Берег Антип коня: без коня как поле возделаешь? И чем детей растить станешь? Одна будет дорога – тернистая и по самому краю трясины: писаться в рядовичи. Тяжкая дорога! По ней ушло уже много из бывших однообщинников Антипа. И канули в той трясине. Никто не выбрался назад. Так рыба попадает на стол: сунулась в сеть одной головой, а сгибло все тело. Так и заяц попадает в когти совы: вышел покормиться, да сам пищей стал!

Близ берега Ирпень-реки ратай Антип остановился на роздых, вывернул рало из земли, подошел к обрыву. Туман уже поднялся от воды и отступил, гонимый лучами солнца, в глухомань зарослей левобережья, забился там в подкоренья – теперь будет терпеливо ждать новых сумерек. Антип склонился над обрывом. В лозняке, у самой воды, мелькнули два загорелых тела. Послышался смех, а потом шум падения в воду, и волны, догоняя друг друга, пошли по сонной реке от ближнего берега к дальнему.

– Помощники, – добродушно проворчал Антип в короткую бороду, испытывая большое желание скинуть платно и тоже ухнуть головой вниз, в прохладу утренней реки. Да поле пахать надо. Вот поднимет его, а по осени посеет здесь жито. Урожай будет знатный, и труд его – Антип верил в это – окупится с лихвой.

– Василько! Милята!

На крик из густой дебри высунулась мокрая голова, сверкнула большими карими глазами. Вслед за первой показалась и вторая, тоже черноволосая и мокрая. То были сыновья ратая Антипа. Старшему, Васильку, уже исполнилось четырнадцать лет, был он приземист и крепок, словно родился для сечи и для пашни. Младший же, двенадцатилетний Милята, тонкий и душой нежен, словно девица. Из него какой воин? Крови страшится. Обрезал днями ногу речной осокой – дурно ему стало, инда на траву упал. Антип в душе был разочарован слабосердием Миляты, но была надежда, что жизнь изменит характер сына. Кто знает наперед, как чьею судьбой распорядится бог? Вон, на круче реки, вчера еще росла березка рядом с тополем. Грянуло минувшей ночью лихое ненастье, и что же? Гибкая березка и веточки не потеряла на ветру, а вековой тополь чем-то, видать, прогневил Перуна. Быть может, нравом гордым – не хотел голову склонить, не уступил напору ветра? И ударил его молнией грозный бог, на корню сжег, прервал жизнь до срока. И теперь еще, поутру, дымится черный ствол старого тополя, а трескучие сороки облетают его стороной.

– Василько, коня поить время.

Конь пил прохладную, пахнущую сырым камышом и влажными кувшинками воду жадными глотками. Василько ласково почесывал его за ухом. Конь обернулся и ткнул отрока в голое плечо мокрыми губами.

И вдруг…

– Отче, гляди, что это? Дым?

Антип вздрогнул от крика Миляты и, напрягая зрение, стал всматриваться в слабый дымок, который вставал над отдаленным, к югу от них, лесистым холмом. К сердцу подкатилась глухая, еще не осознанная тревога. Что за дым это? Может, от костра путника, что сушит одежду после ночной грозы? Или от огня, у которого дружинник сторожевого по ста жарит взятую стрелой куропатку?

Дымок на холме разрастался все выше и выше, темнел и клубился. Ему отозвался другой, ближе к Антипу. Недалеко от них, в трех или четырех поприщах^[25], взвился, вырвавшись из-под влажных листьев, темно-синий дым, заклубился к небу, склоняясь в сторону севера: туда дул ветер над степью.

Тревога, люди земли Русской! Тревога! Печенежская орда идет!

– Василько, прячем рало! – закричал Антип. Когда рало пристроили под ракитовый куст, Антип подхватил Миляту и почти вскинул на коня.

– Василько, держись за узду, – Антип не успел и ладонью ударить коня, как старший сын уже пустился в бег рядом.

– Ходу! Ходу! – кричал Антип, держась рукой за гриву вороного. И взмолился к богам, к старым и новому, христианскому:

«О могучий бог неба! И ты, громовержец Перун! И ты, по кровитель скота бог Велес! Вдохните свежие силы в уставшего коня, донесите его на своих могучих крыльях к родному подворью! Дайте спасти род мой для продолжения жизни, для прославления богов земли Русской».

Бежал ратай Антип, а сердце тяжелело и круглым камнем билось о ребра, норовя вырваться из груди. Соленый пот катился со лба на ресницы, ел уголки глаз у переносья, скатывался по глубоким складкам на пересохшие и горькие губы. Пожалел теперь ратай Антип, что поставил избу не в Белгороде, как брат Могута, а в поле, ближе к ниве. Не хотелось соседствовать с посадником да волостелином, мелькать ночной бабочкой у их жаркого огня: не опалить бы крылья. И не хотелось еще ему, чтобы дети росли сорной травой под стенами крепости: солнца мало там и не сияет оно во всю ширь небосклона, а косой дождь летом не смывает густой пыли с травы на подворье.

Захотелось жить на приволье. Да рано, знать, выпал птенец из родного гнезда: кинулся в лет, а крылья-то не держат! Не время и свободному ратаю отрываться от людей далеко. Защитить себя один кто сможет? А сообща отбиться можно.

Между тем конь сбежал уже с пологого увала, они обогнули небольшую рощицу из молодых берез и увидели двор. Через открытый дымник^[26] земляной крыши избы-четырехстенки густо шел дым: жена Павлина топила очаг, готовила обед.

– Павлина! – закричал Антип, задохнувшись от бега. На крик выбежала темноволосая жена, взятая Антипом за большой выкуп у торка-кочевника. Приучена была жизнью с детства к постоянным тревогам, род их кочевал с разрешения князя Владимира по реке Рось, совсем рядом с печенеж ской степью.

– Кличь детей, Павлина! Печенеги идут со степи! – заторопил Антип Павлину.

В избе громко охнула старшая дочь Ждана, что-то упало на пол, крошась на куски. Антип торопливо выкатил из-за избы телегу, вдвоем со старшим сыном впрягли копя.

– Хлеба возьмите побольше! Хлеба! – крикнул Антип жене и дочерям, вновь поторопил: – Да живее! Бросайте корчаги! Куда их? Сами садитесь!

От натуги покраснело лицо Василька: тащил перед собой на вытянутых руках куль с житом, кинул в телегу и за вторым побежал. С трудом удерживая концы передника, спешила с выпеченным хлебом Ждана, волокла почти по траве торбу с мукой младшая дочь Арина. Антип принял от Павлины куль с ржаными сухарями – словно знал о будущей беде и наготовил заранее – наконец-то гикнул и ударил коня вожжами. Телега покатила по выбитой конскими копытами дороге вдоль Ирпень-реки к Белгороду. Екало что-то внутри у коня, и екало сердце у ратая Антипа, ходила по груди волна замораживающего душу страха. Гнал коня и без конца озирался, приглядывался к зарослям на берегу реки, куда лучше нырнуть, если печенеги станут настигать. Но спасут ли кусты?

По широкой степи с юга к Белгороду вместе с ними скакали верхом и тряслись в телегах или просто, спотыкаясь уже от усталости, бежали люди. Бежали под густой звон сторожевого колокола, как к муравейнику муравьи, которых вот-вот настигнет надвигающаяся гроза. На лужайке близ реки седая старуха, хватая беззубым ртом воздух, из последних сил тащила к городу бурую корову. Та упиралась, мычала и красным языком тянулась к сочной траве: не напаслась еще досыта, не хотелось ей снова в тесное стойло.

– Яку-уня-я! – вскрикивала то и дело старуха. Наконец на ее крик из-под речного обрыва выбежал мокрый отрок, увидел Белгород с раскрытыми воротами и все, что творилось во круг, взмахнул длинной хворостиной, и корова метнулась вдоль реки к городу. За нею бежали отрок и его старенькая бабка.

Антип торопил коня, торопил и не видел, как далеко позади, у горизонта, широко растянувшись по степи, уходила к крепости от печенегов дозорная застава Славича.

«Приходящему последним достаются лишь кости!» Князь Анбал не раз слышал эти слова от старых князей, он знал основной закон набега, походов на чужие земли, поэтому и ярил коня плетью, стараясь со своим полком первым выйти к Роси, следом за сторожевым полком, посланным каганом для разведывания брода и русских застав.

И вышел первым, увидел разгром сторожевого полка: несколько десятков всадников гнали замученных коней им навстречу. Но князь положился на бога и удачливую судьбу. Если впереди враг – значит, будет сеча, а в сече побеждает тот, кто отважнее. В отваге своих всадников молодой князь не сомневался. Его путь – через русскую заставу, на Белгород. Будет победа, тогда и другие князья склонятся к дружбе с ним, а это так важно в предстоящей драке с каганом за место в Белом Шатре.

Вот и Рось, но русичей не видно на том берегу. Может, ушли, убоявшись большого войска? Тогда в погоню!

Скользили кони, съезжая по мокрому спуску к реке, потом печенеги продирались через коряги, а наиболее нетерпеливые, разгорячив скакунов, оказывались в воде: разъяренные кони сбрасывали всадников под копыта. Гомон повис над рекой, кричали люди, ржали кони, перепуганные вороны стаей кружили над бродом.

– Вперед! Вперед! – призывал князь Анбал, высясь на красивом белом коне над кручей Роси, над тысячью конников, сошедших уже к броду. – Кто первым вступит на тот берег, получит лишнюю долю добычи!

Кому же не хочется быть первым? Свистят над головами плети, пенится Рось под копытами нетерпеливого полчища, выходит из берегов – заступили конские тела дорогу воде, великое их множество идет на Русь топтать поля, жечь селения и ловить в полон для продажи за море.

А левый берег все молчит. Молчит и темный лес, настороженный и затаенный. Не шелохнется густой ракитник, не треснет под ногой прошлогодняя хрупкая ветка осины. И птицы умолкли, оглушенные ржанием и криками, а голод ное воронье отлетело прочь, так и не успев насытиться телами мертвых, брошенных течением реки на песок.

Но вот и берег русичей!

Анбал успел увидеть, как молодой всадник радостно вскинул вверх правую руку с кривым мечом, а потом обернулся к князю, чтобы прокричать свое имя, но вместо этого из горла вырвался испуганный вопль:

– Русичи! Русичи здесь!

Ломая кусты, из леса стеной вдруг выдвинулась русская застава, сверкая на солнце сотнями щитов. Анбал увидел спокойно выходящих для сечи русичей и почувствовал, как холодная испарина взмочила волосы на висках. «Откуда эти огромные богатыри на огромных конях? – ужаснулся он. – Не князь ли Владимир со старшей дружиной встал на пути? Не обманул ли он Тимаря через коварного грека? Ударят теперь по войску, которое сгрудилось у брода, и сгибнет он, Анбал, не дожив до вечерних сумерек, если не от чужого меча, то от жилистых рук беспощадного Тарантула».

– Проклятье! – князь Анбал увидел, как в замешательстве стали его всадники, и зло хлестнул невинного коня, вздыбил его. Но тут же успокоил, похлопав по шее. Что могут сделать русичи одной заставой против его войска? И если они все же решились погибнуть все здесь, в прибрежных кустах, то чем думают защищать свою крепость? Так пусть и ложатся в лесу, а ему нет времени долго стоять и думать!

– Вперед, дети степи! Вперед! – кричал Анбал с кручи, надрывая грудь. – Их совсем мало! Рубите бородатых медведей! Вперед, за лесом вас ждет просторная дорога! Там ждет нас богатая добыча!

И всадники услышали его. Закрывшись щитами, густо пошл и на берег, бросая на попечение бога упавших в реку. Но русичи снялись с места и пустили коней прочь от брода, в междулесье, не решаясь на сечу. Как мало их оказалось!

Вид убегающего придает храбрости даже робкому. А кто назовет робким печенежского нукера? Кинулись всадники степей следом, криками себя же подбадривая.

– Славно пошли! Славно! – князь Анбал воспрянул духом и снова поверил в свою счастливую судьбу, а от недавнего переживания не осталось и следа. Теперь пора и ему перебираться на тот берег, чтобы успеть вместе со всеми вырваться на простор Заросья. Пусть нукеры видят своего князя не только за спиной, сидящим на белом коне, но и с мечом в руках, впереди всех.

Вот и край поймы. Передовые печенежские всадники, теснясь, начали заполнять узкое междулесье. Кони набирают бег, кроша влажную от дождя землю сильными ударами копыт. И у каждого печенега теперь одна цель: только вперед. Там, за этим лесом, вежи русских ратаев, там и долгожданная добыча. А чья рука окажется длиннее, тот и обогатится первым. Не опоздать бы только перед другими!

Но никому не дано наперед знать свою судьбу: только что соколом летел человек на разгоряченном коне – и вот нет его, неистового, а лежит на земле неподвижно, успокоенный навеки.

До князя Анбала донесся сначала приглушенный лесом и конским храпом стук топоров, а потом громкие крики: «Разом! Вали!» – и огромные вековые дубы, треща и цепляясь ветками друг за друга, с двух сторон рухнули на головы печенегов. Дикий, раздирающий уши вопль хлестнул Анбала по сердцу. Конь под князем взвился на дыбы, а потом, спасая себя и всадника, огромным скачком прыгнул в сторону, влево от дороги, в гущу леса. За спиной кричали нукеры, раздавленные могучими стволами, пронзенные острыми сучьями. Хрипели и бились о землю покалеченные кони.

Кинулись, спасаясь, ближние печенеги следом за князем, прочь от междулесья – в лес. Но укрытая травой земля вдруг раскрыла под ними страшный зев, кони падали в темные и сырые ямы, ломая ноги, распарывая животы об острые колья. Волчьи ямы перекрыли путь печенегам, принудили слезать с коней и продираться сквозь заросли неспешным шагом, прощупывая землю перед собой.

А там, в междулесье, все падали и падали деревья, превращая недавно еще призывно открытую дорогу в непролазные завалы. И где-то совсем рядом кричали русичи, одним ударом топора валили заранее подрубленные деревья.

– Так! Так! Так! – выкрикивал князь Анбал, словно не лес, а русскую дружину рубил в неистовой ярости. Летели под ноги встававшие на пути ветки. Яростью князя заразились и его нукеры. И князь и нукеры слышали за стеной завала, совсем неподалеку, крики тех, кто успел проскочить вперед.

Жажда мести захлестнула молодого князя, чужой крови, огня и дыма чужих изб. Забыл в этот час князь Анбал, что это он пришел незвано на чужую землю, а не в его вежи вошли бородатые русичи. Это он пришел за синеоким и русоволосым полоном, за чужими шелками и дивными камнями-самоцветами, а не в его шатер вошли русичи и посягнули на честь и жизнь его жен да на немалый княжий достаток.

Князь Анбал разъярен хитростью русичей. Только головами врагов может он теперь утвердить свое положение среди остальных князей и нукеров. А потому – меч рассудит его и этих коварных жителей северных лесов.

Пробился князь Анбал, исцарапанный в кровь ветками, на простор Заросья и увидел в траве своих нукеров, осиротевших коней и множество следов на мокрой земле.

А далеко впереди, ближе к горизонту, темнела уходившая на север к Белгороду конная застава русичей. Анбал молча указал на нее обнаженным мечом и пустил коня следом.

Как ладонью не укрыться от дождя, так и малой силой не остановить большого войска. Знал это сотенный Славич и спешно уводил заставу от Роси, спасая от неминуемой гибели. Летела комьями сырая земля из-под копыт сильных коней, а Славич все торопил дружинников. Разъяренными вырвутся теперь печенеги из губительных завалов. Будь у Славича под рукой хотя бы до тысячи мечей, сумел бы он ударить по войску кагана у междулесья, сбить в реку замешкавшихся у брода находников. Но такого войска у него не было. Потому и спешил Славич уйти как можно скорее в Белгород, чтобы вместе с воеводой Радком вновь встать на пути Тимаря. Побоится каган, минуя Белгород, подступиться к Киеву, не зная силы русичей у себя за спиной.

Вот и Ирпень-река. Славич остановил заставу на высоком берегу, откуда далеко видна степь, незамеченному не подойти. Дружинники сняли седла с уставших коней и перенесли на поводных. Рядом со Славичем Тур смотрит против солнца, глаза прикрыл ладонью.

– Идут, Славич! Тучей идут по следу.

Славич поднялся в седло и глянул на юг – там, извиваясь черной змеей, скользила между увалами печенежская конница.

– Недалеко мы от них ушли, – забеспокоился Славич, крикнул своим дружинникам: – Нá конь! – а потом повернулся к Ярому: – Успеем ли? Ходко идут печенеги.

Ярый скакал со Славичем стремя в стремя, а впереди сверкали шеломы дружинников – старшие были там, откуда враг лучше виден.

– Самых быстрых пустили в угон! Числом до десяти сот, не мене, – ответил Ярый. Славич снова обернулся: скачут, бы стро скачут степняки! Их кони в нить вытягиваются над ковылем, всадники к гривам легли, секут воздух перед глазами коней острыми наконечниками черных хвостатых копий.

– Уйдем! – подал голос сбоку Тур. – Смотри, Белгород уже открылся.

В дни праздника Купалы на игрищах у костров столько людей не собиралось, сколько собралось теперь перед крепостью. Заныло сердце Славича. Сколько их, гонимых страхом, бежит из последних сил, озираясь и взывая к богу о спасении! И сколько их падет сейчас под печенежскими мечами, не успе ет вбежать в крепость, если не задержать врага.

Но даже ради спасения этих ратаев Славич не мог жертвовать заставой. Славич подозвал старшего товарища.

– Ярый! Возьми заставу, охвати бегущих и торопи их в крепость резво! Пусть дружинники сажают к себе на коней самых немощных!

– А ты? – спросил Ярый.

Славич махнул рукой в сторону печенежской конницы: сверкая чешуей щитов, она огибала уже дубовую рощу близ Ирпень-реки, нацеливаясь острием отсечь русичей от ворот, отогнать в степь. Здесь, в узком месте, есть еще возможность если не остановить, то хотя бы задержать находников на малое время.

– Славич, возможно ли такое? Их тысяча!

– Спеши, Ярый! Заставу на твои плечи кладу!

Ярый сморщил и без того изуродованное шрамами лицо, хлестнул коня плетью и пошел быстро вперед, увлекая заставу за собой. Славич, оставив при себе полусотню дружинников, повернулся против печенегов. Вот теперь, когда находники приблизятся на полет стрелы… Он смотрел на печенегов, а мысли витали над родным Двором. Своей службой в дружине он не скопил для себя и малого числа гривен^[27]: не там злато-серебро лежало, где конь Славича землю топтал. Да и не искал он его, озаботясь защитой родной земли от жестоких степных разбойников. Как отец его и дед служили князьям киевским, так и он, Славич, сколько помнит себя – все время перед глазами покачивается голова верного коня, широкий наконечник копья да бескрайняя степь.

А рядом уже земля стонала от конского топота. Стрелой, словно перегоняя ветер, впереди темного войска мчалась сот ня отборных конников, оторвавшись от остального отряда на два-три перестрела^[28]. Впереди печенегов скакал огром ный меднолицый богатырь на рослом коне. Длинная грива коня развевалась от бешеной скачки, поводной конь рядом, притомленный, едва успевал, вскидывая голову и роняя пену с губ.