Екатерина Ивановна по-мужски цепко взяла за локти и повела молодых людей в соседнюю комнату, где накрывался стол для позднего ужина. Через пару минут гости с аппетитом кушали кусочки жаркого из молодой телятины. Женщины, испробовав блюда, о чем-то шептались, оставив Николая одного наслаждаться ужином. Он же жадно ловил разговор мужчин, в другой комнате, через раскрытую дверь. Звучала в основном английская речь. Французский, хоть более изящен и мелодичен, не притягивал его, как резкий английский. На нем было проще отдавать команды, ставить задачи и повелевать. Николай его неплохо знал.

– Я бы на вашем месте не гневил судьбу, – внушал настойчиво Горчаков, – назначение достойное и, главное, надежное, а до перспективы роста карьерного… – Он задумался, втягивая в себя дым из длинной трубки. – Вы, дорогой Геннадий Иванович, в свои сорок лет дослужились до первого адмиральского звания. Во дворце сулят в скором времени присвоить и вице-адмирала. Разве этого мало?

– Работа нужна живая, а не мертвятина бумажная, – высказал копившееся все это время недовольство адмирал, – не зря же называют нашу Морскую коллегию «отстойником» бывших и немощных. За прошлые заслуги приподняли и в сторону отодвинули, будто камень на дороге.

– Плохого в такой политике ничего не вижу, – рассудительно ответил Горчаков, – старикам почет, а молодым освободите проход.

– Какие же мы старики в сорок три года? – не унимался адмирал. – Давайте будем справедливы. Чего же император держал на должности главнокомандующего в Крыму семидесятилетнего князя Меншикова, прозванного «Изменщиковым»? А пришедший ему на замену ваш однофамилец, граф Горчаков? Шесть десятков с лишним. Главный командир Севастопольского порта немощный старик Станюкович – за семьдесят. Из ума выжил. Поставил в спальне гроб и спал в нем. Говорил: «Готовлюсь к смерти, привыкаю». Нет преемственности в кадровой политике, нет здравого смысла. Ставят на должности удобных и прислужливых, не имеющих своего мнения.

Горчаков по обыкновению пропустил опасную критику режима, отшутившись:

– «Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться». Не я сказал, а шутник Козьма Прутков.

Мужчины довольно хохотнули и быстро переключились на события, предшествующие войне, не забывая про карточную игру. Заполняя паузы восклицаниями и огорчительными возгласами от положения карт.

– Франц-Иосиф, император Австрийский, боится втягиваться в войну на стороне «союзников» – Англии с Францией, – рассуждал Горчаков, рассматривая закрытую от собеседника очередную карту. Недовольно морщась от ее важности, помедлив, с опаской положил на стол. Козырный крестовый валет смотрелся внушительно на фоне семерок и десяток.

– На хитрую задницу всегда найдется винт, – весело вскрикнул Невельской и молодцевато выбросил крестовую даму, покрывшую валета своим значением.

– Так и в жизни, – сморщив тонкое лицо, словно от зубной боли, с сожалением проговорил Александр Михайлович, – не мы кроем дам, а они нас!

Адмирал молодцевато парировал также афоризмом Пруткова, – «девицы подобны шашкам: не всякой удается, но всякой желается попасть в дамки».

– Неужели вы считаете, что австрияки боятся германцев, при их-то теперешней силе и мире с османами? – недоверчиво спросил адмирал.

– Боятся! Германский союз во главе с Пруссией не хочет войны с Россией, – заключил жестко Горчаков, – Бисмарк^[13] только и ждет ослабления Австрийской империи, чтобы поделить ее и создать на ее обломках свою, германскую, национальную. Так что ссориться ему с нами негоже. Кроме нас, помочь в таком объединении некому. Я хорошо понял подобную тактику по поведению прусского посла в Вене— Альвенслебена. Маневрируя между сильными державами, предпочтение отдает России. А с какой энергией включился в лоббирование нашего журнала «Инвалид Отечества»! С его подачи западные издания перепечатывают хвалебные статьи в наш адрес. Общественное мнение важная штука. Разве это плохо?

– Вашу теорию о стратегической дружбе России и Пруссии в нашем ведомстве прозвали «окриком совести», – загребая деревянной лопаткой выигранные карты, парировал хозяин дома, имея в виду смелое письмо дипломата Николаю Первому, где тот приводил доводы о необходимости укреплять, в противовес Франции, Пруссию.

Существовало и другое мнение, предупреждающее об опасности усиления Германии. Для решения подобной задачи в 1848 году в Праге даже собиралась конференция славянских народов, поддержавшая славян-германцев в борьбе с Австро-Венгерской империей за национальную независимость. О необычайной ловкости талантливого дипломата слышал и Дымов. Именно Горчакову приписывали смелую мысль, высказанную упрямому царю, о бесполезности помощи славянам в освобождении от турок. В период общего панславянского подъема так открыто выражать противоречащие общественному мнению мысли означало рисковать карьерой. Горчаков не боялся. Русские добровольцы воевали в национальных армиях болгар, сербов и считались на Родине героями. Горчаков первый публично поставил под сомнение необходимость такого порыва, считая славян ненадежными и неблагодарными союзниками. В отличие от немцев. Вот и сегодня он высказывал подобные мысли, да еще предрек скорое поражение русской армии в Севастополе.

– С ума сошли! – непринужденно вскрикнул адмирал, смахнув возбужденно часть колоды на пол. – Желаете сказать, после Крыма пойдут на Берлин, а затем и на Москву? Вы предрекаете наше поражение в Крыму? Безобразие такое слышать от дипломата, посланника царя в Европе! Измена, да и только!

– Послушайте, что придумал этот мальчишка^[14] лорд Пальмерстон, – Горчаков умел не отвечать на неудобные вопросы и никогда не выходил из себя.

Зашуршали листы. Раздался звон хрустальных бокалов, после чего дипломат продолжил чтение.

– План англо-французского союза «Сердечное согласие», – вкрадчиво и таинственно зачитывал документ Горчаков, – Османскую Турцию сохранить, как противовес России. Подмять Пруссию и через Берлин начать раздел России: Аландские острова и Финляндию передать Швеции, Прибалтику – Пруссии. Восстановить Польское королевство, как барьер между Германией и Россией. Молдавия и Валахия отходят к Австрии; Крым, Грузия – к Турции; Черкессия станет независимой или передается султану. Граница России на юге устанавливается по линии Кубани и Терека. Для Англии Пальмерстон оставляет Архангельск и Вологду, Дальний Восток и Среднюю Азию.

Князь смотрелся победителем, словно озвучил императорский указ о начале боевых действий. Нервно почесав кончик правого раскрасневшегося уха, продолжил:

– «Как трудно жить на свете, когда с Россией никто не воюет», – именно такими словами заканчивается сей документ, шедевр английского превосходства.

В тишине долгой паузы, после столь важного и пугающего заявления, одиночным выстрелом прозвучал звонкий юношеский голос:

– Кто устоит в неравном споре: кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? – вот вопрос^[15].

Раздались веселые хлопки нежных девичьих ладоней. Их поддержали глухо и мощно удары мужских рук. Свидетелями разговора непроизвольно оказались Николай с Лизой, вышедшие из обеденной комнаты.

Дипломат, не показывая удивления несанкционированному вмешательству, искренне похвалил:

– Браво, молодой человек! Мой лицейский друг заметил важную проблему цивилизации – выживаемость одних народов за счет других. И «славянский мир» в этом движении ничем не лучше и не хуже народов Египетской и Римской империй. Они знали секрет выживания. Он прост – в единении! Но для этого нужно пройти путь греха, как его прошли Адам с Евой, чтобы слиться для получения потомства. Так и славянским народам не пришло время для объединения. Они должны сначала разойтись, испытать свою гордыню.

Николаю показалось, что олово плавится в глазах дипломата. Ласковым голосом Горчаков дополнил сказанное:

– В котле человеческой жизни всегда есть место подвигу и бесчестию, но любовь к Отечеству, Богу и Императору российскому является основным мерилом нашего предназначения на земле. Потому вы, молодой человек, выбрали совершенно правильную дорогу, стать защитником Отечества!

Любовно отодвинул от себя изрядно похудевшую карточную колоду. Бросил на Николая затвердевший внезапно взгляд, холодной пулей пронзая собеседника.

