Глава первая. Генрих

Посмертье

Генрих впервые в жизни мучается тяжким кошмарным сном. Да ещё таким, невероятно ярким и реалистичным. Сначала мёртвая полячка в его комнате, ужасно истерзанная. Исходящий от ожившего трупа голос давно покойной матушки. Теперь, в продолжение чёртова сновидения, странные сомнамбулические блуждания по тёмному, сырому, холодному и безлиственному лесу.

Что ищет он в ночной чаще? Как попал сюда? И почему, дьявол всех раздери, так зябко? Где мундир? Когда и почему он напялил на себя эту отвратительную хламиду, серый, грубо заплатанный больничный халат? О, вот, кажется, в отдалении, в низине за лесом, он видит горящие костры! Множество манящих обещанием тепла, пламенеющих алым цветом огней! Кто и зачем в таком количестве разжёг их в небольшой песчаной балке? Как там называлось это место? Кажется, «Окнеф лёк».

Австриец напрягает зрение, возле костров он с трудом различает какие-то серые тени. Надо подкрасться незаметно, а вдруг это партизаны? На голой заднице (под халатом он совершенно наг), стараясь не шуметь, Генрих съезжает по песчаному склону в узкую балку, сухой лесной лог. По- пластунски осторожно ползёт к горящим кострам, манящим остро желанным теплом.

– O, mutter! Nimm mich weg, liebe mutter!^[7] – доносится до ушей фон Бравена родная речь.

– Ну, слава богу! Немцы! – облегчённо вздыхает он и встаёт.

Во сне или наяву, но среди своих ребят всегда легче, спокойнее. Выпрямившись во весь рост, австриец машинально отряхивает убогий больничный халат. Оставляя на песке следы босых ног, он из последних сил бежит ближайшему костру.

Да! Слава всевышнему! Это его парни! Его офицеры!

Протягивая руки к алому пламени, тесным кружком сидят они вокруг маленького костерка. На внезапно появившегося комбата не обращают никакого внимания. Генриха колотит от холода, он протискивается между командиром первой роты Шнитке, его заместителем Граббе и тоже протягивает руки к огню. Боже, до чего хилое пламя! Чтобы поймать хоть крохи тепла, надо сунуть руки в глубину, в сердцевину огня! Туда, в самое нутро, где медленно шевелятся багровые языки.

Немного придя в себя, Генрих переводит взгляд на боевых товарищей. Чёртов кошмарный сон окатывает его новой ледяной волной ужаса. У Шнитке в виске пулевое отверстие, полоска засохшей крови убегает куда-то за подбородок. У Граббе нет части макушки, она тоже вынесена пулей. Такое частенько случается, когда стреляешь себе в рот…

Три остальных офицера выглядят не лучше: размозжённые черепа, словно при падении с высоты, вдавленные носы, разбитые в кровь лица. И все! Все до одного одеты в затасканные до дыр больничные халаты. Прямо на голое тело. Генрих пытается что-то сказать, хватает Шнитке за руку. Ледяная, холодная ладонь трупа!

– O, mutter! – вновь слышит у себя за спиной Генрих.

Австриец лихорадочно оглядывается. Это Миних! Батальонный весельчак! Чёртов идиот наг, словно новорождённый младенец. На нём нет даже долбанного больничного халата. Немалое мужское достоинство ротного покачивается чуть ли не у самых глаз Генриха. Гениталии Миниха перепачканы чёрной кровью. С чувством непередаваемого омерзения фон Бравен отворачивается к огню костра.

– Бедная матушка! – возникают в его голове странные неожиданные мысли. – А Вальтер, мой малыш Вальтер? Неужели я его никогда не увижу?

Впервые за долгие годы, прошедшие со дня смерти его матери, сердце сжимается болью потери. И ещё одно чувство, нечто совершенно неизведанное. Генрих чувствует сострадание… Но к кому? Сквозь ветхую ткань халата фон Бравен ощущает сверлящий спину взгляд. Неприятный взгляд, словно огромные муравьи, бегающие по коже. Миних? Опять этот безумец! Надо прогнать назойливого кретина!

Генрих резко оборачивается.

В нескольких метрах от него стоит огромная волчица.

Седая, матёрая, с отвисшими сосками кормящей матери.

– Она людоед! – с новой, накатившей, накрывшей с головой волной ужаса, непонятно почему приходит в голову догадка.

В глазах зверя пляшет багрянец костра.

– Успокойся, палач, – звучит в голове Генриха волчий голос. – Я не ем падали!

– Я! Мы не…Да где же я нахожусь, чёрт вас всех подери! – в предельном отчаянии восклицает австриец.

