Это наводнение принудило нас просидеть на одном месте целую неделю. Томительно долго тянулось время. Я занимался этнографией и собирал сведения о гольдах и соседях их – удэхейцах. Между прочим, здесь я узнал, что Анюй в верховьях течет некоторое время вдоль западного склона Сихотэ-Алиня, охватывая истоки Хора, а после принятия в себя притока Гобилли, текущего ему навстречу, поворачивает на запад, уклоняясь то немного к северу, то к югу, и впадает в протоку Дырен. От гольдов я также узнал, что сородичи их живут только по нижнему течению реки, а удэхейцы – выше, до местности Улема, а в верхней половине Анюй совершенно необитаем. Далее те же гольды сообщили, что для того, чтобы достигнуть моря, нам потребуется времени по крайней мере суток тридцать.

Впоследствии я узнал, что не только наводнение являлось причиной нашей задержки, но были и другие обстоятельства. Дело в том, что гольды боятся Анюя и выше фанзы Тахсале никогда не заходят. Им было известно, что удэхейцы собирались спускаться на батах вниз по реке, и они решили здесь ждать их в Тахсале, чтобы передать нас, а самим ехать домой. Они не ошиблись в расчетах. Действительно, 9 июля сверху пришли удэхейцы на двух лодках.

В тот же день утром мы попрощались с гольдами и вручили судьбу свою в руки настоящих лесных людей, тогда еще мало затронутых цивилизацией.

Наши новые знакомые принадлежали к роду Кялондига. Старший из них был сорока лет, а другим было от двадцати до двадцати пяти лет. Лица их были настолько загорелы, что имели даже несколько оливково-красный оттенок. Удэхе носили по две короткие косы, туго обмотанные красными шнурами и украшенные золочеными пуговицами. Пожилой удэхеец имел в левом ухе небольшую серебряную серьгу. Головных уборов ни у кого не было. Одежда их состояла из длинных рубах, сшитых из китайской синей дабы с застежками сбоку и подпоясанных тонкими ремешками с напуском по талии. На ногах у них были надеты короткие узкие штаны и наколенники из той же дабы. В общем костюмы удэхейцев, орнаментированные спиральными и волнистыми линиями, напоминающими рога оленей, имели вид красивый и элегантный.

Лодка лесного жителя представляет собой нечто вроде длинного долбленого корыта с плоским дном, скошенной кормой и прямой стенкой на носу. От этой стенки, составляющей одно общее с днищем, выдается вперед нос в виде большой деревянной лопаты. Он имеет несколько овальную форму и от воды подымается кверху так, что конец его приходится на уровне с бортами лодки. Такая лодка называется «улимагда» и долбится из тополя. Она легка, удобоуправляема и сконструирована так, что не режет, а взбирается на воду и может проходить через самые мелкие перекаты. Длина улимагды среднего размера – 5–6 метров, высота – 50–60 сантиметров и грузоподъемность при двух пассажирах – около 10–35 пудов. Кладь распределяется равномерно по всей длине лодки. Пассажиры садятся на берестяную подстилку, положенную прямо на дно. Чтобы борта не распирало, они в нескольких местах скреплены поперечинами. Удэхейцы помещаются на носу и на корме.

Грузный вид имела теперь река: все острова и мели были покрыты водою, течение усилилось до десяти километров в час.

После столь длительного ненастья как будто установилась хорошая погода. Теплые солнечные лучи оживили природу. На листве деревьев и в траве искрились капли дождевой воды, которую еще не успел стряхнуть ветер; насекомые носились по воздуху, и прекрасные бабочки с нежно-фиолетовой окраской реяли над цветами. Казалось, они совершенно забыли о вчерашнем ненастье, вынудившем их, как и нас, к бездействию в течение семи долгих суток.

Удэхейцы работали шестами сильно и, насколько позволяла большая вода, довольно скоро подвигались вперед.

После фанзы Тахсале с правой стороны (по течению) реки будут лесистые местности Конко и Ади, немного выше небольшая протока Дуйдальдо и против нее речка Хаскандяони с урочищем Мазампо.

В полдень мы сделали большой привал. Хорошая погода, красивая река, встреча с удэхейцами подняли настроение моих спутников. Вчерашние невзгоды были забыты.

