Страх

В детстве я очень боялся собак.

Я любил всех животных, мечтал иметь свою собаку, а рассказ про пограничного пса Алого настраивал на мысли, что все собаки – настоящие и преданные друзья человека. Наверное, я бы и жил с этими мыслями, если бы у моего двоюродного дядьки не было фокстерьера.

Безобидный с виду пес по кличке Ульфик. У дядьки не было детей, поэтому он завел фокса, любил его, считал членом семьи и, как бывает у собачников, наделял человеческими качествами. А еще он любил меня, часто приезжал в гости и привозил мне подарки. Приезжал он не один, а со своей с женой и Ульфиком. И надо сказать, что, несмотря на то что Ульфик был мужского пола, он был редкостной сукой. То ли ревновал дядьку ко мне, то ли просто ненавидел детей, но не было встречи, чтобы он меня не укусил.

Происходило это обычно так: фокс демонстрировал отличные манеры, вел себя как воспитанный пес, слушался хозяина и демонстративно показывал крайнюю благожелательность и гармонию души. А я, помня прошлые укусы, держался от него подальше. Но взрослые на то и взрослые, что им хочется улучшить мир хотя бы в одном отдельно взятом ребенке, например помочь ему перестать боятся собак. И они начинают говорить: ну что ты боишься, подойди, погладь собачку, она же не кусается. А мне хоть было и шесть лет, но я прекрасно знал, что кусается и еще как. Но взрослые неугомонны: подойди, не трусь, собака чувствует, что ты ее боишься, и поэтому может укусить, а если не будешь бояться, то она никогда не укусит. Ну иди погладь собачку!

Я понимаю, что отступать некуда, и подхожу к Ульфику. Эта сволочь сидит с умильным видом, как небольшая плюшевая игрушка. Я осторожно глажу его по голове, при этом глаза Ульфика изучают ангельскую кротость: укусить ребенка? Я? Ну как вам не стыдно думать обо мне такое, я же приличная воспитанная собака, а не дворняга какая-нибудь.

А взрослые, наигравшись в воспитание храбрости, говорили: «Ну вот видишь, собачка хорошая, не надо ее бояться» и уходили по своим взрослым делам. Я еще по инерции продолжал гладить Ульфика, а он, не меняя своего ангельского выражения и так же преданно глядя в глаза, вцеплялся мне в руку. На мой крик сбегались взрослые, я плакал, а фоксик опять сидел с умильным видом как ни в чем не бывало, и весь его вид показывал: я не понимаю, что происходит, мы так мило сидели, у меня и в мыслях не было ничего дурного, а он, ну то есть я, раскричался, разревелся и все испортил.

Если бы моя собака укусила ребенка, ей бы здорово досталось, я уверен, что так, поэтому моя овчарка, прожив тринадцать лет с тремя моими детьми, даже мысли такой допустить не могла. А эта скотина Ульфик – гореть ему в собачьем аду, если он есть, – кусал меня каждый раз. Кусал неглубоко, но кожу обдирал. Я уже тогда понимал, что собака – друг и помощник человека, а не его хозяин, а какой на хрен помощник и друг, если он кусается, да что за друг вообще такой, если кусается!

Но взрослые почему-то не понимали этого, они спрашивали с пристрастием, не сделал ли я случайно собачке больно. Потом говорили, чтобы не ревел, и мазали йодом царапины. И все! В следующий раз все повторялось в точности так же. Поэтому у меня к десяти годам выработалось четкое убеждение, что собак надо опасаться. Возможно, все так бы и осталось, если бы не случай.

Я однажды собрался на рыбалку. Тогда как-то проще было: накопал червей, привязал удочку к раме велосипеда и поехал – один за пять километров от дачи – на озеро ловить рыбу. Ловить лучше на небольшом мыске, подальше от людей, которых в связи с прохладной погодой на озере отдыхало немного. Забросив удочку, я стал ждать.