– Значит, господин унтер-офицер, на днях отправляетесь в действующую армию?

Не подозревая подвоха, он ответил искренне:

– В Николаев, в штаб Черноморского флота.

Молодой унтер-офицер с трудом скрывал гордость, но стыдился своей несдержанности. В разговор вмешиваться без приглашения по меньшей мере не культурно. Мужчины запросто могли принять стихи за бахвальство. В подтверждение догадки тонюсенькие губы князя вытянулись в пренебрежительной улыбке. Коля покраснел и отвел взгляд на канделябр с ровно горящими свечами. Эти были свечи точно такие же, как в батюшкиной усадьбе. Толстые и без запаха. Опасливо посмотрел на Лизу, но девушка одобрительно ему улыбалась. Она таким способом посылала сигналы поддержки. В благодарность ответил таким же необыкновенным взглядом.

Мужчины переглянулись и предупредительно покинули молодых влюбленных, оставив им время для объяснений. Николай понимал важность минуты, но не находил слов. Лиза также молчала, продолжая смотреть широко открытыми глазами. Так смотрят на необычное. Ей казалось странным, как случайный человек может в одно мгновение стать желанным. Николай же похолодел от осознания посетившего сегодня вечером знамения в виде «белых дьявольских облаков». Хорошо знал: именно таким способом Бог посылает человеку подсказку и предупреждение. Лиза казалась ему таким подарком судьбы.

Николай беспричинно вспомнил слова девушки о скоропалительном замужестве Екатерины Ивановны. Восхищался ее решимости следовать за любимым человеком в дремучую тайгу. На подсознательном уровне искал подобного испытания для девушки, как потенциальной матери совместных будущих детей. Он верил в судьбу и не считал случайной встречу с Лизой. Подобное, видимо, произошло между Екатериной Ивановной и Геннадием Ивановичем в Иркутске. Встретились два желания, два человека с одинаковыми взглядами.

«Зачем такой подвиг? Почему одни женщины идут на панель, другие в Сибирь за мужьями-декабристами, осужденными в острог? Третьи наравне с мужчинами делят тяготы и нечеловеческие лишения. Ради чего на верную гибель шла восемнадцатилетняя жена лейтенанта Прончищева и немолодая супруга, с кучей детей, командора Беринга? Другие, как его мать, посвящают себя заботе о семье», – так думал Николай, уже не стремясь выгодно показать себя перед девушкой.

Адмирал с важным дипломатом в соседней комнате продолжали общение, забыв о существовании секретов. Невельской не любил закрытых дверей, ограничивающих простор, к которому он привык на Дальнем Востоке. Еще гордился своей прямотой и честностью, за что не раз незаслуженно был наказан и бит «светской молвой».

– Великий князь Константин доволен вашим участием в судьбе несчастной сиротки, – тихо говорил дипломат. Выпуская дым из чувствительных тоненьких ноздрей, продолжал: – А она хороша! Через год-другой бутон превратится в прекрасную розу! Что с характером? Ведь девушка получила дурную наследственность.

– Мне трудно судить, – поддержал разговор адмирал, – вижу ее третий раз. Пятнадцать лет, самый возраст искать жениха. Красива, приветлива, обходительна. Возможно, честна и горда, как отец.

Собеседник живо подхватил:

– И распутна, как мать! А что капитан Орлов? Он же вам обязан реабилитацией и возвращением в дворянское сословие.

– Скорее не мне, а своему тайному покровителю господину Завойко, – угрюмо парировал адмирал.

– Не обижайтесь, – примирительно, сквозь зубы, держа во рту мундштук, отвечал Горчаков, – не хотел обидеть, да и кто старое помянет, тому глаз вон! К тому же контр-адмиралу Завойко на днях предписано вернуться с Камчатки в Санкт-Петербург. Пришел конец его беспредельному царствованию над огромным краем.

Адмирал с присущей ему прямолинейностью поторопился узнать о судьбе своего недоброжелателя:

– Не командующим ли Балтийским флотом определен сей «доблестный муж»? – язвительно вопросив, глубоко затянулся табачным дымом.

– Не угадали. Определен в должности члена морского генерал-аудиториата^[16]. Государь не забывает старую гвардию и ее заслуг.