– Ты в Посмертье, но твой путь не окончен, – не размыкая мощных челюстей, продолжает волчица.

– Почему? – неизвестно чему глупо удивляется австриец.

– За тебя молится чистая душа. Следуй за мной, палач!

Невдалеке, один за другим, вспыхивают на белесом кварцевом песке языки призрачного пламени оранжево- синего цвета. Они образуют прямую, как стрела, узкую огненную дорожку.

– Словно посадочная полоса для самолёта, – вяло констатирует Генрих.

Тропа из мерцающих огней поднимается по песчаному склону и теряется меж теней, стволов и переплетений голых сучьев этого проклятого сумрачного леса.

Глава вторая. Гоша

Дом инвалидов

В Дом инвалидов «Огнев лог» Гошу привезли после смерти матери. Мама ушла навсегда, но Гоша не понимал этого. Не мог осознать, потому что в свои двадцать пять имел развитие трёхлетнего малыша. По паспорту он вообще-то был Георгием Вадимовичем.

Папа Вадим один раз увидел сына в черновицком роддоме, и больше свою мужскую ранимую психику травмировать не пожелал. Мама Света тянула сына-инвалида одна. Дама она была весьма привлекательная, да только далеко не всякий мужчина отважится каждый божий день любоваться на слюнявого и мычащего пасынка.

От родителей достался Светлане небольшой, но светлый и крепкий прадедовский дом. Немалым плюсом был ещё огородик да кусты красной и чёрной смородины. Прожить можно, даже с крохотной зарплатой продавщицы местного поселкового магазинчика. На такой должности без всякого воровства, а просто умеючи, всегда можно было обеспечить семью хорошими продуктами и вещами. Света сразу не отказалась от сына, а позже уже не могла себе и представить, что такое возможно.

К ущербным детям у одиноких матерей часто возникает патологическая привязанность, граничащая с отчаянной манией. Светлана жила для сына – баловала как могла, кормила и одевала не хуже других. Чужие здоровые дети вызывали у мамы Светы страх и раздражение, ведь они могли обидеть беззащитного Гошу. Соседи относились к этой маленькой семье с привычной брезгливой жалостью и особой роскошью общения не дарили.

В заботах о сыне прошли-промелькнули молодые годы Светланы. Она гнала от себя пустые и опасные мысли об одиночестве, болезни или смерти, справедливо полагая, что не стоит изводить себя тем, чего человек изменить не в силах. Бог не послал этой женщине длительной болезни и мучительных дум о беспросветном одиноком будущем сына в жуткой казённой лечебнице. Мама Гоши умерла ранней весной от какой-то редкой, особо изощрённой формы гриппа. Вирус поначалу притворился обычной сильной простудой, а через четыре дня взял да и убил женщину, словно одержимый, бессмысленный маньяк.

Сердобольные соседки не могли сдержать слёз, когда великовозрастного слюнявого Гошу увозили из родного дома в холодную жуть новой жизни. В одинокое пустынное существование без любящей матери.

Санаторий «Огнев лог» никаким санаторием, конечно, не был. Хотя и располагался он среди живописных зелёных лесов, но по факту являл собой обычную провинциальную психушку. Дом инвалидов, спрятанный в одном из поистине медвежьих дальних углов юго-западной Украины.

В правом крыле старинного краснокирпичного здания жили-поживали разновозрастные, без ног или рук, но вполне обычные и относительно неслабые на голову обитатели. Для краткости, медперсонал называл их «праваками». В левом крыле ютились парализованные, а также умственно отсталые и неспособные к нормальному самообслуживанию больные. Эти бедолаги носили забавное хлёсткое наименование, отдающее политикой и чёрным юмором – «леваки».

Плохо выбритый, толстый похмельный санитар в бледно-зелёной застиранной униформе «обслуживал» Георгия в приёмном покое. Сумку вновь прибывшего он вывернул на стол, дабы подвергнуть доскональной ревизии. Вещи оказались добротными, не слишком ношеными, а порой и вовсе импортными.

Глаза небритого медработника, заплывшие от перманентных возлияний, загорелись задорной жадностью. Немедленно он принялся прикидывать на себя вещи нового пациента – сначала свитер, потом джинсы, и возбуждённо при этом приговаривал:

– Опаньки! А ведь это зараз уси мои наикращи размерчики^[8], а, братанок? Почувствовав, что обращаются к нему, безучастный и мокрогубый братанок вскочил с привинченной к полу табуретки, вытянул руки в сторону тёмного коридора и радостно замычал:

– Ма-а-ма Щвета! Там ма-а-ма Щвета!

Неуклюже переваливаясь, он по-медвежьи побежал вперёд. Санитар поспешил следом, отбросив вещи на стол.

Распахнув ближайшую дверь, Гоша ввалился в помещение. Ярко освещенная комната оказалась так затуманена желтоватым папиросным дымом, что хоть топор вешай. За столом, покрытым вытертой больничной клеёнкой, восседали трое разновозрастных молодцов. На столе красовался нормальный пролетарский натюрморт: три стакана, пивные бутылки, початая поллитровка и грубо порезанные куски колбасы. В руках мужчины держали игральные карты с засаленными голыми девками.

– Де ма-а-ма Щвета? Де? – запыхавшись от бега, заблажил слабоумный.

– Отож! Нарисовался, хрен сотрёшь! – отреагировал тощий и жилистый в несвежей майке.

Его руки и плечи были сплошь расписаны синими тюремными наколками. Щурясь от лезущего в глаза едкого дыма, расписной перекатил из одного угла рта в другой характерно сплющенную беломорину, и смачно шлёпнул на стол игральную карту с пышнозадой Коломбиной.

– Вот те и мама Щвета! – осклабился прочифиренными чёрными зубами зэка явно бывший сиделец.

Гоша услышал эти слова – и как мог, отреагировал на них. Он принялся метаться по комнате в поисках матери. Толкнул стол случайно, опрокинул бутылки. Пиво- водочная лужица мгновенно растеклась и мерзко намочила колоду карт со срамными девицами.

– Батон! – взревел молодой, лет двадцати пяти, парень, обращаясь к растерявшемуся толстяку. Его тонкогубое, носатое лицо побелело от праведного гнева. – Какого хера ты сюда с этим грёбаным леваком припёрся? Всю игру похерил, мудила грешный!

Смущённый Батон схватил Гошу за рукав куртки, чтобы вывести его из комнаты. Но, не тут-то было. Инвалид походя оттолкнул мордатого санитара, и тот с лёгкостью балерины отлетел к противоположной стене. Гоша был преисполнен решимости найти маму Свету, причём здесь и сейчас. Замычав, он грузно опустился на колени и полез под стол.

Компания отреагировала профессионально. Жилистый подскочил к инвалиду и нанёс ему сомкнутыми в замок руками парализующий болевой удар в область почек. А потом младший медперсонал санатория со знанием дела бил ногами скорчившегося от боли и мычащего Гошу.

– Хорош, братва! – наконец объявил расписной субъект в майке. – Ещё прижмурится чёрт слюнявый.

– Ну-ка, ну-ка, что это там у нас? – заинтересованно потянулся к Гошиной шее третий санитар, высокий и костлявый.

Он поколдовал руками, чтобы вытащить на свет золотую цепочку с крестиком. Костлявый удовлетворённо крякнул. И собрался было опустить добычу в нагрудный карман, как расписной ухватил его за локоть, нажав там на какую-то хитрую кнопку. Ойкнув от боли, костлявый выпустил крестик прямо в раскрытую ладонь своего решительного коллеги.

– Не по чину берёшь, Кадаврик, – злобно прошипел он прямо в волосатое ухо костлявого.

Тот понурился.

– Кузя! – Обратился расписной к молодому санитару. – Возьмёшь в процедурной капроновую нитку и повесишь крест леваку в обратку, на шею. Если пропадёт, спрошу по полной. Крест ему мамка на шею вешала, а это святое. Ну а остальное «рыжьё» без проблем на кон ляжет.

Он покрутил на пальце цепочку.

– Как скажешь, Хабар! Твоё слово закон! – угодливо заглянув в глаза расписному, проблеял узкогрудый длинноносый Кузя.

И тут же, не откладывая дела, суетливо выбежал за дверь – искать капроновую леску.

* * *

Очнулся Гоша в тёмной палате. Переодетый в больничную серую пижаму, он лежал на голом матраце, воняющем дезинфекцией. Хотелось в туалет. Он попытался приподняться, чтобы сесть на койке, но не сумел. Привязанный за руки и ноги к железным кроватным поручням, он мог лишь немного шевелиться. Едва различимые, на соседних койках, ворочались соседи по палате. Они испускали кишечные гDjpvj;yjазы, стонали, плакали и всхрапывали во сне.

– Мама Щвета, ты де? – горестно всхлипнул слабоумный. – Я щас описусь!

Он уже не слишком надеялся на ответ. За последние месяцы Гоша уже начал привыкать к тому, что мать навсегда исчезла из его несчастной полудетской жизни. Тем неожиданнее был внезапно прозвучавший в голове голос покойной матери: