Днем казаки лежали на опушке соснового леса и слушали отдаленную пушечную стрельбу. Слегка пригревало бледное солнце, земля была густо устлана мягкими, странно пахнущими иглами. Как всегда зимой, Никита томился по жизни летней природы, и так сладко было, совсем близко вглядываясь в кору деревьев, замечать в ее грубых складках каких-то проворных червячков и микроскопических мушек. Они куда-то спешили, что-то делали, несмотря на то, что на дворе стоял декабрь. Жизнь теплилась в лесу, как внутри черной, почти холодной головешки теплится робкий тлеющий огонек. К вечеру им пришел приказ: оставаться в лесу на всю ночь. Выставили сторожевое охранение, поели, что было в мешках, и в тиши, в темноте и лесной прели многие заснули.

Никита, накинув бурку, сидел на пне, прислонившись к мягкому от мха стволу дерева. Он смотрел на ясные от морозца звезды и забавлялся, соединяя их в воображении золотыми нитями. Потом стал различать на небосводе различные эмблемы, мечи, кресты, чаши в непонятных для него сочетаниях. Наконец явственно вырисовались небесные звери… Он дремал… И ему привиделось, что он дома.

– Там, на загнетке, борщ, поешь, – слышится с печи голос матери.

– Не хочу, мать, – отказался он.

В запечье заскрипели пересохшие доски, донеся горестный вздох старого, натруженного человека, и во сне томившегося какой-то одной неусыпной думой:

– Ох ты господи, защити и помилуй.

Луна выстлала голубой холодный квадрат на полу, прихватила светом кусок ситцевой занавески, делившей горницу пополам. В той занавешенной ее части стояла его с Мариной самодельная деревянная кровать с резными спинками, а минуя ее, в глубине, за печным выступом, были сооружены просторные палати для сынишки.

Никита легонько отстранил занавеску. Лунный свет выбелил Маринино лицо, повернутое к нему, обездвиженное первым изморным забытьем, с безвольно разомкнутыми губами.

– Марин, а Марин… – покликал он сторожкой. – Слышь-ка.

– Это я, – прошептал он, следя за ее оживающими, но все еще притворенными глазами.

Никита кинул взгляд на детские палати, где, сражено пав, разметав руки, спал его сынишка, подсел на край Марининой кровати.

– Прости, припозднился я, – и, опять не получив ответа, осторожно, опасливо покосился на жену.

– Утром еще мне сообщили, что записан я идти на войну в первую очередь, – проговорил он. – Не хотел тебе говорить – на днях отправляться.

Взглянул – и прикусил разбухший, непослушный язык: Марина, закрывшись ладонью, тихо, беззвучно плакала, всколыхиваясь большим, размягченным телом.

– Али знала уже?

– Да что ж не знать, – давя всхлип, выговорила она, – вся станица знает.

– Ну, будет реветь. Не один я. Поди из каждого двора.

– Ты-то пойдешь не один, да ты-то у нас один.

– Ну да что толковать? Жил? Жил! Семью, дитя нажил? Нажил – стало быть, иди, обороняй. А кто же за меня станет?

Никита, тяжело ворочая мыслью, говорил это не только жене, но и самому себе, в чем и сам нуждался в эту минуту.

Чувство вины полоснуло его, и он потянул к себе Марину, ища ее губы. Та отстранилась, загородилась от него ладонью.

– Не надо, Никиш…

– Чего ты…

– Отпусти, не надо…

– Ну, Марина, – шептал он.

– Угомонись. Вон Лешка рядом.

– Ну, да и что? – бормотал он.

– Глянь, дурной. Да и мать не спит.

– Ну, пошли в сарайку.

– Нет, Никита, нет…

– Ухожу ведь, – обиделся Никита, – как же я помнить тебя буду? Там-то? На полгода, не меньше, а то и на весь год ухожу.

– Знаю, Никиша, знаю. Да разве одним этим дом помнится? Вон сынишка спит. Его и меня помни. Тебя не было, а он так намотался, на помотался. Даже дрова брался колоть, хекал-хекал, как старичок, а самого топор перевешивает. А ему сколь еще всего без отца достанется?

– Ну ладно, не каркай.

– А что не каркать? Тяжко мне, Никитушка.

