Алексей

Следующая история описана в воспоминаниях баронессы Софьи Карловны Буксгевден, фрейлины Императрицы: «Во время одной прогулки по берегу Днепра, при посещении Императорской Ставки Верховного Главнокомандующего, Цесаревич, будучи в шаловливом настроении, вытащил у меня зонтик и бросил его в реку. Великая княжна Ольга и я старались зацепить его палками и ветками, но так как он был раскрыт, то течением и ветром его подхватило, и не было под рукой ни лодки, ни плота, с которого можно было бы его поймать.

Неожиданно появился Государь. "Что это за представление?" – спросил он, удивлённый нашими упражнениями около воды. "Алексей бросил её зонтик в реку, и это такой стыд, так как это её самый лучший", – ответила великая княжна, стараясь безнадёжно зацепить ручку большой корявой веткой.

Улыбка исчезла с лица Государя. Он повернулся к своему сыну.

"Так в отношении дамы не поступают, – сказал он сухо. – Мне стыдно за тебя, Алексей. Я прошу извинения за него, – добавил он, обращаясь ко мне, – и я попробую исправить дело и спасти этот злополучный зонтик"»^[17].

Это была простая, ясная позиция: дети должны вырасти людьми.

С Алёшей было сложнее потому, что из-за его болезни окружающие его вольно или невольно баловали. Шалости его бывали иногда несносны, но святые родители и сёстры всё-таки побеждали в борьбе за его душу.

И вновь предоставим слово Татьяне Боткиной: «Наследник был очень живой, любил игры и забавы мальчиков, и часто бывало невозможно его удержать. "Подари мне велосипед", – просил он мать. "Алексей, ты знаешь, что тебе нельзя!" – "Я хочу учиться играть в теннис, как сёстры!" – "Ты знаешь, что ты не смеешь играть". Иногда Алексей Николаевич плакал, повторяя: "Зачем я не такой, как все мальчики?" Частые страдания и невольное самопожертвование развили в характере Алексея Николаевича жалость и сострадание ко всем, кто был болен, а также удивительное уважение к матери и всем старшим. Наследник принимал горячее участие, если и у прислуги стрясётся какое горе. Его Величество был тоже сострадателен, но деятельно это не выражал, тогда как Алексей Николаевич не успокаивался, пока сразу не поможет. Помню случай с поварёнком, которому почему-то отказали от должности. Алексей Николаевич как-то узнал об этом и приставал весь день к родителям, пока они не приказали поварёнка снова взять обратно. Он защищал и горой стоял за всех своих»^[18].

Ольга

Вспоминает Софья Яковлевна Офросимова, фрейлина Императрицы: «Однажды привезли новую партию раненых. Их, как всегда, на вокзале встретили великие княжны. Они исполняли всё, что приказывали им доктора, и даже мыли ноги раненым, чтобы тут же, на вокзале, очистить раны от грязи и предохранить от заражения крови. После долгой и тяжёлой работы княжны с другими сёстрами размещали раненых по палатам.

Усталая великая княжна Ольга Николаевна присела на постель одного из вновь привезённых солдат. Солдат тотчас же пустился в разговоры. Ольга Николаевна, как и всегда, и словом не обмолвилась, что она великая княжна.

– Умаялась, сердечная? – спросил солдат.

– Да, немного устала. Это хорошо, когда устанешь.

– Чего же тут хорошего?

– Значит, поработала.

– Этак тебе не тут сидеть надо. На фронт бы поехала.

– Да, моя мечта – на фронт попасть.

– Чего же. Поезжай.

– Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.

– А ты плюнь на отца да поезжай.

Княжна рассмеялась.

– Нет, уж плюнуть-то не могу. Уж очень мы друг друга любим»^[19].

Её называли – «дочь Отца», настолько она стремилась быть похожей на Государя. Правда, характер был от матери – вспыльчивый и отходчивый. Любая неправда вызывала у святой княжны горячее негодование. Ещё одной её особенностью были следы какого-то горя, которое она пережила. Хотя она часто смеялась, шутила, в глазах оставалось что-то грустное. Особенно это стало заметно после революции, когда её природная жизнерадостность окончательно исчезла.

Татьяна

Она была совершенно лишена самолюбия, по выражению баронессы Буксгевден. Проще говоря – лишена гордыни. Стоило её попросить о чём-то, мгновенно откликалась, окружала родных постоянной заботой. Ей говорили: «Пойдём гулять», – идёт гулять. «Почитай мне», – тут же берётся за книгу. Так и в госпитале во время войны она выполняла самую тяжёлую работу: делала перевязки гнойных ран, ассистировала при сложных операциях. Государыня не раз писала мужу: «Татьяна заменит меня на перевязках». Мысль, что девушка может возразить, сказать, что устала, даже мимолётным выражением лица показать несогласие, не приходила Царице в голову.

Самое удивительное, что иногда Татьяну всё-таки считали гордячкой, но вот что отвечала на это близкая подруга Императрицы Юлия фон Ден: «Я не знала никого, кому бы гордыня была менее свойственна, чем ей. С ней произошло то же, что и с Её Величеством. Её застенчивость и сдержанность принимали за высокомерие, однако стоило вам познакомиться с ней поближе и завоевать её доверие, как сдержанность исчезала и перед вами представала подлинная Татьяна Николаевна. Она обладала поэтической натурой, жаждала настоящей дружбы. Его Величество горячо любил вторую дочь, и сёстры шутили, что если надо обратиться к Государю с какой-то просьбой, то «непременно уже Татьяна должна попросить Рapá, чтобы он нам это разрешил». Очень высокая, тонкая, как тростинка, она была наделена изящным профилем камеи и каштановыми волосами»^[20].

Сдержанность была очень заметной её чертой, никто не помнил, чтобы Татьяна находилась не в духе, была раздражена. Клавдия Битнер, гувернантка детей во время их жизни в Тобольске, пришла к выводу: «Если бы семья лишилась Александры Фёдоровны, то крышей бы для неё была Татьяна Николаевна»^[21].

Мария

Подвижная и очень смешливая, она была самой озорной из детей. Однажды стащила ванильные булочки с родительского чайного стола, и когда мать решила её наказать, уложив спать пораньше, Государь улыбнулся, сказав: «Я боялся, что у неё скоро вырастут крылья, как у ангела! Я очень рад увидеть, что она человеческий ребёнок».

Отца Маша обожала. Её крик «Хочу к Papá!» был кошмаром для её няни, не всегда успевавшей перехватить ребёнка, стремившегося улизнуть к отцу. Приходилось её запирать, чтобы она не ворвалась к Императору во время приёмов и другой работы.

Весёлый нрав девочки замечательно уживался с сострадательностью. В одном из монастырей Владимирской епархии она заметила больную схимонахиню, сидевшую далеко от встречавших Царскую семью монахинь, и сказала об этом отцу. Когда Государь вышел из храма после молебна, то подошёл к болящей вместе детьми, поговорил, попросил благословения и молитв. Следом подошли все остальные члены семейства, а одинокая матушка-схимонахиня расплакалась от умиления. Такого уважения, внимания она никогда в своей жизни не встречала. Мария сияла от радости, что смогла всё это устроить.

В Царском селе она знала по именам всех солдат охраны, помнила, как зовут их жён и детей, многие обстоятельства их жизни. Охранники из рабочих учили её готовить лепёшки из муки без дрожжей, а один из красноармейцев попытался тайком пронести в дом Ипатьева именинный пирог для Марии. Это было 14 июня 1918 года, когда святая княжна отметила свой последний, 19-й день рождения.

Анастасия

Татьяна Боткина вспоминала: «Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку. Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в крестики-нолики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб (сын доктора Боткина – В.Г.) проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

Конец ознакомительного фрагмента.