– А с этим как? Обратно задвинуть или с собой заберешь, как вещьдок? – засуетился Константин, очевидно, только сейчас прикинувший, сколько потенциальных поллитровок оказалось у него в нагрудном кармане.

– Поставь его на место и береги пуще зеницы ока. Это, как ты, надеюсь, уже понял, не простой мертвец, а особенный…

Сфотографировав до кучи десять последних страниц журнала учета, а также протокол передачи трупа с баланса на баланс, Муров вихрем вылетел из морга, не забыв по запарке проверить заднее сиденье, багажник и стартер, и помчался в Перепреевку, одну из ближних, полудачных деревень, где жил сменщик Константина.

По московскому шоссе попасть в деревню было, судя по километражу, короче, но по времени, из-за большого движения на шоссе – дольше. Об экономии не приходилось и думать. Детективов во время следствия такие мелочи не занимают, и Илья Алексеевич поехал кружной, да зато почти всегда пустынной проселочной дорогой, опять-таки не забыв при въезде на нее, провериться насчет хвоста. Хвост отсутствовал. Это уже начинало Мурова беспокоить: в том смысле, что если он на правильном пути (а он полагал, что так и есть), то хвост за ним быть должен. Может, он слегка переоценил их хитроумие, оперативность и коварство? – продолжал он беспокоиться, пыля по проселку с предельной для данного типа российского бездорожья скоростью 55 км/час, что соответствовало 35-ти английским милям, – смехота, а не скорость для частного детектива, взявшего след.

Однако этой скорости вполне хватило для того, чтобы на одном из поворотов – не особенно крутом – машина вдруг пошла юзом, соскочила с колеи, ударилась задним крылом о дерево и, перевернувшись поперек оси, влетела в ложбинку, как в овраг. Все произошло так быстро, неожиданно, и глупо, что Илья Алексеевич не успел ничего предпринять: ни сориентироваться, ни газануть, вывернув руль в нужном направлении, ни даже толком сгруппироваться и выскочить на ходу из потерявшего управление автомобиля. Вжиг, бац, бум-дум-хрум и… тишина.

Муров открыл глаза, узрел кровавую пелену перед ними и, прошептав «достали-таки гады», потерял сознание.

ГЛАВА V

в которой продолжается рассказ о приключениях нашего отставника.

Беспамятство нашего героя было недолгим, глубоким и умиротворяющим. Скорее очнувшись, чем придя в себя, он увидел над собою пару поношенных башмаков, явно нуждавшихся в хорошей чистке. «И кто им в таком состоянии позволил выйти из дому?» – понедоумевал наш отставник и попытался перевести взгляд на что-нибудь другое, более отрадное. Попытка, однако, успехом не увенчалась. Пара башмаков по-прежнему застила его взоры двойным тантрическим символом, словно приглашая к медитации.

«Как они тихи, спокойны и торжественно неподвижны», – покорно подумал Илья Алексеевич. «Как они не похожи на тех своих суетливых собратьев, которым подчиненные дурной голове ноги не дают роздыху, заставляя стаптывать подошвы, скашивать каблуки и покрывать плохо выделанную кожу преждевременными морщинками», – продолжал он в том же духе. «Как же я раньше не замечал этой их тихой кротости, усталой смиренности и удивительной стойкости в бедах. И как же я должен быть счастлив, что заметил это наконец. Да, всё дым, всё прах, кроме этой бесконечной кротости, этой беспредельной изношенности, этой пронзительной сиротливости…» Тут наш отставник пригляделся к предмету своих дум внимательнее и поспешил взять последнее определение обратно: как ни были они кротки, какими бы смиренными в своей неподвижности не выглядели, сиротство их оказалось несколько сомнительным. Оба башмака были не сами по себе, но обуты на чьи-то ноги – в серых носках с красно-белым узором, с бледной полоской кожи, видневшейся между носками и двумя задранными штанинами, принадлежавшими, судя по цвету, фактуре и иным родовым признакам, одним и тем же брюкам. «Как же я не заметил этих ног прежде?» – удивился Илья Алексеевич собственной рассеянности и, внимательно вглядевшись в обнаружившиеся конечности, вдруг скорее сердцем, нежели умом, узрел в них что-то смутно знакомое, нечто ненаглядно родное. «Да это же мои ноги!» – воскликнул он мысленно. – «Мои носки, мои парадные туфли, мои штанины от моих же выходных брюк!..» Радость узнавания была великой, но непродолжительной. Смутная поначалу догадка, сделавшись твердой уверенностью, стала стремительно обрастать мнемоническими подробностями. Память, умаявшись от безделья, выдала на гора рекордное количество битов информации. В течение нескольких прекрасных мгновений Илья Алексеевич вспомнил если не всё, то очень многое из того, чего на самом деле с ним не было, зато было с некоторыми из его прославленных коллег по частносыскному ремеслу. «Ах, вот, значит, как было дело!» – ликовал наш отставник. Значится он, путем тщательного логического анализа и не без помощи высокопрофессиональной интуиции, сумел докопаться до сути, обнаружить важную улику, а преступники, проведав об этом (как? да очень просто – по своим каналам лжи, предательства и мздоимства), попытались его убрать. Далее, скорее всего, имела место бешеная погоня, сопровождавшаяся ожесточенной перестрелкой, в результате которой численно превосходящим врагам удалось вывести его из строя (пока, Слава Богу, не живых, а только здоровых и трудоспособных). И вот он лежит в чистом поле (Илья Алексеевич предпринял еще одну попытку поднять голову и оглядеться, но вновь потерпел неудачу), нет, в кювете, истекая кровью от огнестрельных ран, и ни одна собака, ни один левит, ни один добрый самаритянин не остановится, не подойдет, не предложит помощи. Если так пойдет и дальше, то к его огнестрельным ранам неминуемо добавятся душевные травмы, – куда более опасные для жизни и здоровья даже самых искушенных в бедствиях частных детективов…

Тут до слуха нашего отставника донеслось характерное тарахтенье приближающегося мотоцикла. И вместе с этим тарахтеньем к нему вернулись и все прочие шумы неиствовавшей кругом жизни, как то: стрекот кузнечиков, шелест листвы, жужжание пчел и веселая песнь припозднившегося в силу ряда причин жаворонка. «Слишком много гама для ночи», – отметил про себя Илья Алексеевич. Но додумать до конца эту интересную, сулящую множество открытий чудных, мысль не успел. Тарахтенье приблизилось, заглушив все окрест, затем вдруг смолкло и в установившееся тишине раздался отчетливый, не злой, но с оттенком досадливого удивления мат. Вслед за матом зашелестела попираемая чьей-то не слишком твердой поступью трава и над Ильей Алексеевичем вдруг склонилось смутно знакомое лицо, прозвучали прекрасно известные ему вопросы.

– Живой, что ль? Никак пьяный?

И как только они прозвучали, так словно пелена спала с его сознания, словно долгожданное просветление снизошло. Он понял, кто он и кто этот щеголяющий небрежным человеколюбием парень. Ну разумеется, ну Господи, да это же Пат Чемберс, начальник убойного отдела Нью-Йорка. А сам он, трупно возлежащий в канаве, никто иной, как Майк Хаммер, вляпавшийся в очередное криминальное дерьмо, ставший временной жертвой международных преступных группировок, свивших себе осиное гнездо в самом сердце Америки – в бетонных джунглях Большого Яблока.

– Выхлопа вроде нет, – принюхался «Пат Чемберс» и продолжил обследование. – В котелке дырка… Интересно, каким макаром можно сюда по трезвянке заебуриться? Мобудь, Шумахером себя вообразил?.. Вот же мать-перемать, возись теперь с этим дуреломом!.. Эй, хрен шумовой, ты меня слышишь?

Разумеется, он его слышал, но истолковывал по-своему, следовательно, и слышал нечто совершенно иное. К примеру, рискнул добрый самаритянин (самаритянин, самаритянин, не левит же!) слегка очистить залитое кровью лицо Муравушкина, пожертвовав ради столь гуманного дела собственным носовым платком сомнительной свежести, и, опознав личность пострадавшего, удивленно матюгнуться (Лексеич, ты, что ль?!), а наш отставник услышал нечто другое: и по тону, и по тембру, и по произношению (гнусавому, нью-йоркскому):

– Погоди-ка (услышал он)… Да это же Майк Хаммер! Вот черт… Ну и дела…

– Как это тебя, Лексеич, угораздило сюда кувырнуться? Тормоза, что ль, отказали? – продолжал между тем самаритянин выражать свое участие и удивление, тогда как до Лексеичева слуха отчетливо доносилось: «До чего ты докатился, парень!.. А ведь все считали, что ты сильнее меня… А все, видите ли, из-за того, что он потерял любимую девушку!»

– Заткнись, Пат! – самым категорическим образом потребовал Илья Алексеевич.

– А чего я такого сказал? – запротестовал «Пат». – Ну офуел маленько, ну матюгнулся. Так я ж не тебя конкретно обложил, а вообче… Небось, не каждый день из авариев полутрупы вытаскиваю, имею полное право выразить свое личное отношение к отдельным недостаткам действительности…

– Все равно тебе ничего не светит, – прервал его Илья Алексеевич. – Вельда любит меня, а не тебя! О, Вельда, Вельда, потерянное счастье мое, горе мое луковое, Мисюсь, где ты? Отзовись…

– То Пат, то Вельда, то какой-то Мисюсь, – бормотал добрый самаритянин, с великим трудом запихивая пострадавшего в люльку своего мотоцикла. – Должно, бредит, – решил он, устраиваясь в седле за рулем и дергая ногой педаль. – Или сбрендил… – Из чего можно заключить, что самаритянину была совершенно незнакома вся эта история очередного спасения мира Майком Хаммером от крупных неприятностей в виде новой мировой войны; история, хорошо известная детям, памятная юношам и пользующаяся успехом у отдельных старцев, которые склонны принимать ее на веру, хотя сама по себе она не более правдива, чем россказни о чудесах Будды, Христа или Магомета…

– Куда ж тебя такого везти-то? – засомневался самаритянин. – Домой? А может, все-таки в больницу? – После чего матюгнулся от всей души, дернул что есть мочи педаль и, наконец, добился своего, завел мотор.

Грохот выхлопной трубы привел затихшего, было, в полубеспамятстве отставника в великое смятение. Надо ли говорить, что наш герой услышал родимые для всякой сыщицкой души звуки перестрелки. Он вздрогнул, выпрямился на седалище, схватил самаритянина за плечо и попытался пригнуть его к рулевой рогатке, крича: «Жми, Пат! Вали, Чемберс! Я тебя прикрою!»

«Пат», насилу освободившись от цепкой сыщицкой хватки Ильи Алексеевича, заглушил мотор и соорудил в чистом поле Вавилонскую Башню из отборного русского мата. После чего обратился к нашему отставнику с такой примерно речью:

– Горе мне с тобой, Лексеич! Да пойми ты, наконец, что никакой я не Пат и не Чемберс, а всего-навсего Еремей Пантюхин, тот самый, что купил у тебя этот вот драндулет, за который еще и должен тебе остался… Так же точно и сам ты никакой не Майк и не Хаммер, а отставной капитан пожарной команды Илья Лексеич Муравушкин.

– Мне лучше знать, кто я таков, – возразил Илья Алексеевич. – И еще я знаю, что имею право назваться не только Майком Хаммером, но и Филом Марлоу, и Лью Арчером, и Шеллом Скоттом, и даже Ниро Вульфом с Арчи Гудвином в придачу, ибо блестящие расследования, которые они проводили сообща и поврозь, не идут ни в какое сравнение с моими детективными подвигами…

Еремей послушал, послушал, махнул рукой и попытался снова завести своего трехколесного упрямца. А пока он этим занимался, наш отставник окончательно погрузился в холерические умствования, то грозясь изречь грозное слово правды (от которого у всех волосы дыбов встанут, а у кого не встанут, тех можно сразу, без суда и следствия, в Синг-Синг запирать), то аттестуя себя как знатока человеческой натуры и следопыта дьявольских ухищрений оной, а то и обвиняя определенные силы и известные круги в самых тяжких грехах и преступных намерениях, наитягчайшим и наипреступнейшим из которых было намерение заставить прославленного Илью Мурова вкусить вместо нектара победы горчицу поражения.

Мотоцикл, наконец, сжалился, завелся, затарахтел и двинулся с места дорожно-транспортного происшествия в направлении города. Однако ни ухабы, ни выбоины, ни толчки, болезненно отдававшиеся в поврежденной голове, нашего отставника не угомонили. В него точно блаженная Агата, муза детективного чтива вселилась. Вселилась, разместилась и давай нашептывать ему разные криминальные разности, применимые к его собственным похождениям и обстоятельствам, – ибо стоило им проехать метров сто, как он уже забыл о Майке Хаммере и возомнил себя Татьяной Ивановой, которой захватившие ее бандиты забыли завязать глаза по дороге в свое логово. «А может и не забыли, – вдруг дошло до нее (то бишь него), – но считают подобные меры предосторожности излишними, поскольку все равно ей не жить. Сейчас довезут, выкачают всю информацию, пустят пулю в лоб и утопят в жидком цементе на дне морском…» Однако то, что эти бандюги пренебрегли даже самым элементарным, не связав ей рук за спиной, им дорого обойдется. Пусть драка и последнее дело, пусть этих головорезов тоже учили махать конечностями, но без отчаянного сопротивления она не сдастся! Она им покажет, как умеют умирать частные детекдивы (или детектевессы?)!

И Илья Алексеевич показал, да так прытко, что не будь Еремей Пантюхин на взводе, а значит – начеку, – валяться бы им в кювете уже втроем: водитель, пассажир и транспортное средство…

Про мат упоминать не будем, он сам собою разумеется. Упомянем о хорошей реакции Еремея, успевшего и мотоцикл остановить и Илью Алексеевича, после недолгой, но решительной схватки, утихомирить. В оправдание нашему герою сошлемся на общую слабость, явившуюся следствием аварии, возможного сотрясения мозга и потери энного количества крови. Нет ничего удивительного, тем более – постыдного в том, что уже через минуту Илья Алексеевич вдруг обессилел и в очередной раз потерял какое-никакое, но почти что свое сознание.

Наученный непродолжительным, но зато достаточно горьким опытом, Еремей, словно вняв бреду потерпевшего, скрутил ему руки ремнем и крепко-накрепко пристегнул поясом безопасности к сиденью коляски. Правда, темной повязки на глаза надевать не стал. Из каких соображений – неизвестно, ибо оттуда, куда он нашего героя вез, живыми иногда возвращались, здоровыми, бывало, выписывались…

ГЛАВА V

повествующая о том, куда добрый самаритянин препроводил нашего

героя, и о приеме ему оказанном

– Так, так, так, так, так, так, так, – сказал дежурный врач той самой больницы, в морге которой Илья Алексеевич не далее как сегодня утром побывал с деловым визитом.

– Почему не раздет? – блеснуло очками в сторону фельдшера приемных покоев его временное непосредственное начальство.

– Не желают разоблачаться, – ответил сквозь зубы фельдшер и осуждающе уставился на Илью Алексеевича.

– А помощь получить они желают? – продолжал доктор доставать фельдшера, не обращая внимания ни на больного, сгорбившегося на приемном табурете, ни на сопровождающее лицо, стеснительно топчущееся возле выкрашенных белой краской дверей.

– Минимальную, – кивнул фельдшер. – Капните, говорит, мне йодом на ранку, да просветите на всякий пожарный рентгеном. В долгу, говорит, не останусь…

Доктор перевел, наконец, взгляд с фельдшера на больного, а оттуда на сопровождающее лицо.

– Вместе пили?

– Кто? Я? С Лексеичем? Сёдня или надысь? – с великой готовностью и большой охотой разразился встречными вопросами Еремей.

– Сегодня, вчера и третьего дня, – строго уточнил врач.

– Сёдня ни грамму, – вздохнул Еремей, стараясь дышать в сторону и преимущественно ушами. – А надысь – вмазал, врать не буду…

– И много вмазали?

– Нормально, – последовал исчерпывающий ответ.

– Нормально? – скептически усмехнулся доктор. – Если бы нормально, то в больнице не оказались бы.

– Вот именно! – с неожиданной горячностью воскликнул потерпевший. – Если б все прошло нормально, я бы сейчас в вашем морге лежал, бок обок с трупом, убитым неизвестными злоумышленниками…

– Пока что неизвестными, – мстительно добавил он.

Доктор с фельдшером переглянулись.

– С убитым трупом, говорите? – переспросил врач со странной, почти сострадальческой улыбкой.

– Это у него, доктор, от шоку, – вступился за нашего отставника Пантюхин. – Заговаривается, своих не признает, с воображалкой никак справиться не может… Так ведь он не куды-нибудь, аккурат в дерево въебурился и в овражек кувырнулся. Вон башку себе пробил, от сквозняка мается…

– А вы как уцелели, любезнейший? – в свой черед не сдержал профессионального скепсиса фельдшер.

– А чего мне сделается? Я за водярой в город намылился, да вот на него и набрел… Думал, домой свезти, да куда там! Шибко нервный, без успокоительного с ним не сладить… Хорошо бы ему не только йодом дырку закапать, но и чего-нибудь от нервного куражу прописать…

Доктор встал, подошел к телефонному аппарату и начал набирать номер на плохо вращающемся диске.

– Где вы его подобрали?

Еремей кратко и доходчиво объяснил. И, подумав, добавил, вероятно, для общей ясности:

– Должно, с управлением не справился.

– Не ври, чего не знаешь, – вдруг вновь ожил Муравушкин. – Я тебе не курица, чтоб поперек дороги летать, и не акробат, чтоб кувыркаться! Я двадцать лет за рулем, и не на таких буераках трястись доводилось, и ни одной аварии!

– Тогда почему же вы в овраг угораздились? – вкрадчиво осведомился доктор.

– Потому, – буркнул неприветливо Илья Алексеевич и вновь уставился в пол, раздумывая, а не избрать ли ему из всех путей протеста, самый верный и решительный: взять и замкнуться в гордом молчании?

– А все же? – не унимался, лез в душу профессиональной сапой дипломированный медик.

– Есть такое понятие, как тайна следствия, – устало и доверительно сообщил наш отставник. – И я не вправе открыть ее первому встречному, пусть и доктору…

– А! – сказал фельдшер и вдруг повеселел, но, заметив, с каким профессиональным интересом воззрился теперь и на него дежурный врач, быстренько уняв свое оживление, поспешил с объяснением: – Константин, смотритель морга, рассказывал. Дескать, ворвался к нему какой-то мужик, частным детективом представился, двести рублей подарил, жмурика какого-то сфоткал и помчался, как угорелый, в Перепреевку, со сменщиком его разбираться. Так это были вы, больной?

– Сам ты больной! – огрызнулся Муров. – Я раненный при исполнении профессионального и гражданского долга детектив!

– Так, так, так, так! – удовлетворенно зачастил доктор. – Уже кое-что проясняется… Значит, это вовсе не следствие несчастного случая, шока, травмы головы, как вы, – он кинул на Пантюхина неоднозначный, полный врачебной укоризны и одновременно человеческой снисходительности, взгляд, – утверждали, а наоборот: травма, авария и все прочее являются следствием, а никак не причиной недуга.

– В психи рядите? – деловито осведомился Илья Алексеевич. – Всё, что не укладывается в ваши, кстати, довольно спорные представления о норме, является для вас несомненным доказательством психической ненормальности?

Доктор с фельдшером в очередной раз переглянулись, но уже не понимающе, как прежде, а скорее недоумевающе, причем даже Еремею было ясно видно, что недоумевают они не сообща одному и тому же, а очень даже поврозь, и каждый своему.

– Сами охаете да ахаете, мол, всюду кругом преступность расплодилась, житья не дает, а как только кто-нибудь решится эту преступность искоренить, того сразу в полоумники и в психушку. Так кто же, спрашивается, из нас сумасшедший? Я, частный детектив Илья Муров, не покладающий рук в борьбе с бандитами, не жалеющий ради вашего мирного и безопасного житья-бытия собственного здоровья, или вы, близорукие обыватели, не ведающие ни о благе своем, ни о пользе?

Наступившую тишину прервала громкая икота раскаяния, сотрясшая мускулистую худобу Еремея Пантюхина.

– Прости меня, Лексеич, не разобрал я с похмела что к чему!..

Илья Алексеевич миролюбиво отмахнулся, – жест, исполненный самой гуманной снисходительности: мол, какой может быть с тебя, Еремей, с человека, особых склонностей ни к чему, кроме пьянства, не проявляющего, спрос?

Доктору наконец удалось сладить с телефоном – набрать нужный номер, дождаться ответа и о чем-то с кем-то приглушенно и неразборчиво поговорить. Мурову, показалось, что он расслышал две смутно знакомые фамилии – Хлюзин и Седлов, но полной уверенности в этом не было.