– А старая гвардия, как глухарь, слышит через раз, – съязвил в ответ адмирал, с обидой на императора и завистью к бывшим сослуживцам.

– Кстати, – продолжал Горчаков, – Орлов не стремится увидеть детей?

– Нет. Он выполняет условия сделки, – сурово ответил Невельской всезнающему и всем интересующемуся дипломату-разведчику.

Между тем Лиза с Николаем в другой комнате пришли с легкостью к единому мнению. По-другому быть не могло, когда в сердцах разгорается любовь.

– Я вас буду ждать! – с отчаянием проговорила Лиза, прервав долгое молчание.

Слова прозвучали так искренне, что Николай, от неожиданности не найдя равнозначного ответа, дотронулся губами до теплых кончиков пальцев девушки. Они источали сладкий и густой запах хмельного сусла – такого, которое старушка няня процеживала через сито и давала ему первому попробовать. Это была священная память о прекрасном детстве. В ней легко нашлось место незнакомке. Не слыша себя, ответил вопросом:

– Даже если я буду ранен?

Убитым он и не представлял себя. Словно боясь получить отрицательный ответ, не выпускал ее руки. Усилий и не требовалось, Лиза также находилась в легком возбуждении и желала того же – продолжения сегодняшнего вечера. То было не простое любопытство, а зарождение любви!

Лиза на прощание подарила белый узорчатый платок, тот самый, поднятый Николаем на набережной, послуживший предлогом их знакомству. В горле появился спазм, мешавший говорить. Потому не спросил о желтой пчеле, вышитой на носовом платке. Впрочем, такая же пчела была выгравирована на свечном канделябре в прихожей дома адмирала.

«Наверное, пчела – элемент фамильного герба Невельских», – про себя решил влюбленный моряк. Насекомое казалось полезным и безобидным. Зло часто выдает себя за добро.

Дымов находился под впечатлением расставания с девушкой и при выходе из дома не придал значения письму, которое ему вручил Горчаков.

– Любезный, сей циркуляр найдите возможность передать главнокомандующему армией Михаилу Дмитриевичу Горчакову^[17], – сказал, словно отдал приказание, на прощание князь Горчаков.

Оказавшись на улице, Николай засомневался в серьезности полученного задания. Закралось подозрение, что таким простым способом его хотели выпроводить из дома, разлучив с Лизой. Да и срочность доставки была сомнительной: в его положении до Крыма добираться не меньше месяца. Появилась очередная догадка о передаче личной корреспонденции. Возможно, от семьи командующего. Присмотревшись внимательно к конверту, обратил внимание на необычный рисунок на красном сургуче. То была личная печать Александра Второго^[18]. Совсем недавно Гербовый департамент Сената по заданию молодого царя разработал новый государственный герб империи, отменяющий одиночество двуглавого орла. Вот сегодня впервые увидел новый символ, двуглавого орла, окруженного четырнадцатью щитами с гербами^[19].

От мыслей отвлекла остановившаяся у подъезда дома Невельских богатая карета, запряженная парой черных лошадей. Не обращая на него внимания, человек в тяжелой епископской рясе легко спрыгнул с подножки. Позвякивая массивным крестом с золотой цепью, энергичной походкой направился к уже открывающейся двери. «Владыка Иннокентий!» – услышал радостный возглас старого моряка – привратника. На душе отлегло от открывшегося объяснения причины его скорого выпроваживания. Значит, ради этого гостя и находился министр Горчаков у полуотставного адмирала! Только странным казался такой визит в поздний вечер, и не походил внешне монах на «аляскинского героя». Скорее здесь готовился заговор! Николай, с опаской оглянувшись по сторонам, спрятал письмо в самый глубокий карман. Ему не хотелось начинать взрослую жизнь пособником революционеров, которых считал изменниками Отечества.

Поздним ночным гостем был вызванный на секретную встречу с молодым императором епископ Камчатский, Курильский и Алеутский Иннокентий. Невельскому с Горчаковым не терпелось узнать итоги тайного совещания, касающиеся перспектив развития Русской Америки и Дальнего Востока. Несмотря на войну в Крыму, царь со своим братом великим князем Константином нашли возможность обратить внимание и на дальневосточные владения. Тогда еще никто не догадывался, к чему приведет подобный «интерес».