Но спокойно половить не удалось – откуда-то прибежала небольшая собака и, облаяв меня, удалилась. Вдалеке раздался ответный лай – и вот уже вокруг меня гавкает и рычит целая стая разномастных собак. Бежать некуда, я прижат к воде, как Чапаев к реке Урал, но повторять его подвиг нет ни малейшего желания: вода холодная, да и плавал я не очень. Помощи ждать неоткуда, а собаки, сокращая кольцо, лают все агрессивнее. Постепенно лай переходит в рычание, и мне уже действительно страшно.

Наверное, от испуга я вспомнил, как на меня с приятелем и его отцом напала выскочившая невесть откуда шавка; она облаивала нас и даже демонстрировала зубы, но отец товарища топнул ногой и, крикнув что-то вроде «пошла отсюда», сделал вид, что поднимает камень с земли. И вдруг собака, казавшаяся до этого смелой и злой, увидев, что ее не боятся, поджала хвост и убежала.

Я осмотрелся вокруг и, подобрав две здоровые палки, с криком запустил их в собак. Я даже не успел удивиться, как вся стая, прекратив лаять, обратилась в бегство. Ничего не соображая и продолжая кричать, я побежал за ними, поднял одну из палок и запустил вдогонку, и тогда даже сомневающиеся собаки, остановившиеся на некотором расстоянии, пустились в бегство. Стая удрала! Большая стая злых собак испугалась маленького мальчика без зубов и когтей, мальчика, который сам боялся, который так сильно был напуган, что, начав кричать и кидаться палками, побежал на стаю. И тогда собаки перестали быть ему страшны, и он, победив себя, уже никогда не будет их бояться.

А взрослые-то, похоже, были правы: псы кусают только тогда, когда чувствуют твой страх!

Связь поколений

Всегда переживаешь за своих детей, особенно когда дело касается их здоровья. Правда, супруга считает, что я вообще не в курсе этих дел, но на самом деле это не так. За дочку и сыновей волнуешься совершенно по-разному, и дело не в том, что мальчики – будущие мужчины, а в том, что я хорошо помню себя в их возрасте. Помню собственные переживания так, как будто это было вчера, поэтому, примеряя на себя их ситуацию, примерно представляю, что чувствовал. И вроде ничего, не так и страшно.

Другое дело дочь – она не такая, как я, и я не понимаю, что девочка ощущает и думает. Когда она болела и перенесла три операции за два года, пусть даже не самые тяжелые, я смотрел на нее и думал: лучше бы все это случилось со мной.

Вообще главный по медицине у нас в семье, как и положено, жена, я только договариваюсь с врачами, больницами, заведующими и так далее. Поэтому, когда супруга сказала, что уже договорилась и младшему будут удалять аденоиды, я немного удивился. Они уже ходили на консультацию: из Москвы приезжает светило на один день в неделю, и он все сделает. В детстве мне тоже удаляли, только не аденоиды, а гланды. Попытаюсь сравнить с настоящим – типа сорок пять лет спустя.

Перед операцией я пообещал сыну рассказать страшилку, после того как он выйдет из наркоза. Да! Эту операцию, оказывается, делают под общим наркозом! Когда мне делали, не было никакого наркоза, а тем детям, которые сильно сопротивлялись, в рот вставляли распорку, и всё, но обо всем по порядку. Итак, в шесть лет родители, что-то невнятно объясняя, везут меня в больницу имени Раухфуса. Бабушка с дедом – врачи – подсуетились, и нас там ждут. На первом этаже меня переодевают в колготки – помните, были такие универсальные коричневые: два шва сзади, один спереди, – синие шорты и клетчатую рубашку, на ногах какая-то красно-коричневая обувь. О, как все помню!

Дело было зимой. Я не очень понимал, куда и зачем меня ведет медсестра. И почему родители, стоя рядышком, машут с первого этажа, а меня ведут по широкой лестнице вокруг шахты лифта, затянутой металлической сеткой. Но! Внимание! Родители пообещали, что после операции мне дадут мороженое, и это зимой! Для меня, как для ребенка, которому и летом редко покупали мороженое, это было чудом. Поэтому мысли об операции меня не терзали, я доверчиво плелся за женщиной в белом халате.

Потом я с удивлением обнаружил, что меня оставляют здесь ночевать и в палате еще пять или шесть детей, но после советского детсада это было не страшно. Наутро долго не понимал, где я и кто что от меня хочет. Я ходил по коридору и считал выложенные линолеумом оранжево-голубые треугольники. Считать я умел уже тогда, а вот писать и читать еще нет. В коридоре меня и отловила женщина в белом халате: «Львовский?» И получив утвердительный ответ, повела в кабинет.

Там на меня надели какую-то пижаму и доставили в следующий кабинет, где посадили в здоровенное черное кресло, бинтами примотали руки к подлокотникам, а голову к подголовнику, потом укутали большим клеенчатым фартуком оранжевого цвета, велели открыть рот и засунули в него блестящую металлическую лопатку, было не очень видно. Одна женщина бинтом держала мне нижнюю челюсть, а другая, надавив лопаткой на язык, что-то сделала другой рукой – и потекла кровь. Она текла по этому желобу ручьем, ее реально было много, боль не запомнилась, но было жутко. Врач достала у меня изо рта кусок мяса, а может, это был пропитанный кровью тампон. Меня отвязали, сняли фартук, сунули в руки кусок марли и велели сплевывать. Затем отвели в палату и – внимание! – не дали никакого мороженного!

Это был провал. Правда, оставалась надежда, что дадут потом. В палате «бывалые» на раз-два объяснили, что мороженого уже несколько лет не дают. Интересно, откуда они об этом знали? Меня зачем-то несколько дней держали в больничке, кормили всякой гадостью, бабушка прислала мне письмо, по-армейски свернутое треугольником, и грамотный пацан из палаты несколько раз читал мне его вслух, другой развлекухи не было. Он вообще был классный, этот пацан. Старше меня, звали вроде Дима. Он был крупный, и голос с хрипотцой. Относился к нам бережно, как к младшим братьям, поддерживал и даже развлекал.

Особенно запомнилось, как он помог одному мальчику: тот очень скучал по маме, а родителей не пускали. Дима взял игрушечную машинку, сказал, что это телефон, дал тому пацану и говорит: «Звони маме!» Мальчик принял игру, «снял» трубку и сказал: «Але». Дима встал за его спиной и стал с ним разговаривать от имени мамы, говорил долго, может, минут пять, а может, и больше. И никто в палате не смеялся и не посмел прервать эту игру. Эти разговоры с мамой по телефону продолжались два вечера, а потом меня выписали. Вот такие воспоминания о счастливом детстве. Никаких наркозов, отдельной палаты и родителей рядом. Только лютая ноющая тоска и, что самое обидное, без мороженного!

Так вот, мой дорогой сын за то, что ты сотворил – по твоему представлению – подвиг, ты попросил подарков на сумму, равную сумме за операцию. При этом ты десять дней сачковал школу, был в палате с двумя родителями, которые тебя отправили и встретили с операции, плюс общий наркоз, одноразовая пижама, эндоскопический метод и в этот же день дома, где тебя всячески ублажали.

Помнишь, вечером, когда я тебе рассказал страшилку о своем детстве, ты, перечислив в качестве компенсации морального ущерба камеру Гоу Про, новый сноуборд, ботинки, крепление и комбинезон, сказал: «Знаешь, когда меня везли на каталке на операцию и я понял, что теперь уже все серьезно и назад дороги нет, мне стало страшно так, что аж всего заколотило. Меня везут, а я думаю: а вдруг меня за плохое поведение на органы продали, может, очнусь, а почки нет, а я даже и не пойму сразу». Про почку – это любимая фраза старшего сына; когда младший чудит, старший говорит, что от него толку никакого, только если на органы продать. Этакий братский черный юмор. Вот, видимо, и врезалось в память. Поэтому он и испугался реально.

Слушай, сынок, ничего не боятся только очень глупые люди, а то, что ты испугался, но не запаниковал, не подал виду, а вел себя достойно, – это и есть храбрость. И ты молодец! Но тебе сейчас одиннадцать, а мне было шесть, про варварско-садистские методы советской медицины я тебе уже рассказал, и тогда никому даже в голову не приходило подарить мне что-либо. Поэтому я тоже молодец, а подарки ты получишь на Новый год, если будешь хорошо учиться. Вот и все. Вот такая связь поколений.

А сын у меня все равно молодец! Да и остальные дети тоже!