По существовавшей традиции в честь рождения цесаревича был произведен артиллерийский салют в 301 залп. По всей Российской империи гремели пушки, звонили колокола и развевались национальные флаги.

Счастливый Николай II описал это событие в своем дневнике: «Незабвенный великий для нас день, в кот[орый] так явно посетила нас милость Божья. В 1 1/4 дня у Аликс родился сын, кот[орого] при молитве нарекли Алексеем. Все произошло замечательно скоро – для меня, по крайней мере. Утром побывал, как всегда, у Мама, затем принял доклад Коковцева и раненного при Вафангоу арт[иллерийского] офицера Клепикова и пошел к Аликс, чтобы завтракать. Она уже была наверху, и полчаса спустя произошло это счастливое событие. Нет слов, чтобы уметь достаточно благодарить Бога за ниспосланное нам утешение в эту годину трудных испытаний! Дорогая Аликс чувствовала себя очень хорошо. Мама приехала в 2 часа и долго просидела со мною, до первого свидания с новым внуком. В 5 час[ов] поехал к молебну с детьми, к кот[орому] собралось все семейство. Писал массу телеграмм…»^[43]

Командир лейб-гвардии Кирасирского полка генерал Г.О. Раух, поздравляя на другой день Государя с рождением наследника, осведомился, какое имя будет дано ему при крещении.

«Императрица и я решили дать ему имя Алексея. Надо нарушить линию Александров и Николаев…» – ответил Николай II.

Государыня звала сына Солнечным лучом, Крошкой, Бэби, Агунюшкой. Николай Александрович в своем дневнике называет его «наше маленькое сокровище». Однако рядом с долгожданным семейным счастьем соседствовало непоправимое несчастье. Сын унаследовал таинственную болезнь Гессенского дома, гемофилию (несворачиваемость крови. – В.Х.). Жизнь мальчика ежечасно была под смертельной угрозой.

В 1913 г., в дни 300-летия Дома Романовых, больного царевича проносили пред войсками на руках: «Его рука обнимала шею казака, было прозрачно-бледным его исхудавшее лицо, а прекрасные глаза полны грусти…»

«Когда он был здоров, – свидетельствовал позднее учитель наследника Пьер Жильяр, – дворец как бы перерождался: это был как бы луч солнца, освещающий все и всех»^[44]. Это был умный, живой, сердечный и отзывчивый ребенок.

Сохранились любопытные наблюдения С.Я. Офросимовой за особенностями поведения маленького цесаревича Алексея Николаевича, о чем она позднее писала в своих воспоминаниях: «Цесаревич не был гордым ребенком, хотя мысль, что он будущий царь, наполняла все его сознание своего высшего предназначения. Когда он бывал в обществе знатных и приближенных к Государю лиц, у него появлялось сознание своей царственности.

Однажды цесаревич вошел в кабинет Государя, который в это время беседовал с министром. При входе наследника собеседник Государя не нашел нужным встать, а лишь приподнявшись со стула, подал цесаревичу руку. Наследник, оскорбленный, остановился перед ним и молча заложил руки за спину; этот жест не придавал ему заносчивого вида, а лишь царственную, выжидающую позу. Министр невольно встал и выпрямился во весь рост перед цесаревичем. На это цесаревич ответил вежливым пожатием руки. Сказав Государю что-то о своей прогулке, он медленно вышел из кабинета. Государь долго глядел ему вслед и наконец с грустью и гордостью сказал: “Да. С ним вам не так легко будет справиться, как со мною”»^[45].

Григорий Распутин поддерживал глубокую потребность императора Николая II руководствоваться не сложными рассуждениями министров, а простыми велениями души. По воспоминаниям архимандрита Феофана: «Государь, Государыня с наследником на руках, я и он (Григорий Распутин. – В.Х.) сидели в столовой во дворце. Сидели и беседовали о политическом положении в России. Старец Григорий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, Государыня встала, наследник заплакал, а старец и спрашивает Государя: “Ну, что? Где екнуло, здеся али туто?” – при этом он сначала указывал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: “Здесь, сердце забилось!” “То-то же, – продолжал старец, – коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума!”»

