любви, зато с особым расчетом за богатого коммерсанта Курта, владельца огромного универмага. Вышла и живет, особых забот не знает, муж от нее тает, правда, дома особо не бывает, но это даже не страшно, меньше будет раздражать, вот особенно эти его рыжие волоски на руках, от которых тянет уединиться в туалетной комнате. Живет и не любит, короче. Но долго ли можно жить без любви? И вот на поруки Курту приезжает дальний родственник, чуть ли не племянник, юный Франц, совершенно бедный, неустроенный, безденежный и еще много разных бедняцких эпитетов.

Марта относится к Францу сначала с недовольством, потом с довольством, а потом и вовсе теряет от него голову. О, долгие, долгие, но такие короткие, часы во Францевой комнатушке с безумным стариком за дверью. Уж кто знает, тот знает, как от этих эмоций сносит крышу. Рогатый Курт же ничего не замечает в жене, даже нарочитую грубость списывает: "Ах, как она красиво улыбается". А не замечает потому, что на самом деле плевать он на нее хотел, на настоящую Марту, ему подавай красивую холодную куклу, Снежную Королеву, к ногам которой можно падать, преклонять колена, все, что угодно, только не любить настоящую теплую женщину.

Казалось бы, безвыходная ситуация, потому что Марте хочется Франца, но не хочется лишаться Куртовых денег, вот если бы Курта... и тут мысль сворачивает на интересные такие тропы, которыми она еще у Марты не ходила. Франц, безвольный трус Франц, подчиняется потоку Мартовской фантазий, и впадает в читательский рай, потому что Набоков ну так отчетливо нарисовал легкое помешательство, что в него может впасть даже впечатлительный читатель. А внезапный финал только добавляет интриги. Атмосфера безумия, легкий сюр, и все это акварельными мазками автора. Настоящий импрессионист.

Да, да, ни одна рецензия не обходится без оды набоковскому слогу, я тоже не удержусь. Гигантский универмаг, безмерный особняк Марты и Курта, седые волосы "жены" безумного старикашки в протертом кресле, осенний дождь, внезапно пролившийся на террасу для завтрака, холодные ветра во время морской гребли, - все-все-все оживает и встает перед глазами, абсолютный 3D-эффект во время чтения, и даже вот соленые брызги как будто на лицо попали... Потрясающий слог, воистину талант!

Очень странное произведение, как мне показалось.
Главный герой Цинциннат не особо разговорчив и, как мне временами казалось, немного болен раздвоением личности. Ибо неоднократно автор писал, что делал один Цинциннат, а что другой.
Ему был вынесен смертный приговор, но дата оговорена не была. Он пытался узнать у тюремщика, но тот отмалчивался. На время ожидания смерти, Цинциннат был помещен в камеру в тюрьме. Когда читала про тюрьму, то воображение рисовало тюрьму Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге, но сейчас кажется, что это все же не она, хотя очень похоже.

Пока Цинциннат сидел и ждал своего часа, он прочитал много книг из библиотеки, долго ждал встречи с супругой, которая ему с начала семейной жизни изменяла. Супруга все же приходила к нему, дважды. В первый раз это было похоже на балаган, она пришла вместе с новым ухажером, двумя детьми (не от Цинцинната), дядюшками и тетушками. При этом была принесена куча вещей из дома: цветы, шкаф, кресла. Второй раз приходила уже одна, но разговор особо не склеился.
Спустя недели две после пребывания Цинцинната в тюрьме у него появляется сосед в камере, что через стенку. При этом их время от времени сводят вместе в камере у Цинцинната для дружбы и светских бесед. Вольготно жил в камере Цинциннат, как мне показалось. Дружба с сокамерником, прогулки по тюрьме без надзора пока прибирали его камеру, прогулки на башню вместе с тюремщиком, обеды как у директора. Красота прямо.
Как выяснилось позже, его новый сосед - это и был его палач. Казнь была назначена на послезавтра, но отложилась из-за болезни палача. В итоге казнь все же состоялась, но ее итог мне не понятен.
Умер или нет Цинциннат?!

- Я еще ничего не делаю, - произнес м-сье Пьер с посторонним сиплым усилием, и уже побежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета - и с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, - подумал: зачем я тут? отчего так лежу? - и задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.
Кругом было странное замешательство. Сквозь поясницу еще вращавшегося палача начали просвечивать перила. Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, - только задние нарисованные ряды оставались на месте. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору.

Раньше читала оба текста - Машеньку и Подвиг - как истории таких судьбой хранимых избалованных мужчин. Оба относительно молоды, счастливо избежали революционной мясорубки, потеряли свое привилегированное положение, но сохранили жизнь, образование, даже некоторый комфорт. Упиваются сменой настроений, грустью; неспешно перебирают возможности чем заняться, никаких четких планов на жизнь, любят как-то тоже в пол-силы…

А теперь потеря своей страны воспринимается совсем по-другому. Невозможность вернуться домой, невозможность прежней жизни (а что еще у них в ближайшем будущем, мы знаем, а они еще нет), не просто перемена места, не релокация - а именно крах жизни, какой ты ее знал. Какой смысл что-то планировать, быть кому-то преданным, к чему-то стремиться. Полная апатия и жизнь одной неделей. Кто ж знал, что эмигрантская литература так снова зазвучит

Очень странное произведение, как мне показалось.
Главный герой Цинциннат не особо разговорчив и, как мне временами казалось, немного болен раздвоением личности. Ибо неоднократно автор писал, что делал один Цинциннат, а что другой.
Ему был вынесен смертный приговор, но дата оговорена не была. Он пытался узнать у тюремщика, но тот отмалчивался. На время ожидания смерти, Цинциннат был помещен в камеру в тюрьме. Когда читала про тюрьму, то воображение рисовало тюрьму Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге, но сейчас кажется, что это все же не она, хотя очень похоже.

Пока Цинциннат сидел и ждал своего часа, он прочитал много книг из библиотеки, долго ждал встречи с супругой, которая ему с начала семейной жизни изменяла. Супруга все же приходила к нему, дважды. В первый раз это было похоже на балаган, она пришла вместе с новым ухажером, двумя детьми (не от Цинцинната), дядюшками и тетушками. При этом была принесена куча вещей из дома: цветы, шкаф, кресла. Второй раз приходила уже одна, но разговор особо не склеился.
Спустя недели две после пребывания Цинцинната в тюрьме у него появляется сосед в камере, что через стенку. При этом их время от времени сводят вместе в камере у Цинцинната для дружбы и светских бесед. Вольготно жил в камере Цинциннат, как мне показалось. Дружба с сокамерником, прогулки по тюрьме без надзора пока прибирали его камеру, прогулки на башню вместе с тюремщиком, обеды как у директора. Красота прямо.
Как выяснилось позже, его новый сосед - это и был его палач. Казнь была назначена на послезавтра, но отложилась из-за болезни палача. В итоге казнь все же состоялась, но ее итог мне не понятен.
Умер или нет Цинциннат?!

- Я еще ничего не делаю, - произнес м-сье Пьер с посторонним сиплым усилием, и уже побежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета - и с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, - подумал: зачем я тут? отчего так лежу? - и задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.
Кругом было странное замешательство. Сквозь поясницу еще вращавшегося палача начали просвечивать перила. Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, - только задние нарисованные ряды оставались на месте. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору.