Напрасно Наполеон развертывал свои корпуса из походного в боевые построения против противника, который был в ту пору в десятках верст от Витебска. Не поверив докладам о том, что противника нет, что Барклай обманул его, обозначив свои позиции ложными огнями, Наполеон снова оказался перед проблемой «исчезнувшей армии».

Одновременно с донесениями Барклая к царю шли и другие письма, в которых отступательная стратегия военного министра всячески поносилась.

Особенно преуспевал в этом князь Багратион. «Генерал по подобию и образу Суворова», он еще до начала войны настойчиво предлагал «не дожидаясь нападения, противостоять неприятелю в его пределах». Натура Петра Ивановича никак не могла смириться со столь длительным отходом русских войск. В письмах к императору он умолял его «заставить Барклая остановить неприятеля». В письмах же к самому Барклаю он довольно резко обвинял его в совершенно недопустимой нерешительности и непонятной осторожности.

Барклай же на все смиренно отвечал: «Глас отечества призывает нас к согласию, соединимся и сразим врага России».

Еще более нетерпим Багратион был в переписке со своим другом начальником штаба 1-й армии генералом Ермоловым: «Я не понимаю ваших мудрых маневров, – писал он. – Мой маневр – искать и бить! За что вы так срамите русскую армию? Наступайте же ради бога! Неприятель места не найдет, куда ретироваться!» И далее: «Нет, мой милый! Я служу моему природному государю, а не Бонапарту. Мы преданы, я вижу, нас ведут на погибель, я не могу равнодушно смотреть. Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать!» В заключение Петр Иванович сетует, что если и дальше так дела пойдут, то ему ничего не останется, как выйти в отставку, «дабы не служить под игом иноверцев-мошенников».

Словом, командующий 2-й армией, как всегда, был «на своем коне». Исключений ни для военного министра, ни для Бонапарта он не делал. К этому надо, конечно, добавить, что 2-я армия совершала отступательные маневры в условиях постоянного превосходства противника в силах и маневренных возможностях, при более выгодных для него операционных возможностях. Ведя тяжелые арьергардные бои, армия все время совершала тяжелые изнурительные форсированные кружные марши.

Солдаты были утомлены беспредельно. Наравне с ними переносили тяготы и офицеры. Многие из них, оказывая помощь ослабевшим нижним чинам, несли на себе их ранцы и ружья. Все офицерские верховые лошади были навьючены солдатскими ранцами и другим крайне необходимым имуществом. Однако дух багратионова войска, как всегда, был высок. Неимоверно уставшие воины шутили: «Если первая армия надеется на себя и на бога, то вторая, сверх того, еще и на князя Багратиона!»

Исследователи Отечественной войны 1812 года позднее напишут: «Князь Багратион, облегченный от ответственности, думал только о сражении. Можно утвердительно сказать, что оно имело бы самые гибельные последствия». В этой связи хотелось бы привести одно из изречений Наполеона: «Действовать нерешительно, робко, ощупью – всегда вредно на войне. Но решительность, храбрость главнокомандующего на войне отличны от решительности и храбрости начальника дивизии и капитана гренадерской роты».

И еще одно интересное (хотя и малопопулярное ныне) заключение о полководческих дарованиях Барклая де Толли, данное К. Марксом: «Он выполнял отступление с замечательным искусством, непрерывно вводя в дело то ту, то другую часть своих войск, с целью дать князю Багратиону возможность выполнить свое соединение с ним».

Что же касается самого Багратиона, рассылавшего свои письма по разным адресам, то и здесь сказался общительный и энергичный характер этого человека. О людях подобного склада характера в ту пору говорили: «Они купаются в письмах, как осетры в реке».

К сожалению, Петр Иванович Багратион в суждениях своих был не одинок. Вскоре по Петербургу поползли слухи о никчемности и даже предательстве военного министра, слухи эти усердно подогревались оппозицией и недоброжелателями, коих у Барклая было предостаточно. С одной стороны, его по-прежнему ненавидел Аракчеев, с другой – «завистники столь стремительного продвижения нетитулованного генерала, не имеющего за душой ни единого крепостного, без какой-либо видимой опоры в близких к престолу людей».

Усердствовал и претендент на пост главнокомандующего Л. Беннигсен. Много неприятностей доставлял младший брат царя великий князь Константин, покровительствовавший оставленной при армии многочисленной императорской свите и привилегированной гвардии.

В действующей армии стали расходиться анекдоты, эпиграммы, песенки, в коих военный министр показывался в весьма неприглядном виде. Особливо преуспевала в этом дворянская элита – гвардейское офицерство. Но только ли оно?

С течением времени в оппозиции к Барклаю оказались все противники отступления. В рядах ее оказались многие из тех, кто в прошлом относился к Михаилу Богдановичу с глубоким уважением, но «ропот сильный был слышен между офицерами и генералами оттого, что все они желали грудью встретиться с неприятелем». Вот лишь одно из изречений казачьего атамана Платова: «Боже милостивый, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим!»

Даже начальник штаба 1-й армии Ермолов «был противного с главнокомандующим мнения на способы ведения военных действий, почитал его изменником или, по крайней мере, неспособным находиться в числе русского воинства».

Убеждения эти распространялись среди низших чинов, где солдаты главнокомандующего своего Барклая де Толли именовали не иначе как «Болтай-да-и-только».

Действительно, небольшие схватки с врагом показали, что французов можно бить. Поэтому беспрерывное отступление вызывало недоумение и противление этому большей части воинов. Им горько было оставлять на поругание и бесчестье русскую землю: стариков, матерей, детей, жен и невест. И вообще русский мужик не привык отступать, не подравшись как следует. Словом, ни дворянство, ни чернь Барклая не понимали. Справедливости ради надо сказать, что в создании столь неблагоприятной для себя обстановки немалая заслуга была и самого Михаила Богдановича. Вот как отзывались о нем современники: «Совершенная противоположность Суворову и Кутузову. Он был высокого роста, худощав, важен, молчалив, не владел даром слова, не обладал вполне русским языком. Внушая уважение к себе, он не успел внушить любви и доверенности к себе подчиненных».

Если добавить к сказанному не только постоянную сухость в общении и официальность тона, но и независимый, прямой характер, нежелание заискивать перед кем бы то ни было, пренебрежение к этикету высшего света, то станут понятны слова того же Ермолова: «Поистине драматическими оказываются судьбы тех, кто не заискивает перед представителями свиты императора, кто не умеет лукавить, заводить нужные связи и знакомства».

Для военного министра наступал кризис доверия! Понимая это, ради сохранения своего реноме Барклай предпринимает ответные шаги. Удаляет из армии многих развязных флигель-адъютантов, а затем и самого Беннигсена (но тот доехал только до Смоленска и здесь дождался отходившую армию), перевел главную квартиру и походную военную канцелярию императора в состав тяжелого обоза (то есть удалил источник интриг и сплетен по крайней мере на один суточный переход от своего штаба). Твердой рукой наводит дисциплину и порядок в отступающей армии. В приказе своем требует: «Расстреливать каждого, у кого в лагере найдутся незаконно присвоенные вещи». (Заметим, что в Оболони по приказу его были расстреляны перед строем войск 12 мародеров.)

В то же время, заботясь о солдате, уповая на старания генерал-интенданта армии Ф. Канкрина (позже министра финансов России), добивался улучшения питания армии, в нарушение артикулов (невзирая на возмущение брата царя Константина) предписывает «не блюсти форму одежды на походах». Одновременно обращается с воззванием к солдатам и офицерам, уверяя их в скором объединении армий и генеральном сражении. «Я с признательностью вижу единодушное желание ваше ударить на врага нашего. Под Витебском мы воспользовались уже случаем удовлетворить сему благородному желанию… Мы готовы были после того дать решительный бой, но хитрый враг наш, избегая оного и обвыкши нападать на части слабейшие, обратил главные силы к Смоленску, и нам надлежит встать на его защиту».

Все это возымело свои последствия, смягчило ситуацию, разрядило обстановку, у армии появилась надежда. Лозунгом дня стали три «С» – «Смоленск, соединение, сражение». Однако нашлись и скептики, уверявшие, что ни одного из предыдущих воззваний Барклай не выполнил (подобные обращения Барклая к армии имели место по случаю успеха Платова при местечке Мир и в связи с подписанием мирного договора с Турцией).

Вернемся, однако, снова в города и веси Российской империи, в коих в июле 1812 года много говорилось о Салтановке. Чем же стал знаменит этот малоприметный населенный пункт под Могилевом? Дело в том, что события, имевшие здесь место, предопределили соединение 1-й и 2-й Западных армий. Но обо всем по порядку.

Итак, 2-я Западная, совершая по-прежнему изнурительные марши, пытаясь опередить корпус Даву, шедший прямым путем на Смоленск, 22 июля подошла к Могилеву, где Багратион снова убедился в тщетности своих усилий. Город уже был занят французами. Полагая, что здесь небольшие силы неприятеля, Багратион приказал корпусу Николая Раевского выбить их, чтобы переправить свою армию через Днепр.

В свою очередь маршал Даву, правильно определив намерения Багратиона, сосредоточил здесь почти все свои наличные силы. Между тем стремительный Багратион, быстро сориентировавшийся в обстановке, изменяет первоначальное решение. Теперь задача Раевского, а также переброшенных сюда казаков Платова и дивизии Паскевича состояла в том, чтобы сковать войска противника под Могилевом (точнее – под Салтановкой), обеспечив тем самым переправу главных сил 2-й армии в другом месте.

Обманутый французский маршал Луи Никола Даву мужественно сражался под Могилевом, давая возможность армии Багратиона беспрепятственно переправиться через Днепр в районе Нового Быхова. То, к чему стремились Багратион и Барклай с начала войны, 23 июля свершилось!

Вот как описал это одно из замечательных событий войны очевидец: «Двое суток продолжалась с нашей стороны сильная атака, которая при всей опытности и неустрашимости Раевского и храбрости войск его была, разумеется, неудачной, потому что все неприятельские войска чрезвычайно в превосходных силах встретили его, но в это время Багратион со своею 2-й армией успел переправиться через Днепр и, притянув к себе сражающихся и Раевского, и Паскевича, переправил и их, и атамана Платова через Днепр и потом беспрепятственно со всею армией пошел на соединение с армией Барклая в Смоленске».

Впрочем, произошел сей французский конфуз, конечно, не без помощи маршала Даву.

Сам же Багратион оценил действия противника по-военному, коротко: «Дураки меня выпустили». Словом, уверенность Наполеона, что «Багратион с Барклаем уже более не увидятся» оказалась чрезмерной.

Надо сказать, что немалая заслуга в происшедшем принадлежала и генералу Николаю Николаевичу Раевскому. В самый критический момент, когда казалось, что корпус не выдержит более натиска неприятеля, Раевский возглавил атаку войск вместе со своими сыновьями.

Справа от отца под ураганным огнем и свистящими ядрами со знаменем в руках шел в бой 15-летний Александр, слева, сжимая эфес шпаги, – 11-летний Николай. «Подвиг Раевских вдохновил солдат и офицеров корпуса. Многие из них, получив по две раны, снова шли в бой, как на пир!» – писал очевидец^[38].

Разумеется, все содеянное летом 1812 года было бы невозможно без широкой поддержки народных масс, всех сословий российского общества.

Надо сказать, что русское дворянство проявило немалый патриотизм и верность отечеству. «Внимая гласу монаршего воззвания… оно единогласно изъявило желание оставить жен и детей своих, препоясаться всем до единого и идти защищать веру, царя и дома, не щадя живота своего».

Конечно, не совсем по-дворянски повели себя некоторые из представителей этого сословия. «Стыжусь, что принадлежу к нему», – писал будущий декабрист С. Г. Волконский. Возможно, Сергей Григорьевич имел в виду неблаговидный поступок зятя Михаила Илларионовича Кутузова, отставного майора русской армии, пьяницу и кутилу, смоленского помещика Н. Хитрово, встретившего наполеоновские войска с развевающимся французским флагом и офицерским банкетом^[39].

Что же касается русского солдата, то здесь уместно привести слова Барклая из донесения царю: «Рядовой солдат армии Вашего Императорского Величества, несомненно, лучший в мире». Русский же мужик, еще вчера готовый сражаться в рядах Пугачева за свержение самодержавия, сегодня встречал французов с топором и рогатиной. «Крестьян никто не поднимал, не организовывал, не заставлял это делать, однако при первом же знаке они все собирались и с необозримой яростью устремлялись на неприятеля», – писал Д. Ашхарумов. «Тысячи селян, – вторил ему Федор Глинка, – превратив серп и косу в оборонительное оружие, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются».

Все это с беспрерывными боевыми схватками, изнурительными маршами, болезнями, отставаниями и дезертирством катастрофически уменьшало наполеоновскую «армию вторжения». К этому надо добавить огромные потери кавалерии, растянутость и необеспеченность коммуникаций, перебои в снабжении и враждебное отношение местного населения.

Словом, несмотря на возмущения беспредельным отступлением войск и уничижительную характеристику Барклая, продвижение французской армии по русской земле не было развлекательной прогулкой. «В России, – по словам Коленкура, – мы оказались как бы посреди пустыни».

Все это привело к первому кризису французской военной машины. На военном совете в Витебске Наполеон встретил сопротивление своих маршалов. Они единодушно (кроме Мюрата) высказались против дальнейшего продвижения в глубь страны. Несмотря на это, Бонапарт заявил: «Заключение мира ожидает нас у московских ворот. Но! Для этого, конечно же, необходимо овладеть Смоленском».

Итак, Смоленск, древний город славян, город ратной славы, форпост западных рубежей Руси, крепостные стены которого не раз встречали иноземных гостей. Овладев Смоленском, Наполеон открыл бы для себя путь на Москву. Впрочем, только ли на Первопрестольную. С таким же успехом он мог идти отсюда и на Петербург.

Вот почему за ходом событий, развернувшихся после соединения армий, в Петербурге, Москве и во всей России следили с особой обеспокоенностью. Сможет ли Барклай остановить врага на смоленском рубеже? От этого зависела судьба не только обеих столиц, но и всего хода войны.

Между тем, используя вынужденную остановку французских войск под Витебском, 1-я Западная без особых хлопот 1 августа подошла к Смоленску. На другой день к дому смоленского военного губернатора Бахметьева (в коем остановился Барклай), опережая свои войска, подъехала кавалькада Багратиона. Всего лишь каких-то пять лет тому назад подчиненный Багратиона генерал-майор, а теперь военный министр, командующий 1-й армией и практически руководивший действующей армией генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли, при шпаге и со шляпой в руках, поспешил ему навстречу.

Впервые после начала войны командующие двух армий встретились, обнялись и объяснились. Каждый из них забыл горечи и обиды трудной поры, выразил чувство удовлетворения в связи с соединением армий и взаимное уважение, зародившееся еще в давние времена совместных боев и походов.

На другой день под звуки музыки, неумолкаемый шум, пение и радостные возгласы вошла в Смоленск армия Багратиона.

«Можно было подумать, что оное пространство между Неманом и Днепром, не отступая, оставила, но пришла, торжествуя… Видна была гордость преодоленных опасностей и готовность к превозможению новых», – так засвидетельствовал сей факт очевидец.

Случилось нечто «противно всякому вероятию» – писал по сему поводу сам государь!

А между тем солдаты объединившихся армий кричали: «Мы видим бороды наших дедов! Пора драться!»

Петр Иванович Багратион «ради пользы дела» (и уважения к министерскому посту) изъявил полную готовность своего повиновения Барклаю, о чем в письме к императору засвидетельствовал: «Порядок и связь, приличные благоустроенному войску, требуют всегда единоначалия, тем более в настоящем времени, когда дело идет о спасении отечества, я ни в какую меру не отклонюсь от такого повиновения тому, кому благоугодно подчинить меня».

Почти в том же духе и тому же адресату писал и Барклай: «В князе^[40] я нашел характер, полный благороднейших чувств патриотизма. Я объяснился с ним относительно положения дел, и мы пришли к полному согласию». И далее: «Смею заранее сказать, что так доброе единомыслие установилось и мы будем действовать вполне согласно». (Заметим, с последним выводом Барклай поспешил.)

Дабы укрепить веру офицеров и солдат «в единомыслие» Барклая и Багратиона, вместе они объехали бивуаки армий и на виду войск несколько раз протягивали друг другу руки для рукопожатия, свидетельствуя тем о добром согласии между ними.

Как бы там ни было, но это обстоятельство разрушило надежды некоторых генералов и офицеров, «единодушно не терпящих Барклая и пребывавших в восторге от неоспоримой репутации Багратиона». Как покажут события, дружба эта оказалась непродолжительной. Как бы предвидя это, генерал Ермолов писал: «Они встретились с всевозможными изъявлениями вежливости, со всем видом приязни, но с холодностью и отчуждением в сердце».

Впрочем, только ли это осложняло для Барклая ситуацию в действующей армии? В очередном письме к императору он писал: «Генерал Платов… облечен слишком высоким званием, которому не соответствует по недостатку благородства характера. Он эгоист, и сделался крайне сибаритом… было бы счастьем для армии, если бы Ваше Императорское Величество соблаговолили найти благовидный предмет, чтобы удалить его». Судя по всему, командующий казачьей вольницей, талантливый и храбрый атаман мало вписывался в педантичные стандарты Барклая. Как говорится, нашла коса на камень.

В августе 1812 года в Смоленске состоялось заседание объединенного военного совета двух армий. Обсуждался план дальнейших действий. Участники совета во мнениях были единодушны – наступать! Доводы были вполне резонны. Поскольку Наполеон не успел еще соединить все свои силы, то предоставляется возможность разгромить часть их. Кроме того, задержкой Наполеона под Смоленском можно выиграть время для пополнения армий резервами, наконец, сдавать врагу исключительно важный в стратегическом отношении Смоленск никак нельзя.

Безусловно, тому способствовало и письмо, полученное Барклаем от императора со словами: «Я с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных действиях».