После приближения Григория Распутина к царскому дворцу все больше разных слухов и сплетен стало ходить о нем, и все больше скандальных. Это начало весьма беспокоить многих членов Императорской фамилии. Так, например, старшая сестра императора Николая II великая княгиня Ксения Александровна (1875–1960) записала 25 января 1912 г. в дневнике:

«Поехала к Анне (Вырубовой. – В.Х.), которую застала в постели (в ее большой комнате). Говорили о Гермогене, Илиодоре, а главное о Гр[игории] Распутине. Газетам запрещено писать о нем – а на днях в некоторых газетах снова появилось его имя, и эти номера были конфискованы.

Все уже знают и говорят о нем и ужас какие вещи про него рассказывают, т.е. про А[ликс] и все, что делается в Царском. Юсуповы приехали к чаю – все тот же разговор и в Аничкове вечером и за обедом я рассказала все слышанное. Чем все это кончится? Ужас!»^[46]

Даже в дневнике великого князя Константина Константиновича от 27 февраля 1912 г. появляется следующая запись:

«В городе, как я знаю по доходящим до нас отрывкам слухов, – мы сплетен не любим и мало к ним прислушиваемся, – сильно заняты странником-сибиряком, который, говорят, вхож к Их Величествам и молвою приплетен к мероприятиям, принятым Св. Синодом по отношению к саратовскому архиепископу Гермогену и Царицынскому монаху Илиодору. – Говорят, что этот странник Григорий Распутин оправдывает свою фамилию, принадлежит к хлыстам, что его собираются выслать, но что его прикрывают в Царском Селе. Мы живем рядом, но ничего не знаем»^[47].

Неоднократно вопрос о сектантстве Григория Распутина волновал депутатов Государственной Думы. После Февральской революции он официально выяснялся ЧСК Временного правительства.

Стоит отметить, что В.М. Руднев (бывший следователь ЧСК Временного правительства) о Г.Е. Распутине писал следующее:

«Ввиду сведений, что Распутин в Сибири мылся в бане вместе с женщинами, родилось предположение о его принадлежности к секте хлыстов. С целью выяснить этот вопрос Верховной следственной комиссией был приглашен профессор по кафедре сектантства Московской духовной академии Громогласов. Последний ознакомился со всем следственным материалом и, считаясь с тем, что совместное мытье мужчин и женщин в бане является в некоторых местах Сибири общепринятым обычаем, не нашел никаких указаний на принадлежность его хлыстам. Вместе с тем, изучив все написанное Распутиным по религиозным вопросам, Громогласов также не усмотрел никаких признаков хлыстовства»^[48].

Из протокола допроса ЧСК Временного правительства бывшего царского министра В.Н. Коковцова от 11 сентября 1917 г.:

«Коковцов. …Тобольская духовная консистория занималась рассмотрением вопроса о Распутине. По-видимому, это было в 1910 году. Причиной этому послужили разговоры о кружке Распутина, который будто бы проводил хлыстовские собрания, а также нелестные выражения Распутина о православном духовенстве». (Сб. «Падение царского режима».)

Версия о принадлежности Г.Е. Распутина к секте хлыстов была в ходу с момента появления «старца» около Императорского Двора и Царской семьи. Этот вопрос неоднократно поднимался в печати и был предметом рассмотрения Св. Синодом. В результате расследования обвинение с Распутина в принадлежности к «хлыстам» было снято. В Государственном архиве РФ (бывший ЦГАОР СССР) в фонде 612 (документы Г.Е. Распутина) хранится дело 13 – заключение по секте хлыстов от 23 ноября 1912 г.

Против Григория Распутина выступали многие влиятельные лица. Так, например, председатель Государственной Думы М.В. Родзянко писал в воспоминаниях о беседе с вдовствующей императрицей Марией Федоровной (1847–1928) по поводу злосчастного старца:

«После запроса в Думе (о Распутине. – В.Х.) председатель Совета Министров Коковцов был вызван к Государю. Он мне говорил, что императрица Александра Федоровна требовала непременно роспуска Думы. Если до запроса я колебался, ехать ли мне с докладом о Распутине или нет, то после запроса я уже бесповоротно решил, что поеду с докладом и буду говорить с Государем о Распутине.

Я целый месяц собирал сведения; помогал Гучков, Бадмаев, Родионов, гр. Сумароков (имеется в виду граф Ф.Ф. Сумароков-Эльстон-младший. – В.Х.), у которого был агент, сообщавший сведения из-за границы. Через кн. Юсупова (имеется в виду князь Ф.Ф. Юсупов-старший – В.Х.) мы знали о том, что происходит во дворце. Бадмаев сообщил о Гермогене и Илиодоре в связи с Распутиным. Родионов дал подлинник письма императрицы Александры Федоровны к Распутину, которое Илиодор вырвал у него во время свалки, когда они со служкой били его в коридоре у Гермогена. Он же показывал и три письма великих княжон: Ольги, Татьяны и Марии.

В феврале 1912 года кн. Юсупов сказал мне, что императрица Мария Федоровна очень взволнована тем, что ей пришлось слышать о Распутине и что, по его мнению, следовало бы мне поехать ей все доложить.

Вскоре после того ко мне явился генерал Озеров, состоявший при императрице Марии Федоровне, по ее поручению.

Он говорил, что императрица Мария Федоровна желала бы меня видеть и все от меня узнать. Императрица призвала кн. Юсупова и у него расспрашивала, как он думает, какой я человек и может ли председатель Думы ей все откровенно сказать. Кн. Юсупов ответил: “Это единственный человек, хорошо осведомленный, на которого вполне можно положиться, он вам скажет лишь святую правду”.

Вся царская фамилия с трепетом ожидала моего доклада: буду ли я говорить о Распутин и какое впечатление произведет мой доклад. <…>

За несколько дней до моего доклада позвонил телефон, и мне сообщили, что императрица Мария Федоровна ждет меня на другой день в одиннадцать часов утра. Я взял с собой все материалы и поехал. Немедленно был введен в ее маленький кабинет, где она уже ожидала. Императрица обратилась ко мне со словами:

– Не правда ли, вы предупреждены о мотиве нашего свидания? Прежде всего я хочу, чтобы вы объяснили мне причины и смысл запроса. Не правда ли, в сущности цель была революционная, почему же вы тогда этого не остановили?

Я ей объяснил, что хотя я сам против запроса, но что я категорически должен отвергнуть, будто тут была какая-нибудь революционная цель. Напротив, это было необходимо для успокоения умов. Толки слишком далеко зашли, а меры правительства только увеличивали возмущение.

Она пожелала тогда осмотреть все документы, которые у меня были. Я ей прочел выдержки из брошюры Новоселова и рассказал все, что знал. Тут она мне сказала, что она только недавно узнала о всей этой истории. Она, конечно, слышала о существовании Распутина, но не придавала большого значения.

– Несколько дней тому назад одна особа мне рассказала все эти подробности, и я была совершенно огорошена. Это ужасно, – повторяла она.

– Я знаю, что есть письмо Илиодора к Гермогену (у меня действительно была копия этого обличительного письма) и письмо императрицы к этому ужасному человеку. Покажите мне, – сказала она.

Я сказал, что не могу этого сделать. Она сперва требовала непременно, но потом положила свою руку на мою и сказала:

– Не правда ли, вы его уничтожите?

– Да, Ваше Величество, я его уничтожу.

– Вы сделаете очень хорошо.

Это письмо и посейчас у меня: я вскоре узнал, что копии этого письма в извращенном виде ходят по рукам, тогда я счел нужным сохранить у себя подлинник.

Императрица сказала мне:

– Я слышала, что вы имеете намерение говорить о Распутине Государю. Не делайте этого. К несчастью, он вам не поверит, и к тому же это его сильно огорчит. Он так чист душой, что во зло не верит.

На это я ответил Государыне, что я, к сожалению, не могу при докладе умолчать о таком важном деле. Я обязан говорить, обязан довести до сведения моего царя. Это дело слишком серьезное, и последствия могут быть слишком опасные.

– Разве это зашло так далеко?

– Государыня, это вопрос династии. И мы, монархисты, больше не можем молчать. Я счастлив, Ваше Величество, что вы предоставили мне счастье видеть вас и вам говорить откровенно об этом деле. Вы меня видите крайне взволнованным мыслью об ответственности, которая на мне лежит. Я всеподданнейше позволяю себе просить вас дать мне ваше благословение.

Она посмотрела на меня своими добрыми глазами и взволнованно сказала, положив свою руку на мою:

– Господь да благословит вас.

Я уже уходил, когда она сделала несколько шагов и сказала:

– Но не делайте ему слишком больно.

Впоследствии я узнал от князя Юсупова, что после моего доклада Государю императору императрица Мария Федоровна поехала к Государю и объявила: “Или я, или Распутин”, что она уедет, если Распутин будет здесь.

Когда я вернулся домой, ко мне приехал князь В.М. Волконский, кн. Ф.Ф. и З.Н. Юсуповы, и тут же князь мне сказал: “Мы отыгрались от большой интриги”.

Оказывается, что в придворных кругах старались всячески помешать разговору императрицы М.Ф. со мной, и когда это не удалось, В.Н. Коковцов поехал к императрице Марии Федоровне, чтобы через нее уговорить меня не докладывать Государю»^[49].

Император Николай II записал в дневнике 15 февраля 1912 г.: «К чаю приехала Мама; имели с ней разговор о Григории»^[50].

О характере разговора между вдовствующей императрицей Марией Федоровной и и царской четой можно судить по дневниковой записи великой княгини Ксении Александровны, которая 16 февраля отметила: «Мама рассказывала про вчерашний разговор. Она довольна, что все сказала. Они знали и слышали о том, что говорится, и А[ликс] защищала Р[аспутина], говоря, что это удивительный человек и что Мама следовало с ним познакомиться и т.д. Мама только советовала его отпустить теперь, когда в Думе ждут ответа, на что Ники сказал, что он не знает, как он это может сделать, а она объявила, что нельзя give in [уступать].

Вообще она говорила все не то и, видимо, не понимает многого – ругала общество (dirty-minded gossips [грязные сплетни]), Тютчеву, которая много болтает и врет, и министров – «all cowards» [все подлецы].

Но тем не менее они благодарны Мама, что она так откровенно говорила, и она (императрица Александра Федоровна. – В.Х.) даже поцеловала Мама руку!»^[51]

Многие архивные документы отражают события и атмосферу той эпохи. Великая княгиня Ксения Александровна 10 марта 1912 г. сделала любопытную в дневнике запись, узнав о некоторых тайнах Царской семьи:

«В вагоне Ольга [сестра] нам рассказывала про свой разговор с ней [Аликс]. Она в первый раз сказала, что у бедного маленького эта ужасная болезнь (гемофилия. – В.Х.) и оттого она сама больна и никогда окончательно не поправится. Про Григория она сказала, что как ей не верить в него, когда она видит, что маленькому лучше, как только тот около него или за него молится.

В Крыму, оказывается, после нашего отъезда у Алексея было кровотечение в почках (ужас!) и послали за Григорием. Все прекратилось с его приездом! Боже мой, как это ужасно и как их жалко.

Аня В[ырубова] была у Ольги сегодня и тоже говорила про Григория, как она с ним познакомилась (через Стану) в трудную минуту жизни (во время своего развода), как он ей помог и т.д.

В ужасе от всех историй и обвинений – говорила про баню, хохоча, и про то, что говорят, что она с ним живет! Что все падает теперь на ее шею!»^[52]

Через несколько дней, 16 марта в дневнике великой княгини появляется еще одна подобная запись: «Княгиня Юсупова приехала к чаю. Долго сидела, и много говорили. Рассказывала про свой разговор с А[ликс] про Гр[игория] и все. Он уехал в Сибирь, а вовсе не в Крым. Кто-то ему послал шифрованную депешу без подписи, чтобы он сюда ехал. Аликс ничего об этом не знала, была обрадована и, говорят, сказала: “Он всегда чувствует, когда он мне нужен”»^[53].

Отчаяние императрицы Александры Федоровны за здоровье единственного сына наследника престола понять было можно.

Цесаревич Алексей Николаевич был всегда в центре всеобщего внимания. Так, например, царский военный министр генерал В.А. Сухомлинов (1848–1926) позднее писал о нем в эмигрантских воспоминаниях: «В Ливадии Алексей Николаевич своим упрямством вызвал однажды большой переполох. Государь любил гулять с дочерьми. На одной из прогулок в обширном ливадийском парке пошел с ними и наследник. Посидев у одного из бассейнов, собирались идти домой, начинал накрапывать дождик. Наследнику хотелось еще остаться, и он не пожелал возвращаться. Никакие упрашивания не помогали, и Государь с великими княжнами отправился по направлению к дворцу, сказав: “Оставим этого капризного мальчика здесь”.

После нескольких часов обратили внимание, что Алексей Николаевич не показывается. Начались розыски, нигде его не находили, и только к вечеру одному конвойному казаку посчастливилось набрести в глухом месте парка на спящего цесаревича в небольшой беседке, густо обросшей диким виноградом.

Там же в Ливадии у подъезда стояли парные часовые, с которыми Алексей Николаевич любил здороваться. Раз ему понравилось, как одна пара отвечала на приветствие: “Здравия желаем Вашему Императорскому Высочеству”, и он несколько раз подряд выбегал и здоровался. Услышав это, вышел дежурный флигель-адъютант и объяснил наследнику, что в войсках принято здороваться только один раз в день с одними и теми же людьми.

Видно было, как ему досадно, что он сделал промах, и смерив с ног до головы флигель-адъютанта, – ушел и больше не показывался, а после того посылал Деревенько узнать у часовых, здоровался он с ними сегодня или нет? У одного из часовых он просил дать ему ружье. Тот, конечно, его ему не дал. Тогда он заявил, что наследник требует у него это. Но и это не помогло. Ввиду такого афронта он побежал жаловаться, и ему объяснили, что по уставу часовой может отдать оружие только Государю.

Поняв свою ошибку, он отправился исправлять ее совершенно самостоятельно, подойдя к часовому, поблагодарил его за то, что тот службу знает.

Играя в войну с сестрами, Алексей Николаевич так сильно расшиб себе голову, что пришлось сделать перевязку.

Несмотря на сильную боль, он даже не прослезился, и если его кто-нибудь спрашивал, что с ним случилось, он с достоинством отвечал, что ранен в бою. <…>

Прибыла в Царское Село какая-то депутация, которой Государь разрешил видеть наследника. Ему доложили об этом, а с ним были великие княжны в это время.

Тогда он обратился к ним и сурово заявил: “Девицы уйдите, у наследника будет прием”. А когда сестры со смехом ушли, он оправил на себе платье и совершенно серьезно заявил: “Я готов”.

Несколько этих приведенных мною случаев достаточно, чтобы судить о том, правильно ли было воспитание будущего монарха»^[54].

Осенью 1912 г. неожиданно тяжело заболел цесаревич Алексей Николаевич. Случилось так, что во время пребывания Царской семьи в Спале (место охоты в польском имении) подвижный и шаловливый Алексей неудачно прыгнул с берега в лодку и ударился внутренней стороной бедра об уключину весла. В результате ушиба возникла гематома – внутреннее кровоизлияние, наступил острый приступ гемофилии, самый тяжелый за его короткую жизнь, принесший ему невыносимые физические страдания. Цесаревич, по некоторым сведениям, в это время попросил: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький памятник»^[55]