Глава II
Смутный полдень

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года

– И вот что я вам скажу, братцы, – Кирпичников обвел взглядом строй. – В последний раз скажу. Если вы не решитесь на это, то пропали наши головушки. И ваши колебания выльются боком всем нам!

– Дык опять ты за свое? – из строя раздался злой возглас. – Сто раз уж говорено, что мы приказ выполняли! За что им наши головушки того?

– А за то, Пажетных, что, выполняя этот самый преступный приказ, мы вчера положили сорок человек революционных демонстрантов. Революционных! – Тимофей Кирпичников произнес это слово по слогам и с нажимом. – Смекаете? Я ж вам говорю – завтра царя обязательно скинут, и придут к нам после этого товарищи из новой власти и спросят, что ж вы, суки, против революции поперли и товарищей наших постреляли? И будет нам фронт за счастье, а то и на каторгу загремим. – Унтер помолчал и добавил со значением: – Если не расстреляют нас, как пособников царизма. А расстрелять могут легко.

– Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!

Кирпичников со злостью посмотрел на Пажетных, который продолжал сопротивляться его планам.

– А вот по законам революционного времени и расстреляют. И разбираться не будут. После победы революции стольких будут расстреливать, что там, – он махнул рукой куда-то в сторону Таврического сада, – даже колебаться никто не будет на наш счет!

Пажетных что-то буркнул, и в казарме вновь воцарилась тишина. Все мрачно обдумывали сказанное и пересказанное за эту бурную ночь.

Собственно, мрачное настроение воцарилось в учебной команде с самого вечера, когда вернувшиеся с улиц в казармы солдаты учебной команды Волынского лейб-гвардии запасного пехотного полка узнали, что далеко не все солдаты других полков выполнили приказ стрелять в толпу.

Более того, стало известно о мятеже четвертой роты запасного батальона Павловского лейб-гвардии пехотного полка, которая отказалась выполнять приказ об открытии огня по толпе митингующих, а вместо этого открыла стрельбу по отрядам полиции и даже по пытавшимся их образумить собственным офицерам. Мятеж был жестко подавлен солдатами лейб-гвардии Преображенского полка. Рота была арестована, однако оказалось, что размещать полторы тысячи новых арестантов просто негде – комендант Петропавловской крепости согласился принять лишь девятнадцать человек, а потому остальных пришлось, пожурив, распустить по казармам.

То есть, с одной стороны, имел место вооруженный мятеж, что в условиях войны было чревато трибуналом и расстрелом, а с другой стороны, к мятежным солдатам за стрельбу по полиции и собственным офицерам по существу не было применено никакого реального наказания. А это ясно свидетельствовало о неспособности властей принимать решительные меры. Тем более что кроме случая с солдатами Павловского полка было известно о других случаях отказа выполнять приказы и даже о случаях братания с митингующими, которые все так же не повлекли за собой никаких последствий. И в связи с этим возникал вопрос – а верно ли они поступили, выполнив этот самый вчерашний приказ и перестреляв сорок человек?

Поэтому всю ночь в казарме шли горячие споры о том, правильно ли они поступили или неправильно и что же им делать впредь – ведь было очевидно, что наутро их снова погонят на улицы столицы и прикажут стрелять. Как всегда бывает во время споров, мнения солдат разделились.

Одни напирали на то, что приказы можно и нужно не исполнять, поскольку старая власть вот-вот падет, чему явным свидетельством была полная растерянность господ офицеров, которые явно сами не знали, что им, собственно, делать, а приказы, которые они сами получали от командования, были неоднозначными, половинчатыми, а порой и явно саботажными. А потому многие склонные к бунту солдаты считали возможную смену власти вопросом практически решенным. И задачей своей они видели присоединение к восставшим для того, чтобы, во-первых, помочь делу революции и убрать царицу-немку, предателей, дворян и прочих кровопийц, а во-вторых, для того, чтобы успеть проявить себя перед новой властью, что, по их мнению, сулило многое в самом ближайшем будущем. Особенно на этих аргументах настаивали унтеры Кирпичников и Марков, которые всю ночь бродили между поставленными в четыре этажа рядами солдатских коек и вели горячие споры с сослуживцами.

Другие напирали на то, что присяга была дадена и присягали они государю Николаю Александровичу, который высочайше повелел: «Завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны», – а потому тут и думать нечего. Да и сколько было бунтов на Руси, и всегда власть верх брала, а бунтовщиков и смутьянов отправляли на каторгу или на виселицу. Хотя ситуация вокруг мятежа солдат Павловского полка показывала, что в нынешнее смутное время за бунт могут и просто пожурить.

