В своей комнате он включил проигрыватель, поставил на него пластинку и, затаив дыхание, опустил на её поверхность иглу… Мощный аккорд, совпавший с раскатом грома, заставил его вздрогнуть: по телу побежали мурашки, – то ли оттого, что он озяб, то ли от той музыки, что вырывалась сейчас из динамиков… Он впитывал в себя этот ритм, эти мелодии точно так, как земля впитывала в себя хлещущий ливень…

Дождь давно закончился, небо вновь прояснилось и посинело, а он снова и снова ставил пластинку сначала… Кто-то из соседей, не выдержав слишком громкой музыки, застучал по батарее центрального отопления, – тогда он подключил к проигрывателю отцовский танкистский шлем, переделанный в наушники, и отключил динамики…

Музыка звучала в нём, его комната стала выглядеть совсем по-другому, да что комната! Он чувствовал – весь мир изменился; теперь уже никогда не будет так, как было прежде, теперь есть этот ритм, эти песни… Теперь всё будет по-другому, всё будет иначе… Необъяснимые радость и восторг переполняли его – в этой музыке столько энергии, что ей тесно в канавках дорожек чёрного диска, и она заполняет собой всё пространство, слетая с иглы, удвоенная, учетверённая усилителем!

Кто-то постучал пальцем по шлему – он сдёрнул его и обернулся: рядом стояла мать:

– Мам…

– Ты хлеб купил?

– Мам… Нет… Я купил пластинку… – он показал ей конверт.

Мать улыбнулась:

– Понятно…

Он вскочил на ноги:

– Хочешь, я сейчас сбегаю? Я быстро!

– Сиди уж! – махнула рукой мать; – Займу у соседки…

– Может всё-таки сбегать?

– Куда? Все магазины закрыты – девятый час уже…

– Девятый?! – ужаснулся он.

– Вот вернётся отец… – пообещала мать, выходя из квартиры.

«Какая же я скотина! Я же должен был в два часа…» – вспомнил он, бросившись к телефону, но замер в нерешительности перед ним: звонить или нет?

«Я ведь так её обидел… Она не захочет со мной говорить… И будет права…»

Он поплёлся в свою комнату и сел у окна: на западе догорал багровый закат, солнце быстро падало за горизонт… В домах зажигались огни, и квадраты окон светились в ультрамариновых сумерках…

Вернулась мать, зашла к нему в комнату и потрепала его шевелюру:

– Постригся бы… Есть хочешь?

– Нет, спасибо, мам… Не хочется…

– Ложись-ка тогда спать; уже поздно…

– Да, – кивнул он головой…

Один вечер трудного дня из жизни… Один, ушедший в прошлое, день… Но завтра будет другой, а за ним – великое множество дней… Разных и не похожих друг на друга… Радостных или не очень, – неизвестно, но всё равно приятно, когда впереди целая вечность…

Мать ещё долго что-то делала на кухне, а он лежал в своей постели и, сквозь наступающую дрёму, думал:

«Я пойду завтра к ней… Попрошу прощения… И подарю ей этот диск… Она поймет… Она поймет, когда услышит «Can't bay me love»… Любовь не купишь… Она поймет…»

КАИН И АВЕЛЬ

…Отца хоронили в пятницу; шёл мелкий моросящий дождь – будто бы на один день апрельская оттепель обернулась осенью…

Пётр стоял у края могилы, отрешённо глядя на гроб, где лежал отец, чьё восковое лицо блестело от мелких капель воды…

Старухи-плакальщицы заученно причитали в полголоса, утирая слёзы краешками платков, мужики и бабы молча стояли вокруг…

Всё как-то затянулось; чего-то ждали – никто не решался нарушить повисшую паузу, только вороны, безразличные и равнодушные ко всему происходящему, изредка каркали с ветвей голых берёз.

– Петя… – тронула за рукав Петра жена: – Попрощайся с отцом…

Пётр вздрогнул, словно очнувшись от оцепенения и как-то покорно, не по своей воле, шагнул к гробу и, встав на колени, поцеловал отца в холодный мокрый лоб…

Плакальщицы завыли чуть громче: мужики заколотили гроб крышкой и взялись за верёвки… Гроб, качаясь, нырнул в яму, и первый ком сырой земли шмякнулся о доски со звуком куска мяса брошенного на прилавок… Петра передёрнуло и он, не дожидаясь никого и не оборачиваясь назад, побрёл с кладбища в село…

За спиной врезались в вывороченную землю звонкие штыки лопат… Сорвавшиеся с деревьев вороны понеслись дикой круговертью над грязным полем в лишаях ещё не растаявшего снега…

Кто-то шёл за ним, – это была Мария,– но она не посмела окликнуть его и только брела следом.

Грязь, вперемежку с прошлогодними листьями, липла к сапогам и мешала идти… С кладбища доносился стук топора – вбивали в землю сосновый, пахнущий смолой, жёлтый крест…

– Ну, люди добрые, помянем раба божьего Илью… Пусть земля ему будет пухом… – негромкий гомон стих, все сжали в руках стаканы с водкой; кто-то перекрестился…

Пётр сидел за столом, погрузившись в оцепенение и видел всё происходящее сквозь тугой, вязкий туман… Поднесённую кем-то водку проглотил, не ощутив вкуса, взялся за вилку, потом бросил… Руки плетьми лежали на столе, не желая слушаться…

А за столом ожили – то тут, то там завязались разговоры:

– …Да, весна-то нынче того…

– …Вишь ведь, коллектор лопнул! Ни дна ему, ни покрышки…

– …Уже вторую курицу задрал, пёс холерный!..

– …Надь, ты завтра в райцентр поедешь?..

Мария сновала из кухни в зал, обнося поминающих горячим – пар от рассыпчатой картошки с тушёнкой вился над столом.

– Поел бы ты, Петя, – коснулась она его плеча: – Вторые сутки уж ничего не ешь…

– Да, Петя, золотой у тебя был отец…– Матвей Палыч, колхозный агроном и давний друг отца, смахнул заскорузлым корявым пальцем пьяную слезу:

– Справедлив был… Царствие ему небесное…

Пётр с трудом, через силу, проглотил картофелину и снова отложил вилку: не мог он сейчас есть – кусок поперёк горла вставал…

– А Иван-то чего не приехал? А, Петь? Ты ему тилиграмму-то давал?

– Давали, – закивала головой Мария: – да, видно, дела какие-нибудь в городе задержали…

– Э, город-то он того, засасыват…

– Это ты уже вторую засасываешь, хоть бы людей постеснялся!

– Да ну тя к лешему!..

Иван. Брательник младший… Пётр впервые за последние два дня улыбнулся… Братишка… Где-то ты сейчас?.. Почему не приехал?.. И на телеграмму не ответил… Мария же и отправляла её…

Пётр поднял голову – в красном углу, пониже закопчённой иконы, висели фотографии в простенькой рамке; вот отец с матерью, молодые, серьёзные… Вот и они с Ванькой – ещё под стол пешком ходят, а там – постарше – школа. Третий класс, а Ванька – в первом…

Мать Пётр помнил смутно; она умерла, когда рожала Ивана… Помнил он отчётливо только её руки – тёплые, мягкие и добрые… Отец больше не женился; поднял их с братом на ноги в одиночку – и кухарничал сам и обстирывал их с Ванькой… И никогда о матери не заговаривал… Это уж потом, когда подрос, Пётр понял – любил отец мать. Любил безумно. И ушёл бы за нею добровольно, если б не сыновья – свою любовь к ней он на них перенёс. Ваньку – то и понятно – любил особо: горькая боль порою слаще мёда бывает… Который раз как глянет на Ивана – слёзы на глаза наворачиваются… Подступало, видно, к сердцу…

Пётр поначалу обижался; и то Ваньке и сё, и лишний кусок сахару, и меньше оплеух за проделки…

Потом перестал, понял, что для отца Иван – как душа матери здесь пребывающая… Да и похож на мать Иван был необыкновенно – точь-в-точь её копия, а Петр был весь в отца…

– Петь…

Пётр очнулся от воспоминаний; в избе уже никого нет, все разошлись. Жена сидела рядом с ним за пустым прибранным столом:

– Поздно уже… Пойдём спать…

– Покурю схожу… – Пётр тяжело поднялся, отодвинув стул, и вышел из избы во двор.

Стемнело. Было промозгло и сыро. В будке завозился Полкан; гремя цепью, высунул морду наружу и уставился на хозяина.

Пётр, чиркнув спичкой, прикурил папиросу – маленький огонёк прожил несколько секунд в сложенных грубых ладонях и погас, задутый порывом ветра.

Где-то в селе взлаяла собака, ей ответила другая, третья… Полкан снова заворочался в конуре, вылез и, задрав морду к небу, вдруг страшно, смертельно тоскливо завыл…

Пётр вздрогнул, выронив папиросу изо рта; по телу побежали мурашки:

– Цыц! – заорал он на пса. Тот обернулся на крик, сверкнул глазами и словно окаменел, не двигаясь с места.

Петр затоптал оброненную папиросу – ему стало не по себе от собачьего взгляда, и он ушёл в огород, к бане у реки…

От воды тянуло холодом; свинцовая её поверхность тяжело плескалась волнами в берега. Пётр прислонился к шершавому почерневшему срубу бани и глядел на небо – там, в высоте, неслись мутные облака, затмевая собой синие звезды…

– Ты чего? – удивился начальник лесничества Степан Михалыч, увидев пришедшего в контору Петра.

– Не могу я, Михалыч, дома сидеть… Тошно становится…

– Ну, смотри, Пётр, дело твоё… – Степан Михалыч пожал плечами; – Отпуск-то ведь законный…

– Да…

– Ладно! – перебил он Петра; – Понимаю… В Сухом логу отметь больные: через месяц там чисткой займемся. Не тороплю, но… поспешай! Лады?

– Хорошо, Михалыч, сделаю! – Пётр вышел из конторы ободрённый; в тягость ему был этот отпуск, положенный по смерти близких. За что ни брался – всё из рук валилось, не ладилось как-то, вкривь и вкось шло… На третий день не выдержал и пошёл в контору, решил: "Работа успокоит".

– Кобылу возьмёшь? – спросил его вышедший на крыльцо Степан Михалыч.

– Да нет, не надо! Пешком прогуляюсь, – отказался Пётр.

Он широко зашагал по улице к своему дому; до Сухого лога было километров семь, и Пётр уже предвкушал этот путь по оживающему лесу.

Марии дома не было – ушла на работу, на птичник, но на столе стоял завтрак; варёные яйца, жареная картошка и молоко в кринке. Пётр, однако, есть не стал – только взял несколько ломтей чёрного хлеба, намазал на них горчицу, круто посолил и, завернув в газету, положил в заплечный мешок. Снял со стены карабин, отыскал в комоде коробку с патронами, сунул горсть их в карман телогрейки и вышел во двор; в сарае он взял небольшой лёгкий топорик – его им с Иваном сделал отец, когда они чуть подросли и помогали ему колоть дрова… Тогда им этот топор казался огромным, как и чурки, хотя отец специально для них распиливал каждую на три части – такими дровишками только буржуйку в теплице топить.

Пётр усмехнулся, вспомнив, как отец учил их премудрости колки дров – тогда им с братом это казалось великим откровением, а отец и в правду умел показать вещи с какой-то другой стороны, не с той, с которой их видишь каждый день…

А лес оживал, просыпался от зимней спячки, да впрочем, он и зимой жил, но только иной жизнью – дремотной, сонной, изредка зверьём нарушаемой, но вот солнце стало пригревать и снег днём становится рыхлым, поддаётся теплу и кое-где уже проглядывает земля, покрытая прошлогодней травой. И воздух другой – не зимний, нет, хоть и прохладен ещё, но уже пропитан другими запахами: запахом набухающих почек, запахом талой воды…

К полудню Пётр добрался до Сухого лога и, не присев отдохнуть, пошёл от дерева к дереву по участку, делая зарубки на больных и мёртвых деревьях. Встретилась ему берёза, расщеплённая от комля до верхушки морозом: "Эх, как тебя, бедная!" – пожалел её Пётр, проведя ладонью по нежной коре: "И деревья как люди страдают…"

"От чего же "как люди", Петя? У них своя душа имеется… Не стоит их душу с людской сравнивать: чище она…"

Пётр застыл, почувствовав, как по спине потекла струйка внезапно проступившего пота:

"Ты, отец?" – заоглядывался он вокруг.

"Я, Петя, я… Да не вертись ты, не увидишь…"

"Батя, может, чудится мне?" – Петр прислонился к погибшему дереву.

"Может и чудится… До сорокового дня мне тут быть, а потом…"

"Отец!"

"Не перебивай! Я что хотел сказать; порядок должен быть, Петя… Не вокруг – в жизни-то порядку мало и бессмысленно. В тебе он должен быть… Не успел я вам с Иваном этого сказать, так вот сейчас говорю… Тогда и душа чище будет, тогда и смерть не наказание, а дверь…"

"Какая дверь?"

"Поймёшь, когда увидишь: кому дверь, а кому и дыра в заборе… Об одном жалею, что Ивана не увидел…"

Пётр присел на корточки у дерева, прислонившись к нему спиной и, почувствовав голод, достал из мешка хлеб; один кусочек под дерево положил, у самого комля…

Где-то близко застучал дятел; Пётр поднял глаза к небу – там плыли тонкие облака, похожие на перья, потерянные огромной птицей.

За спиной послышался хруст. Пётр осторожно выглянул из-за дерева – невдалеке, на прогалине, стоял лось. Он осматривал окрестности взглядом хозяина: постоял, прислушиваясь к чему-то, и с достоинством удалился в чащу. Пётр даже перестал жевать, чтобы не обнаружить себя; хоть ветер и дул в его сторону, но – бережёного бог бережёт.

Домой он тронулся когда солнце покатилось к горизонту: быстро сгущались ранние весенние сумерки и земля, отогретая за день солнцем, на глазах подмерзала, превращаясь в хрупкую, ломкую ледяную корку… И всю дорогу в ушах у него звучал голос отца…