В ожидании, когда сварится обед, я немного углубился в тайгу, чтобы ознакомиться с растительностью. Прежде всего мне в глаза бросился маньчжурский ясень, ствол которого легко узнать по правильно расположенной вдоль коры трещиноватости и по ланцетовидным остроконечным листьям. Тут же рос вяз с характерной светло-синеватой корой. Древесина вяза содержит в себе, по-видимому, много воды. Пуля ружья, пробивающая два-три сухих дерева насквозь, редко пройдет сквозь один вяз, если он имеет полтора-два обхвата в окружности. Потом я увидел амурскую липу. Я узнал ее по толстому приземистому стволу, большим угловатым сучьям и блестящей темной листве. Несколько в стороне от нее виднелся прямой ствол маньчжурского ореха. Крупные листья его расположены розетками по концам ветвей, отчего каждая из них похожа на пальму. Вероятно, здесь росли и другие представители маньчжурских широколиственных пород, но я вынужден был прекратить свою ботаническую экскурсию, побуждаемый к тому окриками моих спутников, приглашавших меня вернуться на бивак поскорее. Подлесок здешней тайги состоял из сорбарии. Она только что начинала цвести. В тех местах, куда проникали солнечные лучи, произрастала сибирская вероника с шестью сидячими (розеткой) продолговато-ланцетовидными листьями и бледно-фиолетово-синими цветами, вроде остроконечных султанчиков. Я торопился и замечал только то, что случайно мне бросалось в глаза. В одном месте я заметил какую-то крупную чемерицу с большими остроконечными плойчатыми листьями и темными цветами. В стороне мелькнули папоротники с вайями, весьма похожими на страусовые перья, и всюду в изобилии рос амурский виноград с шелушащейся корой коричневого цвета. Он окутывал кустарники и взбирался на деревья повыше к солнцу.

На привале все уже было готово, задержка была только за мной. Наскоро я выпил кружку полугорячего чая и велел укладывать вещи в лодки.

Удэхейцы шли больше протоками и избегали главного фарватера. Иногда они проводили лодки через такие узкие места в колоднике, что лодки задевали сразу обоими бортами. Я любовался их находчивостью и проворством. Они часто пускали в ход топоры, прорубали в плавнике узкую лазеечку и неожиданно выходили снова на Анюй.

По словам наших проводников, река часто выходит из берегов и затопляет лес. Тогда удэхейцы бросают свои юрты и стараются спуститься к Амуру. Случается, что в течение целого дня они не могут найти сухого места, чтобы развести огонь. Спать и варить пищу приходится в лодках.

Вскоре мы миновали речку Моди и местность Хельдиони, потом прошли протоки Сюада, Кузыгзе и Чугудуони и засветло прибыли в стойбище Хонко, расположенное около сопки, носящей то же название.

Пользуясь свободным временем, я оставил своих спутников устраивать бивак, а сам поднялся на горы. Я шел по прекрасному смешанному лесу с примесью кедра. Вершина сопки Хонко оказалась плоской. Это вынудило меня взобраться на дерево. Прежде всего я увидел, что гора Хонко была конечной вершиной длинной гряды, которая шла к юго-западу и, по-видимому, служила водоразделом между рекой Хор и бассейном части Нижнего Амура (от Хабаровска до Анюя). С этой стороны в поле моего зрения была небольшая долина реки Моди с притоком Чу! От горы Хонко Анюй сильно забирает к северо-востоку и подмывает правый край этой долины.

К западу, насколько хватает глаз, расстилалось море лесов. Кое-где между деревьями блистала вода. Внизу у подножия сопки приютился наш отряд. Лодки были вытащены подальше на отмель, чтобы ночью не унесло их водою. На биваке горел костер. От него тонкой струйкой кверху поднимался дымок.

Я спустился с дерева и хотел было идти назад, как вдруг увидел какую-то большую птицу и тотчас узнал в ней скопу. Она была белого цвета с черными концами крыльев и темными пятнами по всему телу. Скопа держала в лапах рыбину и летела к сухостойному дереву, на вершине которого было ее гнездо. Желая получше рассмотреть птицу, я стал осторожно продвигаться вперед, но птица бросила свою добычу и полетела прочь. Рыба стала падать с ветки на ветку и застряла на одном сучке. Когда я подошел к дереву, то увидел, что корни его сильно запачканы птичьими экскрементами и на земле валялось еще четыре дохлые рыбы, издававшие зловоние. Как я ни старался разглядеть молодых скоп, они не показывались. Птенцы видели испуг матери и притаились.

Потом я заметил большого ворона. Наподобие хищной птицы, он парил в воздухе. Я узнал его по мелодичному карканью. Ворон описывал спиральные круги и поднимался все выше и выше. Скоро ветви деревьев заслонили небо, и я совсем потерял его из виду.

Около небольшой проточки из зарослей вылетели два рябчика. С характерным шумом поднялись они с земли и, спрятавшись в чаще, стали перекликаться между собой. Скоро я нашел одного рябчика. Он медленно ходил по ветке ясеня, вытягивал шейку, прислушивался и начинал свистеть. Я спугнул рябчика неосторожным движением, и он улетел дальше – в чащу леса. Когда я подходил к реке, то вдруг увидел что-то яркое и синее, мелькнувшее около самой воды. Это оказался зимородок. Отлетев немного, он опять уселся в лозняке. Здесь я мог его хорошо рассмотреть. Небольшая птичка, казалось, сгорбилась и как будто спрятала голову в плечи, выставив вперед только длинный клюв. Общая окраска ее была буровато-красная с синевой по бокам. Я сделал еще два шага и спугнул птичку. В воздухе опять мелькнула изумрудно-синяя спинка. Зимородок издал слабый крик и исчез в прибрежных кустах.

Когда я подходил к биваку, солнце только что скрылось за горизонтом. За горами его не было видно, уже чувствовалось приближение сумерек.

Мои спутники были все в сборе. После ужина меня стало клонить ко сну. Завернувшись в одеяло, я лег около огня и сквозь дремоту слышал, как Чжан-Бао рассказывал казакам о Великой Китайской стене, которая тянется на 7000 ли и которой нет равной во всем мире.

По ассоциации я вспомнил вал Чакири Мудун, который начинается где-то около Даубихе в Уссурийском крае и на многие десятки километров тянется сквозь тайгу с востока на запад. Вот он поднимается на гору, дальше контуры его становятся расплывчатыми, неясными, и наконец он совсем теряется в туманной мгле…

Наутро я проснулся раньше других. Костер погас. Казаки спали вповалку, прикрывшись одним полотнищем палатки. Удэхейцы устроились на ночь под лодками.

Часа через полтора мы снова плыли вверх по Анюю. Теперь горы подошли к реке с правой стороны. Здесь находится перевал в долину реки Мыныму, о котором говорилось выше. С другой стороны тянется длинная и живописная протока Пунчи. В нее впадает речка Ачжю, против устья которой находится небольшое стойбище удэхейцев того же названия. Пунчи местами разбивается на несколько мелких рукавов, заваленных колодником и весьма опасных во время наводнения. Левый берег протоки скалистый. У подножия береговых обрывов в глубоких водоемах держится много рыбы, преимущественно ленков.

Двадцать четвертого июля мы достигли местности Улема, где были расположены пять юрт. Здесь от удэхейцев я узнал, что с Анюя на реку Хади попасть нельзя, что верховья первой соприкасаются на севере с бассейном Хуту, а на юге с реками Копи и Самаргой. Хади же – небольшая речка, по которой никто не передвигается ни летом, ни зимою. Передо мной встал вопрос: идти на Копи или же на Хуту? Я выбрал последнее. На другой день я хотел было идти дальше, но в это время с одним из наших проводников сделался припадок. Он валялся на земле и кричал «Анана! Анана!» (т. е. «Больно! Больно»). Все остальные удэхейцы отнеслись к больному очень сочувственно и всячески старались облегчить его страдания. Тотчас на Ачжю были посланы два человека. В сумерки они вернулись и привезли с собою шамана из рода Кимунка. Это был мужчина среднего роста, лет пятидесяти от роду, весьма молчаливый. Загорелое лицо его, смуглое с красноватым оттенком, было лишено усов и бороды. Он носил длинные волосы, заплетенные в одну косу, и был одет в свой национальный костюм, лишенный вышивок и каких бы то ни было украшений.

Женщины встретили старика на берегу и отнесли в юрту его вещи. Войдя в помещение, шаман сел на циновку и закурил трубку. Удэхейцы стали ему рассказывать о больном. Он слушал их с бесстрастным лицом и только изредка задавал вопросы. Потом он велел женщинам принести несколько камней, а сам пошел тихонько вдоль берега.