Третьи же, и их было большинство, предпочитали занять выжидающую позицию, ограничившись сообщением штабс-капитану Лашкевичу о том, что солдаты не хотят стрелять в народ, а потому из казарм выходить не будут.

Единственное, что объединяло всех, это полное сочувствие требованиям митингующих. И если лозунги о восьмичасовом рабочем дне и повышении зарплат для рабочих их касались мало, то вот вопрос о земле вызвал среди солдат, подавляющее большинство которых до мобилизации были малоземельными и безземельными крестьянами, однозначное одобрение. Горячие споры велись лишь о том, как делить помещичью землю и когда именно это делать. Многие высказывали опасение, что пока они тут в солдатах, там, дома, всю землицу и поделят, забрав все лучшие наделы и оставив им лишь то, на что не нашлось охотников.

Споры о том, что же делать, громко шли всю ночь, что, в общем, было неудивительно, поскольку говорить о соблюдении команды «отбой» как таковой и о каком-то контроле настроений в казармах со стороны офицеров совершенно не приходилось. В условиях массовой гибели кадровых офицеров на фронте и их острой нехватки вообще в армии, в тылу недавно отмобилизованным из деревень солдатами приходилось заниматься либо офицерам, которые были спешно мобилизованы из запаса, либо офицерам-фронтовикам, прибывшим в Петроград по случаю ранения. Последней категории солдаты запасных батальонов были вообще малоинтересны, ведь им самим предстояло скорое возвращение на фронт, вот они и спешили урвать хоть немного столичной жизни, чтобы было о чем рассказать завидующим сослуживцам по возвращении на позиции.

Да и вообще офицеров в запасных батальонах катастрофически не хватало. Любых офицеров. Включая даже таких, как их собственный прапорщик Колоколов, еще недавно бывший студентом и попавший под такую же мобилизацию, как и его горе-подчиненные. У Колоколова не было ни управленческого опыта, ни особого желания поддерживать дисциплину. А потому фактическим командиром учебной команды в ночное время был старший унтер-офицер Кирпичников собственной персоной.

А если к этому добавить и безумную скученность солдат в столице, где в казармы, рассчитанные на 20 тысяч человек, было буквально втиснуто целых 160 тысяч, то говорить о каком-либо подобии дисциплины в условиях беспорядков на улицах было практически невозможно.

Итак, к утру основная часть пришла к решению: стрелять отказаться, из казарм не выходить, но и открытого мятежа не устраивать. Это устроило большинство. Большинство, но не Кирпичникова, который старался все же убедить сослуживцев в необходимости активных действий.

– Вы ж поймите, братцы, – продолжил увещевать Тимофей, – может, кому зачтется как заслуга перед революцией и то, что они лишь отсидятся в казармах, но на нас сорок убитых вчера, и с нас будет спрос особый! Только подвиги во имя революции смоют с нас кровь погибших вчера! Да таких подвигов, чтобы про вчера и думать забыли!

Тут послышался звон шпор, и Кирпичников быстро занял свое место. Вошел доблестный прапорщик Колоколов, который и в военной форме выглядел типичным безалаберным студентом. Обведя заспанным взглядом строй, он буркнул без особого энтузиазма:

– Здорово, братцы.

Строй ответил уставное «Здравия желаю, ваше благородие!» Колоколов традиционно вздрогнул и хотел уже что-то сказать, но тут вновь послышался мерный звон шпор. Кто-то шел к ним. Команда замерла.

И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывающий на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:

– Здорово, братцы!

Однако вместо положенного уставом приветствия 350 луженых глоток вдруг слитно проорали:

– Ура!!!

Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:

– Здорово, братцы!

И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:

– Что это значит? – прошипел он.

Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:

– «Ура» – это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:

– Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!

Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:

– Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…

Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.

– И что мы теперь будем делать? – опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.

– Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время, – сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.

Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел солдат жестким взглядом и твердо проговорил:

– Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…

– Глядите! – закричал кто-то.

Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.

– Они выносят знамя и полковую кассу!

Последние слова сорвали с места взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.

Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:

– Пулеметы! Пулеметы!

Толпа солдат панически зашумела, и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:

– Товарищи! Одно спасение для нас – поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!

И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.

Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года

Великокняжеский автомобиль, с этого злополучного утра ставший моим по праву, отъехал от дворца и покатил по улицам Гатчины. Куда теперь? На вокзал, встречать мою «революционную охрану» и сложить лапки? Или куда? Гатчина не Царское Село, городок совсем небольшой, гарнизон маленький, особо в нем и некуда податься – дворец, огромный дворцовый парк, железнодорожная станция, несколько мещанских кварталов, окрестные деревни да казармы 23-й артиллерийской бригады, которая давно на фронте. А вокруг на многие километры лишь заснеженная Россия да направления, именуемые дорогами…

В этот момент что-то с низким клокочущим гулом пронеслось над моим авто. Выглянув в окно, резко приказываю:

– На аэродром!

Шофер ошалело тормозит, Джонсон озадаченно оборачивается, но мне сейчас плевать на их недоумения и на все вокруг меня. Ну не дурак ли я? Размышляя о путях «эвакуации», я думал лишь о наземных вариантах, последовательно отметая блокированную для меня железную дорогу и варианты выехать на легковом автомобиле этой эпохи по заснеженным местным же дорогам, но совершенно упустил из вида, что в Гатчине есть еще и аэродром. Разумеется, это не то, что в моем понимании является аэродромом, как и местные летательные аппараты с огромной натяжкой можно считать самолетами, но все же!

Джонсон пытается возразить, что с ним случалось крайне редко.

– Но, ваше императорское высочество, нас ждут на станции!

Делаю резкий жест.

– Подождут. На аэродром.

Хорошо быть великим князем – гавкнул, и все заткнулись.

Аэродром встретил нас обычной суетой Гатчинской военно-авиационной школы. Только что приземлившийся огромный «Илья Муромец» уже был взят в оборот техниками и курсантами школы. Из ангара на краю обширного летного поля выкатывали еще одного собрата приземлившегося аэроплана. Ангары поменьше также не простаивали, так что единственным местом, где не видно было ажиотажа, был внушительный эллинг для дирижаблей, но там ремонтно-восстановительные работы шли внутри и не были заметны для находящихся на летном поле. А так все традиционно: ангары, эллинг, причальная мачта, казармы курсантов и обслуги, офицерские домики, здание командования школы, да церковь еще.

– Смирно! Господа офицеры!

Козыряю в ответ и командую:

– Вольно! Делайте свою работу, господа.

Все вернулись к прерванным моим появлением занятиям. А ко мне уже спешил полковник Горшков, начальник местного аэродрома.

– Ваше императорское высочество! На вверенном…

Козыряю.

– Отставить. Вольно, полковник. Как идут летные занятия?

– Пользуемся прояснением погоды, ваше высочество.

– Есть готовая к полету машина?

– Так точно!

– Готовьте ее к полету на максимальное расстояние. Срочный вылет!

– Но, ваше императорское высочество… – Горшков явно растерялся. – Без разрешения генерала Кованько я не имею права изменять распорядок полетов!

Киваю.

– Будет вам разрешение. Готовьте аэроплан к дальнему полету, полковник.

Опять какие-то препятствия! Сегодня все становятся у меня на пути! С решительным оптимизмом на лице иду в сторону здания командования, а оттуда ко мне уже спешит и сам генерал.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество!

Козыряю, а затем жму ему руку.

– Здравствуйте, Александр Матвеевич!

– Счастлив, что вы нашли время посетить нашу школу! Осмелюсь спросить, ваше высочество, вы к нам в гости или по делу?

– По делу.

– В таком случае прошу ко мне в кабинет!

По пути генерал распорядился подать нам кофе, но я отрицательно покачал головой.

– Не до кофе сейчас, Александр Матвеевич. В другой раз.

И обернувшись, тихо велю Джонсону:

– Стойте здесь и никого к дверям не подпускайте.

Тот кивает, и в голове у него сейчас творится черте что. Ну, чем меньше внятной информации он передаст в британское посольство, тем лучше для меня.

Едва закрылась дверь, как генерал спросил:

– Итак, чем могу быть полезен, ваше высочество?

Решительно перехожу в атаку, понимая, что в любую минуту меня могут начать искать по всей Гатчине. И если «надежный отряд для охраны» окажется на аэродроме до моего вылета, то не факт, что я вообще куда-либо смогу полететь.

– Александр Матвеевич, мне нужен от вас приказ полковнику Горшкову на самый срочный вылет аэроплана «Илья Муромец» и, соответственно, команда на немедленную его подготовку для дальнего перелета.

