Ну, Витюша-то наш и учудил. Увидал он «Айзенберга арктического» – айсберг, в смысле… а они порой красивые, черти. Летом, когда весна и уже солнце в силе, айсберг играет, сверкает под солнечными лучами, будто сплошь бриллиантами усыпанный. Это ведь цельный исполинский кусок льда, замерзший двадцать тысяч лет назад. Несколько тысяч лет он подтаивал да в Гренландское море сползал – а высоты они порой огромной! – пока сам не увидишь, не поверишь. Не поймёшь, что за громадина. А в воде-то всегда теплее, да и солнышко незакатное опять же. Айсберг тот постепенно тает, да так чудно. Иной раз глядишь, плывет по морю – замок короля Артура, а в другой раз – один к одному скульптора Родена «Ромео и Джульетта» из Эрмитажа. В масштабе примерно 1:1000.

Ну и как на такую красоту не поглазеть. А тут как раз такое чудо в полумиле и проплывало. Глядит Витя в бинокль и видит, будто бы на вершине той горы ледяной человек сидит, да преогромный, и то ли в шкуру звериную завёрнут, то ли своей родной буйной шерстью покрыт.

«Ну, – думает Витюня, – не иначе сам Йети, человек снежный. Стало быть, пока этот артефакт ещё тёплый, надо его брать! Даже если от капитана влетит, Нобелевская премия все окупит».

Если ты думаешь, что Витюша наш неуч какой был и про полярные оптические иллюзии да айсберги в мореходке не проходил – так, как в Одессе говорят: «Таки нет!».

Дело в другом. Он ведь как рассудил:

«Оно понятно, айсберг – это штука опасная, и под водой у него в три раза больше массы, чем над водой… Однако когда офигенный айсберг топил охрененный „Титаник“, так это ж была картина маслом – солидняк. Но в нашем-то случае с какой стати такой же сверкающий ледяной красавец станет покушаться на старое рыбацкое корыто, пропахшее к тому же не аристократичной „Шанелью“ номер пять, а вовсе даже протухшей по его ржавым щелям рыбкой?»

Ну и подвернул Витя к этой пятидесятиметровой ледышке поближе, рассчитывал, салага, что втихаря… Капитан в тот же момент неладное почуял. Чувствует, судно на несанкционированный поворот пошло. Может, он в своём капитанском гальюне думу думал, может, еще чего, но замешкался что-то…

А я в тот момент критический возле своей каптёрке под полубаком сурик, краску рыжую, которой ржавчину закрашивают, растворителем разводил, и в аккурат, когда Витька на подводную часть айсберга наскочил, я в морду лица весь тот сурик и принял…

Машина – стоп. Тревога «по борьбе за живучесть судна» названивает, панику нагнетает…

Народ пластырь разворачивает 7:7 метров. Готовится с носа, с полубака под киль его заводить. Это если пробоина в прочном корпусе, да ниже ватерлинии, успеть закрыть её временно… Ну, ты знаешь…

Я-то сам как раз этим процессом командовать должен, а с моей личности рыжий сурик стекает… Страшен я…

Люди пугаются – ну как я умом повредился, и на нож мой боцманский косятся…

Капитан, когда сам в рубку влетел, желал того Витюшу придушить, натурально…

Однако застал своего младшего помощника в состоянии прострации, нервный шок, стало быть, у парня образовался…

Только-то и успел он ручку машинного телеграфа в положение «СТОП» вздёрнуть.

И… оцепенел!..

Когда же улеглось все, и с палубы доложили капитану, мол, пробоины в борту нет, зовут меня в рубку, на мостик. Я уже тогда медицинской науке всякий свободный момент посвящал, к экзамену готовился. Ну, поднимаюсь, смотрю…

Витек наш готов… Сам в кресло капитанское усаженный и весь из себя неподвижный.. Сидит, болезный, без звука, в одну точку уставился… спина прямая, ручки на коленках сложены – вылитая статуя Аминхотепа, фараона египетского.

Ну, подошел я и, как полагается по всем правилам психиатрической науки, по личности-то его и хряпнул, чтобы, значит, из шока вывести. Да позабыл я в запарке, что у меня рука-то боцманская, тяжё-ёлая! Не дай боже… Ну, короче, не рассчитал я малость…

Ну и вот! Витюня-то мой, как птичка, в воздух вспорхнул и у дальней переборки на палубу и опустился… Некрупный был парень…

Я смотрю – он опять молчит, только уже лежа.

Ну, думаю себе, Бронислав, из нервного шока ты пациента, похоже, не вывел, а вот в стабильно летальное состояние, возможно, ввёл… Медик ты хренов!

А тут еще второй штурман Борюня, типичный солдат Урфин Джюса… Умён не по годам… Ясень ясенем….

Здоровенный бычара и такой же смышленый… Глазёнки свои коровьи на меня вылупил да как заревёт:

«Ты что, боцман, совсем наглость от субординации потерял?! Судоводительский состав сокращать? И где – на нашей исконной территории, в рубке штурманской? Валик ты, – орет, – малярный!» – и биноклем импортным, цейсовским, мне в рыло…

Каюсь, не стерпел я слов таких обидных… Личность свою, биноклем задетую, ещё стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, выраженных в форме непристойно-эпической, не терпел и впредь терпеть не намерен…

Безобразие тут форменное началось. Капитан наш был очень даже на одного знаменитого французского комика похож. Веришь, нет, но прямо Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке…

Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его после этого наши добрые морячки мини-барбосом звать стали. Да братва ещё и траулер, что под его началом ходил, – «Барбос-карабас» окрестила. Бывало, психанёт наш кэп с чего-нибудь и давай от нервов бороденку-то чесать, – ну прям действительно барбоска плюгавая…

Короче, плюгаш натуральный, а всё туда же – нас, быков, разнимать кинулся. А ведь он же нам с Борюней по эти, по гениталии…

Ну, задели мы его, болезного, в разминке-то. Глядь, а барбосик-то наш – Капитоша – его ещё и так за глаза весь флот звал, лежит у знакомой стенки-переборочки, Витюней нашим ранее облюбованной. Короче, лежат они оба два… Трогательные такие, что твои братики-щеночки…

В общем, охолонули мы с ругателем моим Борисом от такой Цусимы. Стоим, любуемся, гладиаторы хреновы…

Штурманец Борюня от ужаса голос потерял и тихо так шепчет:

«Устиныч, это же дуплет-мокруха… Получается, ты Витька прижмурил, а я, стало быть, Капитошу… для изящной комплектации». – «Ладно, – отвечаю, – не дрейф, дрейфила. Я же, какой-никакой, а медик… У них у обоих жилы на шеях бьются – живые они, значит».

Бог миловал, обошлось тогда…

Оттерли мы их, болезных, скипидаром. А когда оба очухались, глядь, а ведь они ни буя не помнят, амнезия… память, стало быть, им отшибло…

Ну, мы с Борисом, не будь мормышки, переглянулись. Боря левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь, ежели он у него заплыл напрочь…

Ну, да я и без того понял, чего он сказать хотел:

«Ври, дескать, боцман. У тебя складнее выйдет…»

Ему что, циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну не приучен я врать… В жизни за мной такого не водилось…

А куда денешься – жизнь-то заставит. Ну и наплел я глупостей, аж вспоминать противно…

Мне как раз бинокль с треснутой линзой, об мою личность расколотый, на глаза попался. Я и выдал импровизацию:

«А вы, – говорю, – Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили), когда на мостик после аварии явились, то, себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за штурманский инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись… Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом с вами второй помощник ваш, Борис Батькович, – мужчина во всех местах героический… И, стало быть, заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим…»

Тут малость запнулся я – чего дальше-то врать? Однако смотрю, палуба капитанского мостика от моих же сапог вся рыжей краской-суриком измордована…

«Ага! – говорю и вроде как с покаянием: – Я тут давеча у вас на крыле капитанского мостика леер ржавый пошкрябал и нынче же хотел его суриком замазать. А тут, когда нас айсбергом шибануло, сурик тот возьми и пролейся… Ну а вы, Ромуальд Никанорыч, по запарке сурик тот на палубе не заметили, равновесие потеряли и головой о переборку приложились. Ну и прилегли… ненадолго».

Вроде как складно вышло. Тем более сурик тот с меня всё еще подкапывал и палубу на мостике продолжал пачкать изрядно. Ну, капитан посмотрел на меня подозрительно – не дурак же, чует, не то что-то. Потом глянул снизу вверх на Борюню, второго помощника своего, детину, и правда, здоровенного, и вроде как лестно ему стало. Как же, сам мал, да удал… Эвона какого Голиафа отделал! Короче, так размечтался капитоша наш, что даже незаметно для себя позу статуи Давида принял…

 
                                           * * *
 

В тот же день получили мы по радио распоряжение с берега – следовать в ближайший порт Готхоб для постановки в сухой док и производства ремонта судна. Уже к вечеру встали мы у причала, а к утру подняли наш аварийный траулер в док. Спустились мы с ребятами на палубу того дока. Стоим и смотрим снизу вверх на наш бедный промысловичок. А там та ещё картинка…

Весь правый борт, от форштевня до середины корпуса, выше и ниже ватерлинии натуральная стиральная доска. Шпангоуты через обшивку выпирают, будто рёбра корабельные. Смотрится это жутко, как-то по-человечьи. Глядим, вот и сам виновник торжества стоит, Витя Шептицкий. Незаметно подошёл к днищу траулера. Невеселый… Стоит, смотрит на дело рук своих, а в шевелюре у него, двадцатилетнего пацана, прядки седые…