– Вот засада! – Потёр лицо ладонями. – Андрюха, я у Хакбердыева аванс попрошу. Ты не приходи. Вообще, сиди дома как мышка. Похороните и втихаря слиняете.

– Я матушке ещё ничего не говорил. Она не знает.

– Тебя, дурака, не жалко. Матушку твою и сеструху жаль. Распустил, блядь, язык… Напугал старушку толстым хером. Да им по барабану – что в Душанбе жалуйся, что в Москву, что в Париж. Но они не прощают. У нас и за меньшее убивали.

Опять – они. Знает он, татарин ушлый, знает!

– Равиль, как брата прошу, кто?

– Хорош геройствовать. О матери, о матери думай… Ну, ладно, Андрюха, держись. Если что, кликни – я сразу… Сейчас бежать надо, извини. Завтра с утра я у тебя. Как штык. Отпросимся с Карлом у кровососа. Не отпустит – долбись он конём, сами уйдём.

Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.

Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые вёдра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной, скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.

Она сидела у отца в головах, опустив лоб на стол.

– Дети, вы, наверное, проголодались. Зарина, приготовь для вас что-нибудь, – сказала, не поднимая головы.

– Мам, мы не хотим, – Зарина подошла к маме и крепко обняла.

– Андрюша, поставь стулья для себя и Зарины, – сказала мама. – И принеси с кухни свечи.

Я пододвинул два стула. Зарина присела, не разжимая объятий.

Входная дверь раскрыта настежь. Заходили поглядеть соседские женщины. Пару раз я выходил на крыльцо и видел, что какие-то незнакомые парни слоняются вокруг нашего дома. Один бес заглянул из коридора в комнату.

– Чего надо? – спросил я грубо.

Он покосился злобно, но ушёл.

Немного погодя дядя Вася привёз громадный гроб, обитый чёрным сатином. Они с Али внесли сначала домовину, затем крышку. На крышке – крест из белых матерчатых полос. Мама сухо спросила:

– А крест зачем?

– Вы ж, вроде, эт самое… по-нашему будете погребать…

Мама глянула на него как-то странно и отрезала:

– Нет, не по-нашему.

Дядя Вася озадачился:

– И то правда. Покойник-то некрещёный. Мне бы раньше сообразить… Что ж теперь? Снимать? А то, может, оставим? Хоть и не нашей веры, а всё же…

– Какая теперь разница, – сказала мама. – Если хотите, оставьте.

Дядя Вася обрадовался:

– Так-то оно лучше. Всё на том свете полегче придётся. Может, за своего примут, если с крестом. Глядишь, там с ним и встретитесь…

– Нет, – сказала мама. – Теперь уж никогда.

Мы установили гроб на две табуретки, перенесли в него отца и водрузили на стол. Они уехали. Начало темнеть. Я закрыл входную дверь и задвинул засов. Хотел зажечь свет, но мама сказала: не надо. Лампочку она оставила только в коридоре, а большую комнату освещали четыре свечи на столе, по две с каждой стороны гроба. В темноте огоньки казались очень яркими. Мы сидели у стола. Внезапно погасла светлая полоса, которая падала в комнату из коридора.

– Опять отключили электричество, – мама загасила две свечи. – До утра, наверное, не хватит…

Я подошёл к наглухо закупоренному окну. Мама сказала, что нельзя, чтоб сквозняк, – от него лицо темнеет. У соседей светились окна. Значит, не в посёлке отключили, а у нас какая-то сволочь отрезала… И вдруг к стеклу, с той стороны, прилипли три расплывчатые рожи. Уверен, те же бесы, что днём бродили вокруг. Лиц не различить. Да я и запомнил-то лишь того, что совался в комнату. Опустил шторы. Они погалдели и затихли. Ушли?

Я тайком принёс из кухни топор и незаметно пристроил возле ножки моего стула.

Мама вдруг начала напевно, но как-то нерешительно:

 
Закатилось ясно солнышко,
Догорели светлы звёздочки,
Провожаю твою душеньку
В дальний путь за темну реченьку…
 

Потом громче. Уверенно и будто забывшись:

 
Пусть идёт она по бережку,
Переходит вброд по камешкам,
Пусть плывёт чрез воды чистые
На заветную ту сторону.
 

Она его провожала. Я не знал, как проститься. Не верил, что больше с ним не увижусь. Гроб мы зароем, а когда-нибудь – не сегодня, не завтра – я увижу, как идёт он по улице в отглаженной рубахе и начищенных до блеска туфлях, будто только что вышел из операционной, и может быть, нам удастся поговорить. И я смогу всё ему сказать…

 
Там забудешь муку смертную,
Позабудешь нас, оставшихся…
 

Мама вздохнула:

– Ах, глупости это…

Мы сидели, молчали, я прислушивался, но за окнами пока было тихо.

– Идите поспите немного, – сказала мама. – Завтра трудный день.

– Мам, мы не хотим, – сказала Заринка. – Я с тобой посижу.

– Иди, иди… Ты совсем измучена. И ещё… мне хочется побыть с ним наедине. Поспи часок.

Зарина молча мне кивнула, мы зажгли свечу и вышли на кухню.

– Папа любил здесь сидеть, – сказала Зарина. – Мама, когда он приходил, всегда в большой комнате накрывала. А ему на кухне нравилось…

– Откуда ты знаешь?

– Он мне сам сказал.

– Конечно! Ты же его любимица! «Ай, Зариночка, моя девочка». С тобой-то он разговаривал.

– Как тебе не стыдно! Он тебя любил. И его все любили…

Как же! Всеобщий любимец! Я-то видел – матушка приводила нас в больницу, когда мы болели, – как вокруг него вьются медсестрички. «Ах, Умар Мирбобоевич!» «Да, Умар Мирбобоевич!» Даже мне перепадало: «Ах, Андрюшечка, ах, Умара Мирбобоевича сынок. Ах, какой симпатичный – весь в папочку». На матушку, понятно, – ноль внимания. Будто её и нет. Он и жил-то отдельно от нас, в своей квартире. В двухэтажках. Кочевал то от нас к себе, то от себя к нам. Когда он у нас не ночевал, матушка нам объясняла: «Срочная операция. Ночное дежурство». Это я, когда подрос, стал догадываться, что за ночные дежурства. Иногда, конечно, на самом деле дежурил. Не знаю, почему он нас не бросил. Всё же верным был. Как-то в нём сочетались ветреность и постоянство. Да и второй такой русской женщины, как наша матушка, в Ватане днём с огнём не сыщешь…

Я сказал:

– Да, точняк, любили! Залюбили до смерти.

– Уважали и любили. По-настоящему… А ты… ты будто папу осуждаешь.

– Мы же о нём ничего не знаем.

– Это ты не знаешь! Я всё знаю.

– Ну, тогда расскажи, почему его убили… Ты хоть слышала, с кем он дружбу водил? Со свиньями жирными, с прокурорами, торгашами… Какие у него с ними были дела? Расскажи! Ты же всё знаешь! Или, может, он с чьей-нибудь женой…

– Дурак! – крикнула Зарина. – Не смей плохо говорить о папе!

Вскочила и ушла. Заперлась в своей комнате. Я вернулся к отцу и вновь погрузился в темноту и неподвижное время.

Свечи догорели. Я зажёг две новые и вдруг услышал, что к нашему дому подъезжает машина. Грузовик. Остановился. Хлопнули дверцы. Голоса. В дверь громко постучали. Началось!

Мама подняла голову, проговорила устало, рассеяно:

– Открой, Андрюша.

– Мама, подожди! Я должен тебе рассказать…

– Не сейчас… Иди и узнай, кто это.

– Мамочка, не надо! Понимаешь, сегодня, когда… Ну, когда я туда приехал…

– Андрей, прекрати. Ты же слышишь, кто-то пришёл…

Постучали опять. Она нетерпеливо встала.

– Я сама открою.

И пошла со свечой, прикрывая ладонью пламя, чтоб не погасло.

– Мама, не отпирай!

Я схватил топор, выскочил в коридор и заслонил ей дорогу.

– Это пришли… за нами…

– Почему за нами? К нам.

В дверь опять постучали. Громче и настойчивей.

Я крикнул:

– Нас убить!

– Андрюшенька, я понимаю… На тебя такое свалилось. На всех нас… Теперь тебе чудятся всякие страхи…

– Мама, выслушай же меня!

Стук. Пока только стучат. Потом начнут ломать.

– Отойди, Андрей, – сказала она строго. – За дверью ждут.

Я выкрикнул:

– Кто ждёт?! Да ты знаешь, кто?!

– Милиция… Телеграмма…

Она протянула руку, чтобы отодвинуть меня. Я упёрся.

– Андрей! Господи, да что с ним творится?

Гневно и раздельно:

– Сей-час же про-пусти! Драться с тобой прикажешь?

Я понял: она не отступится. И слушать не станет.

– А, ну-ка, марш с дороги!

Ненавижу это слово! Марш спать. Марш мыть руки. А, ну-ка, марш делать уроки. Всю жизнь одно и слышу: марш, марш, марш… Я что, солдат? Кукла, чтоб она меня дёргала за верёвочки? И всё равно: дёрнет – я делаю. Да гори оно огнём. Марш, да?! Так точно! Слушаюсь! Служу Советскому Союзу! Назло врагам, на счастье маме… Я чётко развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Андрюшка, не открывай! – крикнула Заринка.

По-любому ничего не изменишь. Прятаться бесполезно. Подожгут дом. Вышибут дверь. Выбьют окна. Лучше сразу. Лицом к лицу. Заслоню. Положу, сколько смогу… Я шагнул к двери. В правой руке – наготове топор. Левой откинул в сторону засов…

– Что ты делаешь! – закричала Зарина.

…и распахнул дверь. На пороге стоял отец.

Меня как током ударило. В голове загудело и затрещало, словно включился мощный трансформатор. Топорище выскользнуло из ладони, и топор глухо стукнул об пол где-то далеко внизу, в подземном мире. Меня бросило к отцу – обнять (я не обнимал его много лет – с тех пор, как вырос), но страшная тяжесть удержала на месте. Я не мог шевельнуться. Просто стоял и смотрел. Я знал, что он вернётся! Тело, что лежит на столе позади, за моей спиной, в тёмной комнате со свечами, – это не отец. Кто-то чужой, незнакомый. А сам он – передо мной, на крыльце. Живой. Я с самого начала был уверен, что это случится. Не ждал, что сегодня.

Фары грузовика, что стоял на улице перед нашим домом, светили отцу в спину. Одет он был в лёгкий чапан из бекасаба, который всегда надевал у себя дома. Блестящая ткань светилась узкой полоской по контуру фигуры, окружая её сияющим ореолом. Лицо в тени. Но я угадывал черты, знакомые, родные… И лишь одно было чужим и страшным – усы. Откуда у него усы? Когда они успели вырасти? Где-то в стороне возникла мысль, как бы подуманная кем-то другим: у мёртвых продолжают расти волосы. Но почему выросли за один день?

Я сказал:

– Папа…

Давным-давно не обращаюсь к нему так. Сейчас само вырвалось. Беззвучно. Отец шагнул вперёд и обнял меня. Я закричал. От отца всегда пахло ароматной туалетной водой и еле уловимым запахом лекарств. Тот, кто крепко обхватил меня, пахнул совсем по-другому. Дымом, молоком, сухим навозом, горными травами, бензином и пылью.

Я рванулся назад и услышал, как мама произнесла нерешительно:

– Джоруб?..

Свеча сзади поднялась и осветила лицо обнимавшего меня человека. Он сказал:

– Вера, Вера-джон…

– Да, Джоруб, – ответила мама. – Да, его нет…

И я понял, кто это. Отцов младший брат. Я его давно не видел, тысячу лет он в Ватан не приезжал. На отца совсем не похож. Нет, похож, конечно. Очень сильно похож. Сразу понятно, что братья. В общем, не знаю…

Он отпустил меня, я посторонился, он вошёл. Теперь я увидел, что на крыльце стоит какой-то старик. Сухой, невысокий, с белой бородкой, с кучей медалей на груди. Я догадался, что это дед. Почти не помнил его.

