Часть первая
С Богом, Терцы! Не робея

 
На Карпатах, на Карпатах,
Под австрийский свист и вой,
Потерял казак папаху
Вместе с русой головой…
 

Из казачьей песни

Глава I

Лето было в разгаре. Солнце обливало землю горячим зноем. Травы давно выгорели, хлеба пожелтели, и когда налетал ветерок, тугие колосья, ударяясь друг о друга, тихо звенели, перекатываясь волнами.

На Тереке созрел урожай, поспевали огороды, стояла жара.

Накаленный дрожащий воздух, будто вырвавшись из горячей печи, дышал жаром, обжигая лицо. Кое-где хлеба начали осыпаться, поэтому станичники срочно приступили к уборке.

Никита Казей вместе с женой Мариной и трехлетним сынишкой тоже выехали в поле.

– На Черной речке пшеничка непременно под серп, – делится с женой Никита, – а на барабане^[2] подкузьмила – за волосы придется драть.

– Жаль, ей бы еще дождичка, да Бог не дал, – отвечала Марина, внимательно осматривая хлебную ниву.

Выйдя в поле, они увидели, что недалеко от их загона начал жать свой клин Алексей Чумак. Рядом с ним – жена Наташа, раздобревшая в сером сарафане.

– Вон Зазуля жнет, а там Кужуховские, – заметила Марина.

– Здорово, Илья Максимович! – крикнул Никита, низко кланяясь пожилому казаку. На поле Кульбаки уже виднелись копны.

– Здорово, здорово! – ответил тот. – И ты, Никита Петрович решил жать? – уважительно спросил он Казея.

– Что ж от всех отставать. Сейчас та пора, что как говорят: День год кормит, – правда, дядя?

– И то верно, – отвечал Кульбака.

Никита вспомнил, как весной они вместе здесь сеяли. За работой он на время забылся, а когда очнулся, смотрит, Илья скинул самотканые серые портки, повесил их на телеге и без штанов, прикрывая рубашкой неудобное место, начал рассеивать пшеницу.

Ох и смеялся тогда Никита, а Илья Максимович уверял:

– Старики еще баили: без портков сей – уродится… Ты не гляди, чего согнулся? Посмотришь по осени.

Потом Никита часто заглядывал на этот участок. Пшеничка тут пыжилась зеленью, кудрявилась, и совсем недавно он видел – колос пшенички большой, от тяжести к земле клонится, а на соседних участках пшеничка низенькая, остроносенькая.

– Ну, что примета старинная, оправдывается? – с шуткой обратился Никита к Кульбаке.

Илья засмеялся и, свернув жгут, туго перепоясал сноп пшеницы, тряхнул им, твердо поставил на землю, гладя наливные колосья.

– Пшеничка что надо! Эх, сама рука с радостью жнет! – ответил он.

– А у тебя, Никита Петрович, тоже ничего?

– Слава Богу, неплохая.

– Да-а. Тебе тоже повезло. – Кульбака чуть-чуть улыбнулся.

Алексей повернулся к Марине и маленькому Лешке.

– Наша пшеничка – золото, правда? – обратился он к жене.

– Хороша, хороша, – поддакнула та.

– Хоть в штанах сеяли, – пошутил Илья. – А если бы без штанов? Что бы тут было? Топором рубить довелось бы… Хо-хо!

Они дружно приступили к работе. От пшеницы поднималась пыль. Она лезла в горло, ела глаза. Солнце пекло спины.

– Тьфу, – отплевывался Никита, как назло, ни одной тучки. Ну чего палит? – Хотя сам мысленно благодарил погоду.

Кульбаки кончили очередную делянку, брякнули серпами и быстро стали стаскивать снопы. Илья складывал копны. Снопы вертелись у него в руках проворно, легко, как игрушки, – и сам-то он был похож на колосистый, наливной сноп.

А по другую сторону от Казея работали Чумаки. Алексей, работая косой, утяжеленной грабельцами, с хрустом срезал отягощенные колосьями стебли. Скоро, утомившись, он остановился, вытер пот со лба и стал наблюдать, как проворно его Наташа собирала сноп и после рукопашной борьбы с ним бросала его на лопатки, давила коленом, вязала его и, гордая победой, весело кидалась в новую схватку.

– Скосить – дело не хитрое, – сам себе говорил Алексей. – Главное тут – чтобы скошенный рядок получался ровным, тогда бабе легче вязать. За иным косцом идти – одно удовольствие, за другим – мука смертная, так напутает он и накуралесит. – И, довольный собой, продолжил косьбу.

А у Наташи в это время сжималось все в утробе, точно кто-то большими клещами туго стиснул ей поясницу. Она украдкой охнула.

Алексей посмотрел на ее помрачневшее лицо и застыл.

– Ты что это заохала? – с жалостью спросил он.

Наташа промолчала.

– Ты не родить ли на меже задумала? – спросил он уже серьезней. – И не думай… Ишь нашла место.

– Да нет, – ответила Наташа, – просто устала.

– Давай обедать, – предложил Алексей, увидев, что и соседи располагаются в тени под бричкой.

После обеда Наташа еле поднялась: ноги затекли, они были, словно набитые песком мешки. Настроение совсем упало.

Но тут к ней подошла жена Казея – Марина.

– Наташ! А ты никак родить хочешь? – шутя повела она разговор.

– Угу… А то как же? Работнички нужны, – улыбнувшись через силу, ответила Наташа и посмотрела на Алексея.

– Ух ты, сатана, а молчала, – упрекнула ее Марина.

– Молчала? Чай, об этом не кричат всем? – проговорила Наташа.

– Какой месяц пошел?

– Третий, – солгала Наташа.

– Пойдемте на Терек, посидим немножко в теньке, – предложила Марина.

Она обняла Наташу и пошла рядом. У Наташи появилась синева под глазами, быстрый шаг пропал: она шла в ногу с Мариной, а ступала осторожно, ровно под ногами не пожелтевшая трава стелилась, а разбросанные горячие угли. И спина у Наташи чуть откинулась, но ядреностью, здоровьем наливалось, набухало тело, и в глазах горел яркий летний день.

А Никита с Алексеем шли чуть-чуть позади, и каждый думал о своем.

Казей, осматривая округу, вспоминал: ведь здесь же случилось то первое, когда-то, у них с Мариной. Молодая и сочная, как спелое анисовое яблоко, сидела под одинокой ольхой, аукала, смолкала, шевеля раскрасневшимися губами, прислушивалась к тому, как эхом перекатывается ее зов, и снова аукала протяжно, долго, будто кукушка.

«A-а… вот она, Марина», – мелькнуло у него, и он кинулся к ней, перепоясал руками ее тоскующее горячее тело, еле заметив, как у нее страхом блеснули глаза.

Вскоре он сидел около Марины, смотрел на ее растрепанную голову с ольховыми сережками на затылке, на измятое, вздернутое платье, оголяющее розовую чашечку колена, – думая о том, как все это просто, и, видя, что она склонилась, словно подшибленный стебель подсолнуха, говорил тихо:

– Ты, Марьян, не серчай на меня, поняла?

Марина поднялась, отряхнулась и, не откликаясь на ауканье подруг, тихо побрела мелколесьем, забыв около него лукошко.

– Марь! Ты это… – Никита поднял лукошко и, догнав Марину, повесил его на согнутую руку:

– Ты это… Вот сказать не знаю как… А сказал бы… Это тебе надо понять.

Марина остановилась. Лицо, такое спокойное, что казалось – с ней ничего не произошло, просияло.

– Не сержусь я, Никитушка… А то: не эдакая я. А вишь ты, что случилось.

– А глаза? Глаза серчают.

Глаза Марины затуманились лаской, тонкие ноздри дрогнули, губы раскрылись, и Никита вновь уволок ее под куст.

– Сладкий ты… Сильный. Ах ты-ы… Иди, – слышится Никите голос Марины.

Хорошо в этот час на берегу Терека, в тени ив и осин, что растут у воды. Течет мимо река, глядятся в нее плакучие ивы, листва которых даже в безветрие ласково шепчется над головой, навевая дремоту.

«Хорошо было тут с Наташей», – вспоминает Алексей. Посадишь ее рядом, уронишь голову ей на плечо и, закрывши глаза, – наслаждаться прохладой, вдыхать пряный запах леса и девичьего тела, слушать шепот листвы, стрекотанье кузнечиков, лепет возлюбленной и время от времени, дотянувшись до губ ее, пить ее сладостные поцелуи. Плеснет усач под берегом, брызнут врассыпную чернобрюшки, вздрогнет милая и тотчас засмеется сдобным рассыпчатым смехом. Хорошо в этот час опрокинуть ее на спину, целуя смеющийся рот и, незаметно для нее и себя, расстегивая кофту.

Игры с ней начались в прошлом году, когда вдруг обнаружилось, что эта живущая наискось через улицу девчонка, никогда ничем ему не интересная, умеет как-то пройти мимо и так посмотреть и так улыбнуться, что не сразу и забудешь. Как солнце в глазах, или удар по башке, или заноза в пальце. Смешно и непонятно: сколько помнит себя он – всегда маленькая перед глазами, то с подружками, то в общей компании, когда вместе бегали купаться на речку или играли на поляне.

Отца ее убили на войне, росла она с матерью. Тетя Даша – сухая, неприметная женщина, легкая на ногу и на всякие дела, ходила к Чумакам за молоком или помочь по хозяйству, или так. Иногда присылала Наташу – дело соседское. А тут вышло с Наташей… Прибежала она к ним. Алексей был один. Слазил в погреб, достал крынку с молоком, отдал ей. На пороге щипнул ее за одно место – чего особенного, кажется? Осердилась! Обозвала… Пень косолапый! И локотком этак вот. И крынкой.

Он засмеялся сперва, а потом догадался, что назвала она его очень обидно. Пень – то бы ладно, стерпел бы, но – косолапый! Ведь это намек на походку его. И это казаку? Обиделся он и долго знать не хотел, отворачивался. А она, будто назло ему, зачастила, замелькала перед глазами досадно.

Прошлой осенью отошло – словно что оттаяло, надломилось, и дело приняло другой оборот. Он стал замечать за собой, что досада исчезла, и больше не хотелось отворачиваться, когда встречал он пригожую девушку-соседку. Наоборот, увидит ее – и словно вздрогнет что-то внутри и замрет настороженно, как птица, готовая улететь. И дом ее стал предметом пристальных наблюдений. Сколько раз ловил он себя на том, как, раздвинув герани и отстраняя занавески, он с бьющимся сердцем глядит в боковое окно, ожидая в доме соседки каких-нибудь признаков жизни. Истомленный желанием, он надеялся увидеть ее – или хотя бы тень, или хотя бы кусок ее платья. И страдал, когда приходил в себя, потому что тогда ему становилось неловко и стыдно.

А потом в это дело вмешалась сестра Глаша. Позадумалась, пригляделась и тотчас определила характер Алексеевой хвори. А так как с Наташей они были подружки, то вскорости и лекарство было обнаружено. И вот на Николу, когда возвращались из церкви, Глаша отозвала его в сторонку из ватаги парней, коротко объяснила и рукой подтолкнула:

– Иди, ждет тебя.

За амбаром у Скориковых стояла Наташа, нарядная, пригожая, словно майский цветочек. В праздничной кофте, в сапожках шнурованных с монистом на шее, с желтым расшитым платком на голове. Голубые глаза ее, как два омута, манили и, похоже, смеялись, а пухлые губы и щеки были стыдливо прикрыты концом головного платка.

Постояли, успокаивая сердцебиение, и, не сказав ни слова, пошли.

По дороге разговорились помалу, и стало полегче. А когда нечаянно взялись за руки, стало и совсем хорошо. Очнулись на берегу Терека, оглянулись на станицу и вдруг засмеялись оба неизвестно чему.

Оттуда с колокольни храма Архистратига Михаила падали и катились по-над берегом торжественные звуки праздничного благовеста.

Алексей споткнулся и в недоумении замер. Точно такой же звон катился и сейчас со стороны станицы.

– А это что еще за представление? – задали друг другу работающие в поле и, не находя ответа, оставив работу, обгоняя друг друга, двинулись в станицу.

– Война… – разнеслось вскоре по станице. Черной тучей нависла над станицей эта весть.