– Табачку нигде близко нету? – почему-то спросил Никита.

– Что?

– Да ладно… На нет и суда нет.

Никита очнулся и увидел над собой небо. Он видел, как Большая Медведица, опустив морду, принюхивается к чьему-то следу, как Скорпион шевелит хвостом, ища, кого ему ужалить. На мгновение его охватил невыразимый страх. Он попросил у соседа махорки, свернул цыгарку и с наслаждением выкурил ее, зажав руками, – курить иначе значит выдать неприятелю свое расположение.

В результате общего наступления фронт был выровнен. Кое-где пехота отбивала противника, пытавшегося контратаковать, казачья сотня занималась усиленной разведкой.

Разъезду под командованием есаула было поручено наблюдать за одним из таких боев, сообщать об его развитии и при необходимости оказать помощь. Казаки нагнали пехоту в лесу. Маленькие серые солдатики со своими огромными сумками шли вразброд, теряясь на фоне кустарника и сосновых стволов. Одни на ходу закусывали, другие курили, молодой прапорщик помахивал тростью. Полк шел в бой как на обычную полевую работу, и чувствовалось, что в нужную минуту все окажутся на своих местах без путаницы, без суматохи, и каждый отлично знает, где он должен быть и что делать.

Командир на лохматой казачьей лошадке поздоровался с есаулом и попросил узнать, есть ли перед деревней, на которую он наступал, неприятельские окопы. Казаки были очень рады помочь пехоте, и сейчас же был выслан дозор, который повел Никита Казей. Местность была удивительно удобная для конников: холмы, из-за которых можно было неожиданно показываться, и овраги, по которым легко было уходить.

Едва они поднялись на пригорок, щелкнул выстрел. Это был неприятельский секрет. Они взяли вправо и поехали дальше. В бинокль было видно все поле до деревни, оно было пусто. Казей послал одного человека с донесением, а с остальными тремя соблазнился пугнуть обстрелявший их секрет. Для того, чтобы точнее узнать, где он залег, Никита высунулся из кустов, услышал снова выстрел и, наметив пригорок, откуда он мог вестись, помчался на него, стараясь оставаться невидимым со стороны деревни. Они доскакали до пригорка – никого.

– Неужели ошибся? – в горячах произнес Никита.

– Нет, нет, тут они. – Один из казаков, спешившись, поднял новенькую австрийскую винтовку, другой заметил свеженарубленные ветки, на которых только что лежал австрийский секрет. Они поднялись на холм и увидели троих бегущих во всю прыть людей. Видимо, их смертельно перепугала неожиданная конная атака, потому что они не стреляли и даже не оборачивались.

Преследовать их было невозможно, так как казаков обстреляли бы из деревни, кроме того, из леса уже вышла наша пехота.

Наступление нашей пехоты – красивое зрелище. Казалось, серое поле ожило, начало морщиться, выбрасывая из своих недр вооруженных людей на обреченную деревню. Куда ни обращался взгляд, он везде видел серые фигуры, бегущие, ползущие, лежащие. Сосчитать их было невозможно. Не верилось, что это были отдельные люди, скорее это был цельный организм, действующий по единому плану и приказу.

Как гул землетрясений грохотали залпы и несмолкаемый треск винтовок. Как болиды^[3] летали гранаты, и рвалась шрапнель.

И все это было перед взором казаков.

Они въехали в деревню, когда на другом конце ее еще кипел бой. Пехота двигалась от дома к дому, все время стреляя, иногда идя в штыки. Стреляли и австрийцы, но от штыкового боя уклонялись, спасаясь под защиту пулеметов.

Казаки вошли в крайний дом, где собирались раненые. Их было человек десять. Они все были в работе. Раненые в руку притаскивали жерди, доски, веревки, раненые в ногу быстро устраивали из всего этого носилки для своего товарища с насквозь прострелянной грудью. Хмурый австриец, с горлом, проткнутым штыком, сидел в углу, кашлял и беспрерывно курил цыгарки, которые ему вертели наши солдаты. Когда носилки были готовы, он встал, уцепился за одну из ручек и знаками показал, что хочет их нести. С ним не стали спорить и только скрутили ему сразу две цигарки.

Казаки возвращались обратно немного разочарованные. Надежда в конном строю преследовать бегущего неприятеля не оправдалась.

Австрийцы засели в окопах за деревней, и бой на этом закончился.

В штаб казаки вернулись в полночь. Поели в сухомятку и легли спать. Ночью их подняли по тревоге, но потом дали Отбой. Утром один взвод отправили в штаб дивизии, чтобы служить связью между полками, а остальные остались на месте.

Местечко, где располагались казаки, было пустынно. Жители его бежали еще накануне, обоз ушел, пехота тоже. Казаки сидели больше суток, слушая медленно удаляющуюся стрельбу, представляя, как пехота ломает оборону противника, как кавалерия и вместе с нею их братья – казаки лавой врезаются во фланги и заходят в тыл противнику. Рослый и широкоплечий полковник каждую минуту подбегал к телефону в штабе и кричал в трубку: «Так… отлично… надавите еще немного… все идет хорошо». И от этих слов по пехотным цепям, перелескам, где сосредотачивались казаки, разливались уверенность и спокойствие, столь необходимые в бою. А молодой полковник по временам выходил на крыльцо послушать стрельбу и улыбался тому, что все идет так, как нужно.

Степенные, бородатые казаки, беседовали с уланами, которые проявляли при этом ту изысканную любезность, с которой относятся друг к другу кавалеристы разных частей.

Они сообщили казакам, что пять человек из их эскадрона попали в плен. К вечеру, правда, казаки уже видели одного, а остальные отсыпались на сеновале. Вот что с ними случилось. Их было восемь человек в сторожевом охранении. Двое стояли на часах, шестеро сидели в домишке. Ночь была темная, ветреная, враги подкрались к часовому и опрокинули его. Подчасок дал выстрел и бросился к коням, его тоже опрокинули. Сразу человек пятьдесят ворвались во двор и принялись палить в окна дома, где находился пикет. Один из них выскочил на порог, но споткнулся, а за ним все остальные. Неприятели, а это были австрийцы, обезоружили их и под конвоем тоже пяти человек отправили в штаб. Десять человек оказались одни, без карты, в полной темноте, среди путаницы дорог и тропинок.

По дороге австрийский унтер-офицер на ломаном русском языке все расспрашивал уланов, где «кози», то есть казаки. Уланы с досадой отмалчивались, и, наконец, объявили, что «кози» именно там, куда их ведут, в стороне неприятельских позиций. Это произвело чрезвычайный эффект. Австрийцы остановились и принялись о чем-то оживленно спорить. Ясно было, что они не знали дороги. Тогда наш унтер-офицер потянул за рукав австрийского и ободрительно сказал: «Ничего, пойдем, я знаю, куда идти». Пошли, медленно загибая в сторону русских позиций.

В белесых сумерках утра среди деревьев мелькнули серые кони – гусарский разъезд «Вот и кози!» – воскликнул наш унтер, выхватывая у австрийца винтовку. Его товарищи обезоружили остальных. Гусары немало смеялись, когда вооруженные австрийскими винтовками уланы подошли к ним, конвоируя своих только что захваченных пленников. Опять пошли в штаб, но теперь русский. По дороге встретился казак. «Ну-ка, дядя, покажи себя», – попросили уланы. Тот надвинул на глаза папаху, всклокочил пятерней бороду, взвизгнул и пустил коня вскачь. Долго после этого пришлось ободрять и успокаивать австрийцев.

3

А казаки-терцы, находясь при штабе дивизии, наступали. Казачья сотня шла в авангарде, и ее разъезды выполняли различные разведывательные задачи. Поднявшись на невысокий холм, они увидели ферму, в которой мог скрываться противник. Поснимав с плеч винтовки, они осторожно приблизились к ней.

– Где солдаты? – спросили они у старика, вышедшего с вилами в руках из сарая.

Тот быстро, словно повторяя заученный урок, ответил, что они прошли полчаса тому назад, и указал направление.

– Точно? – еще раз спросил его старший урядник Казей, удивившись, что тот показал направление в сторону от дороги.

Старик, давно перешедший возраст ландштурмиста, робко смотрел на казаков и молчал.

Переспрашивать не стали.

– Едем за ними, – скомандовал Казей, и они поехали дальше.

В километре от фермы начинался лес.

– Туда они добраться не успели, – сказал урядник и обратил внимание на кучи соломы.

– Вот где могут прятаться вражеские разведчики, – заметил он и с инстинктом охотника стал объезжать солому, чутко прислушиваясь и держа винтовку наготове. Лошадь фыркала, поводила ушами и слушалась неохотно. Остальные казаки тоже стали окружать стожки.

– Пальните в воздух, – приказал Казей, и когда несколько казаков дали залп, из соломы на четвереньках, с медвежьей ухваткой, стали вылезать солдаты в черных шинелях и в касках на головах. Они поднимали руки и сдавались в плен.

– Молодцы, ребята! – похвалил казаков подскакавший есаул. – Вовремя вы их открыли. Это разведка, а основные силы неприятеля в лесу. Через несколько минут наша артиллерия примется за дело. Продолжаем свое дело.

Казаки вернулись к ферме и поехали по дороге. Через час в небе появился неприятельский аэроплан. Он, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкой, постоял над казачьим разъездом и стал медленно спускаться к югу.

Казаки уже знали, что появляющиеся в этих окрестностях австрийские аэропланы проводят «охоту» на движущиеся русские колонны, обстреливая из пулеметов и сбрасывая бомбы. Не ограничиваясь этим, аэропланы, заметив работающих в поле крестьян, начинают обстреливать и мирных поселян из пулеметов.

И вот аэроплан, охотившийся, по видимому, за русскими колоннами, спустился в поле в окрестностях.

Работающие в поле люди, заметив, что аэроплан австрийский, бросились в рассыпную и встретили казаков.

– Берем летчиков, – скомандовал Казей. – Лутай, зайди правее! И они лавой двинулись к самолету.

Летчики, увидев возвращающихся крестьян с казаками, стали спешно готовиться к подъему. Пасущееся около места спуска стадо коров, испугавшись несущихся аллюром лошадей, бросилось в сторону аэроплана и рогами разбили пропеллер у аппарата. Не смогшие подняться летчики были окружены казаками и взяты в плен вместе со своей машиной.

– Пусть теперь знают во вражеской авиации, как воевать с казаками! – шутили терцы, наблюдая, как радуются вместе с ними местные жители.

А случай этот быстро разлетелся по войскам.

Казакам же пришел приказ вернуться в штаб.

Дозор выехал на бугор, и глазам открылась глубокая балка. Казаки потянулись по ней походной колонной. Одни уже выходили из балки, другие только входили. Усталые кони шли медленно, всадники покачивались в седлах. Глухо звякали стремена. Заходящее солнце поблескивало на ножнах шашек. В воздухе пахло конским потом.

– Давай, давай! Скоро привал, – подбадривал казаков Казей.

Казаки улыбались, отвечали шутками и спрашивали:

– А потом сколько еще добираться?

– Утро вечера мудренее, – отвечал им урядник. – Сегодняшние версты мы уже отмеряли.

Выбравшись из балки, отряд прибавил шаг. Не доезжая до указанного им хутора, притаившегося в вечерних сумерках, они свернули в сторону. Для ночевки им отвели хозяйственные постройки и дом, в котором уже успели похозяйничать отступавшие. Двери в доме были сорваны, оконные переплеты выбиты. В сараях пусто.

Стали размещаться. Кашевары стали готовить ужин, казаки устраивались на сеновале.

Никита с друзьями выбрал для себя комнатку, в которой, как видно, размещалась кладовка. Она уцелела. По крайней мере, есть дверь и окно заколочено досками.

Поужинали, выставили охранение и легли спать.

А утром их построили у штаба дивизии.

– Старший урядник Казей, – читал приказ комдив, – вы произведены в хорунжие. Поздравляю вас.

Он пожал руку Никите и трижды расцеловал.

Никиту обнимали и поздравляли офицеры, а потом и станичники, тоже получившие за этот рейд награды.

Полковник сам принес погоны и укрепил их Казею поверх унтер-офицерских. Казей сиял.

Подразделения дивизии тем временем занимали оборону. И вскоре приняли бой.

– Есть потери, и потери огромные, – делились между собой казаки.

– Кто бы мог подумать? После такого успешного наступления – такой удар!

Но война – школа быстрая.

После трех дней ожесточенных боев наступило затишье. Утром, когда все ждали возобновления вражеских атак, не раздалось ни одного выстрела. В наших окопах стали думать: не ушли ли немцы еще дальше. Четыре предыдущих отбитых атаки чего-нибудь им стоили, хотя и дивизия, и полк, к которому приданы казаки, понесли большие потери.

Немцы были не так уже и далеко. Но точное расположение и задачи противника были неизвестны.

Послали ночью казачий дозор. Возглавил его теперь уже хорунжий Никита Казей. Казаки добрались до гусарского секрета и спешились. Расспросили сторожевое охранение, что происходит впереди у врага, и стали думать, как действовать дальше.

Они знали, что сюда, на этот участок переброшены венгерские и австрийские части, но зачем и где они?

– Вон от того местечка их разведчики уже дважды пытались к нам пробраться, – показывая рукой, сообщил общительный гусар.

– Вот и хорошо. Спасибо, братцы! Попробуем сейчас перехватить кого-нибудь из них. В штабе ох как нужен язык! – поблагодарил гусар Кол од ей.

Никита поддержал его. Они оставили лошадей коноводам и стали пробираться к кустам, что росли по-над дорогой.

Луна то пряталась, то светила во всю мощь.

Только казаки заняли намеченную ими позицию, к кустам приблизились двое вражеских разведчиков. Чтобы не наделать шуму, из решили действовать холодным оружием. Взмах кинжалом и один разведчик убит, а второго, раненого, они приволокли к нашему секрету.

Долговязый рыжий пленник был ранен в шею. Кровь текла обильно, проливаясь за воротник, залила погоны.

– Перевяжите ему рану, – скомандовал Казей.

И Лутай стал перевязывать пленнику рану.

– О, да это офицер! – сообщил он хорунжему.

– Неужели? – удивился Казей.

– Точно! – подтвердил Колодей.

Они стали внимательно осматривать пленника.

– Будто знал, что нам до зарезу нужен «язык», – суетился возле Лутая Колодей, помогая тому перевязывать раненого.

– А за «языка» положена награда, – просто сказал Лутай.

– Неужели получим награду? – Радовался Семен. – А то, может, дадут один орден на всех.

– Заканчивайте перевязку, – прервал их разговор Казей. – Давайте выясним, что за птица.

А сам вытаскивал из офицерской сумки полевую карту, где синим крестиком были помечены занятые противником города и местечки.

Пленный не поднимал головы. Губы его были плотно сжаты, словно для того, чтобы ничего не сказать. Из под бинта продолжала сочиться кровь.

Немец был уверен, что его расстреляют. Попытаются допросить – и в расход. Он зашевелился.

– С какой целью вы здесь оказались? – спросил Лутай первое, что пришло ему на ум.

Немец стал быстро-быстро что-то говорить. Но, видя, что его не понимают, умолк. Воспаленными глазами он тревожно и загнанно следил за каждым движением казаков, за выражением их лиц, словно стараясь угадать, кто из них его расстреляет.

– Моя твоя не понимает, – стали шутить казаки, следя за его реакцией.

А тот опять стал лопотать на своем языке. Но единственное, что поняли казаки: Ковель, Луцк.

– Что он там кудахчет про Ковель и Луцк? – спрашивали друг у друга казаки, но понять так и не смогли.

– Давай в штаб, срочно! – распорядился Казей. – Он знает что-то важное.

У немца дрогнули углы рта. Он взглянул на Никиту, потом перевел взгляд на его товарищей.

– Казак… Казак! – воскликнул он, видя, что расстреливать его никто не собирается. И снова стал быстро говорить по-немецки.

– Опять он что-то толкует, – сказал Лутай, на что Никита ответил:

– Ничего он не толкует. Он что-то важное знает, а мы не понимаем. Срочно к командиру его.

И они цепочкой быстрым аллюром поскакали в штаб.

В конце недели казаков ждала приятная весть. Их вместе с пехотным полком отвели в резерв армии. Полковой священник отслужил молебен. Идти на него не принуждали, но во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. На открытом поле тысячи человек выстроились стройным прямоугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен. Казаки вместе со всеми благодарили Господа за ниспослание благодати божьей христолюбивому православному воинству.

Никиту направили на офицерские курсы.