Дед и Джоруб, войдя в дом, остановились возле гроба и заплакали, обнявшись. Плакали как дети. Всхлипывая и утирая слёзы. Обнимаясь, поддерживая друг друга. Джоруб широким движением схватил меня, притянул к себе. Мне не хотелось к нему подходить. Я не хотел, чтобы он меня обнимал. Было как-то неприятно после того, как я его за отца принял. Но я вытерпел. Ждал, когда он уберёт руки. Но вдруг внутри что-то отпустило. Я целый день не мог заплакать. В их тесном круге я зарыдал, легко и свободно. Я обнял деда и прижался к нему. Слышал, как он шепчет. Говорит как бы сам с собой. Или с отцом.

– Бедный мой сын. Бедный, бедный. Горестный мой сын. Так красиво началась твоя жизнь. Стал учёным человеком. Лечил людей. Люди тебя уважали. И так несчастно ты умер… – Он будто забыл о нас, стоящих рядом. – Если захотели тебя убить, почему не ударили ножом?

Вошёл высокий стройный парень, горный орёл. Шофёр, который их привёз.

– Ако Джоруб, ехать пора. Путь долгий.

Дед, утирая слёзы, сказал по-русски:

– Доченька, надо в дорогу его собрать.

– Я собрала, – сказала мама. – Обмыла, обрядила. И вот гроб…

– Спасибо, доченька, – сказал дед. – Но гроба не надо. Зачем гроб? Закутаем его.

– Шер, ты тоже помоги, – сказал Джоруб шофёру.

Мама молча раскрыла дверцу шифоньера и выложила на стул стопку чистого постельного белья. Взяла верхнюю накрахмаленную простыню, начала её разворачивать.

– Как же так? – проговорила она вдруг. – Если без гроба, то на грязном полу?

Она сунула простыню Джорубу и решительно потянула со стены большой ковёр, который отец притащил на новоселье, когда лет десять назад выбил для нас типовой совхозный домик на окраине. Ковёр не поддавался. Мама рванула, сдёрнула грузное полотнище с гвоздей, оно обрушилось, тяжело складываясь наискось. Полетели с комода на пол вазочки, статуэтки.

– Постелите в кузове.

Шер, горный орёл, подлетел, присел, помог маме скатать ковёр, взвалил его на плечо и вышел. Когда он вернулся, мы все – мама и Зарина тоже, – накренили гроб, приподняли отца, переложили на простыню, расстеленную рядом, и укутали с головы до ног.

Никогда не думал, что выносить мёртвых – это тоже работа. Наподобие перетаскивания вещей при переезде. Тоже сноровка нужна, тоже кто-то распоряжается, как тащить, куда нести и где класть или ставить.

Мама с Зариной потянулись было к длинному белому свёртку, лежащему на столе.

– Женщинам нельзя, – застенчиво распорядился дед. – Только мужчинам разрешено.

Подняли вчетвером. Дед, хоть и старый, тоже помогал.

– Вы неправильно несёте! – вскрикнула мама. – Надо ногами. Ногами вперёд.

Я приостановился, но дед сказал:

– Человек, когда рождается, выходит из утробы головой вперёд. И когда умирает, из дома должен выходить, как и пришёл – вперёд головой.

Мы пронесли отца через дверь навстречу ослепительно сияющим фарам. Мама с Зариной шли следом. Мы уложили отца на ковёр, на пол кузова, и встали у откинутого заднего борта, глядя на белеющий в темноте кокон. Я помог Шеру поднять борт. Вот и всё. Отец уезжает от меня. Навсегда.

Несколько минут назад кипела работа, похожая на переезд в новое жильё, каждый был занят делом, но вдруг всё кончилось, делать было больше нечего, наступила внезапная тишина, дед с Джорубом уедут, а мы останемся одни на тёмной улице, в тёмном опустевшем доме. Когда они появились, я почувствовал: мы в безопасности, а теперь это временное чувство разом улетучилось. Я спиной ощущал взгляды врагов, следивших за нами из темноты. Может быть, они бросятся на нас, едва отъедет машина, а мы не успеем даже вбежать в дом. Мама ни за что не побежит, она ни о чём не подозревает…

– Ну что ж, Джоруб, поезжайте с богом, – сказала она. – Может быть, даже и хорошо, что вы его забираете. Наверное, так лучше…

Он протянул ей руку:

– Эх, Вера…

Шер перебил его:

– Ако Джоруб, видите, те стоят? Вы в дом вошли, они к машине подошли. Один на подножку запрыгнул. «Что, братан? Откуда приехал?» Я сказал. Он говорит: «К вам, кишлачным, претензий нет. Берите, уезжайте быстрее. Мы сами разберёмся». Я не знал, что покойного Умара убили, спросил: «В чём будете разбираться? Человек умер, значит, так Бог захотел». Он говорит: «С этими русскими разберёмся». Ако Джоруб, что делать будем? Их много.

Джоруб оглянулся.

– Вера, зайдём в дом. – Водителю: – Шер, в кабине посиди. Если что, крикни…

Горный орёл открыл дверцу, пошарил под сиденьем и вытащил заводную ручку.

– Рядом постою. Посмотрю, чтоб в кузов не забрались…

Мы все – наша семья и дед с Джорубом – вошли в дом. Пол в тёмной большой комнате пересекала световая полоса от фар, бьющих с улицы в коридор. Холщовая завеса на дверце шифоньера сорвалась, повисла на кончике, и зеркало в полутьме мерцало призрачным светом, как волшебная дверь.

Мама подняла опрокинутый стул, спросила устало:

– Ну, что ещё?.. Джоруб, что сказал водитель? – таджикского-то она не знает.

Джоруб замялся – сам толком не понимал обстановку. Один я знал, что происходит. Сказал:

– Мама, я объясню… – и выложил, как было.

– Уезжать надо с нами, – сказал Джоруб. – В кишлаке не достанут.

Я думал, мама откажется, и она отказалась, но Джоруб с дедом в конце концов её уговорили. Вещи мы собрали быстро. Нищему одеться – только подпоясаться.

– Много не берите, – сказал Джоруб. – Дома всё есть.

Вышли на крыльцо, таща сумки. Мама и Зарина – в чёрном, в чёрных платочках.

– Запри, Андрюша, – сказала мама, протягивая мне ключи.

Я запер входную дверь пустого дома. Опустевшей утробы.

Мама с дедом сели в кабину. Зарина, я и Джоруб опустились на пол у передней стенки кузова, в головах кокона. Грузовик сдал назад, мазнул светом фар по кучке бесов, издали следивших за нашим бегством, и поплыл по тёмным улицам Ватана, по Карла Маркса, по Колхозной, Резо Резоева, Розы Люксембург, по Чорчинор и выехал на мост через Ак-су. От моста дорога пошла на подъём. Ватан развернулся передо мной от края до края, тёмное смутное пространство, кое-где обозначенное тусклыми огоньками. Я покидал наш посёлок без радости и без сожаления. Я вообще перестал что-либо чувствовать. Ни о чём не думал. Будто спал наяву. Мне чудилось, что и я, как покойник, вместе с отцом уплываю во тьму вперёд головой, спиной вперёд…

Не знаю, сколько прошло времени. Несколько раз нас останавливали, какие-то люди с оружием, карабкались на борт, заглядывали в кузов, светили фонариками, о чём-то спрашивали… Я не вникал, не интересовался. Боевики, погранцы – какая разница? Джоруб спрыгивал на землю, дед выходил из кабины, толковали с военными. Пусть разбираются сами… Встречный ветер похолодел, небо начало светлеть, обрисовались две гряды вершин по обе стороны дороги, и вскоре можно было различить реку – далеко внизу, слева, под обрывом.

Начала болеть голова. Подташнивало. Я знал, сказывается тутак, горная болезнь. Но мне было до лампочки.

– Замёрз, Андрюшка? – спросила Зарина и обняла меня, чтобы согреть.