Генерал выжидающе смотрит на меня, но, не дождавшись подробностей, уточняет:

– Дозволено ли мне будет поинтересоваться целью полета и причинами, которые послужили причиной такой спешки?

– Это вопрос государственной важности и безопасности государя императора. Беру на себя всю полноту ответственности, настаивая на таком полете.

– Понятно. – Кованько делает неопределенный жест, могущий означать все что угодно. – Позвольте спросить, что или кого нужно доставить и куда?

– Меня в Ставку, и срочно!

Собеседник удивленно на меня воззрился, а затем покачал головой.

– Прошу меня простить, ваше императорское высочество, но я не имею права исполнить ваше желание, равно как и вы, ваше высочество, не имеете права этого от меня требовать.

Вот тебе и раз! Я пару секунд пытался прийти в себя от такой наглости. Да, мой прадед и генерал давние знакомцы, часто бывали друг у друга в гостях, да и жены обменивались визитами, но, да, я не был ему прямым начальством и формально ничего приказывать не мог. И все же, как-то не ожидал я получить такую отповедь моему-то высочеству!

– По какой причине?

Генерал спокойно ответил:

– Причина вам хорошо известна, ваше высочество. Есть высочайшее повеление, которым государь прямо запрещает совершать любые полеты с членами императорской фамилии на борту. Вы наверняка помните скандал, связанный с делом о катании великой княгини на аэроплане.

Твою же мать! Действительно, память прадеда мне услужливо предоставила эту информацию, которую я совершенно упустил из виду в процессе бега. Или побега? И что теперь делать прикажете? Наземные пути ухода закрыты, воздух также, как оказалось, для меня закрыт.

– Александр Матвеевич, можно ли в это поверить? Какие катания? Здесь не увеселительная прогулка! Идет война, в столице беспорядки, в стране заговоры, государь в опасности, а вы толкуете о каких-то совершенно немыслимых вещах!

Но Кованько был непреклонен и сухо ответил:

– Прошу простить, ваше императорское высочество, но высочайшее повеление не отменялось, и никаких исключений или особых условий там не оговорено. Ни один пилот не полетит с великим князем на борту, да и я не позволю это сделать. Безопасность членов императорского дома превыше всего. Вы прекрасно знаете, что даже полевой генерал-инспектор императорского Военно-воздушного флота великий князь Александр Михайлович не сможет подняться в воздух на аэроплане. Так что об этом не может быть и речи при всем моем безмерном уважении к вашему императорскому высочеству. Если дело срочное и действительно государственной важности, то я могу дать разрешение на такой полет, но при условии, что вы сами не полетите.

– Это невозможно. Лететь должен я лично.

– В таком случае, ваше высочество, нет ничего проще. Свяжитесь по телеграфу с государем, и пусть он даст добро на ваш полет. Аэроплан будет немедля предоставлен в ваше полное распоряжение.

Да уж, прекрасный «компромисс», ничего не скажешь! Совершенно очевидно, что если даже я добьюсь прямой связи с Николаем Вторым, то никакого дозволения от него я не получу. Хотя бы потому, что он решительно не желает меня видеть. А скорее мой запрос на телеграфные переговоры просто попадет к генералу Алексееву, и я просто получу формальный отказ от имени императора. Отчаянно начинаю новый штурм, уже не очень надеясь на успех. Но выбора нет – или через «флажки» прыгать, как загнанный волк, или пить кофе и сдаваться охотникам из «охраны Родзянко».

– Генерал, в империи заговор. Это ни для кого давно не является секретом, и для вас тоже. И не знать этого вы не можете. Не перебивайте меня, будьте добры!

Генерал и не перебивал, но мне нужно было избавить его от необходимости делать бессмысленные, но обязательные в таком случае верноподданнические заявления, что он, мол, никогда, и даже всей душой верен, и все такое прочее. Мне сейчас совершенно не до пустого сотрясания воздуха. Мне нужно положительное решение моей проблемы. Даже если мне придется захватить самолет и угнать его в Швецию. Или куда там сейчас террористы угоняют? Да хоть куда!

– Наверняка вам также известно о том, что в этих всех великосветских разговорах мне отводится роль регента империи, в случае если государь отречется от престола в пользу цесаревича. По замыслу, я должен был играть свою роль, чтобы втереться в доверие. Я узнал многое за это время, а сегодня получил совершенно проверенные сведения об истинных планах заговорщиков.

Кованько молча на меня взирал, никак не комментируя мои слова. Я напирал: