– Да так. – Он отвернулся. С каждой минутой он казался ей все более и более странным. – Вы меня правда не узнаете или это для конспирации?

Тут она поняла, что он ей и в самом деле должен показаться знакомым.

– Боже мой, извините меня! – сказала она, нацепив пенсне. – Это все моя близорукость! Я только теперь поняла – вы тот молодой человек, которого я встретила у Бенедиктова. На докладе по синдикализму. Вы же обычно к Бенедиктову ходите, когда собираетесь поговорить о судьбах родины и общественном прогрессе?

– Не знаю, – отозвался он. – По-моему, Бенедиктов довольно глупый старик. И другие тоже. Ведут бесконечные разговоры, как всю жизнь вели, будто вокруг не война, не беженцы, и не этот урод в Ставке. Не понимаю, как все это можно исправить пустой болтовней. Это Яшка, мой брат, меня затащил. Он интересуется. А я пару раз зашел послушать, но меня теории не привлекают. Прибавочная стоимость эта… Мне ради нее и так приходится целый день мотаться, возвращаюсь усталый и сразу ложусь. Рассуждать хорошо тем, кому за болтовню платят.

– Вообще-то, – сказала Люба, – так о старших товарищах говорить не принято.

– Ну они мне совсем не товарищи, и мне не десять лет.

– Сколько же?

– Шестнадцать, – сказал он и покраснел. – А вам?

– Тридцать два.

Он присвистнул так непочтительно, что она чуть было не рассердилась, но тут же засмеялась.

– Да, видите, если вам шестнадцать, то ровно в два раза. Для тех, кто верит в магию чисел, это должно что-то означать. Но я по вашему лицу сразу поняла, что вы ни в какую магию не верите. Вы человек реалистический, правда? Что вы читали с таким интересом, пока я вас не отвлекла? Что-то романтическое?

– Нет, – он показал ей обложку, бурую оберточную бумагу с черными готическими буквами. Выходит, мальчик читает по-немецки и наверняка что-то серьезное. Такие мальчики любят про серьезное. Сбоку на обложке было овальное масляное пятно, будто кто-то читал эту книжку, поедая одновременно сардинки. – Это я у брата взял посмотреть. Он на шофера учится. Руководство по обслуживанию мотоциклетов Бенца и их ремонту в полевых условиях.

* * *

Люба лежит с закрытыми глазами.

В растворенное окно шумит тяжелый дождь, уходя за город, гремит гроза, приглушенные громы бухают и трещат, но все тише и тише.

В полусне она думает: счастье, что изобрели гранаты. Ведь сколько товарищей в прошлом погибло при снаряжении самодельных бомб. Покотилов, Швейцер. Акимов^[20], опытный химик, едва уцелел. Тяжело вспоминать. Слава прогрессу, техника ушла настолько вперед, что в жертвенной этой работе отпала необходимость. Она не забыла, как сама готовила снаряды у кого-то на даче в Сокольниках. Заперлась на ключ – глухо щелкнул замок. Медленно подошла к столу, зажгла горелку. На сковородке серая пыль: гремучая ртуть. Синие язычки пламени лижут железо. Сушится взрывчатый порошок, трещат и поблескивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Когда он разобьет стеклянную трубку, будет взрыв. Она работает, заменяя товарища, погибшего на такой же работе. В разрушенной комнате нашли клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки, красное мясо. Навалили все на телегу, свезли в участок.

Лучше не думать об этом.

Да, это счастье. Динамитными шашками обложить, наружу от кольца проволоку. И можно перевозить, трясти, даже ронять, безопасно, удобно! Грише сказала достать, готовая услышать, что это невозможно, он ни на секунду не затруднился: надо достать? – достанет. Она спросила насчет риска, ведь подозрительно. Да какой там, бодро ответил Гриша, подкачусь к знакомому каптенармусу, скажу, узнал ямы на Днепре, где крупная рыба зимует. Там этого добра в цейхгаузе…

Да, – думает она, засыпая, – как удачно, что время не стоит на месте… прогресс.

* * *

Что бы она ни думала, Яков в их первую ночь не сомкнул глаз; он неподвижно лежал рядом, положив ладонь ей на талию, где уже образовалась складочка; слушал, как она размеренно вдыхает и выдыхает, стараясь соразмерить с ней свое дыхание. Он чувствовал себя очень гордым, ответственным за ее спокойный сон. Так он провел всю ночь, настороженный и умиленный, не смея шелохнуться.

Но когда она сама, уже проснувшись, лежала рядом с ним, не поднимая век и не шевелясь, ей удалось застичь его врасплох, посмотрев сквозь ресницы, – он глядел на нее при слабом свете дня, пробивавшемся сквозь шторы. Она не двигалась, лежа лицом к нему, хотела, чтобы он разглядел ее хорошенько, чтобы не возникло неловкости, неизбежной при пробуждении. Но он только улыбнулся, пробормотал ее имя и придвинулся к ней.

– Янечка, – начала она и замерла. Можно еще было превратить эту ночь в случайный каприз. Но он положил голову ей на грудь, нежно поцеловал у сгиба локтя, в плечо, в шею, прижал к себе.

– Не беспокойся ни о чем. Я о тебе так мечтал, так мечтал! Это судьба, правда. Я теперь за тобой, как нитка за иголкой.

Она обняла его обеими руками.

* * *

«Вот, наконец, и мне повезло, – думала она. – Это стыдно на фоне Дела, но ведь правда». Ей физиологически было с этим мальчиком так хорошо, как только в мечтах представлялось когда-то. Как будто она с Мишей. Которого тогда так любила, а он любил не ее, а Наташу Климову. Никто не звал его Мишей – только она наедине с собой. Другие звали по фамилии – Соколов. Или Медведь, Петр Васильевич, Каин. А она звала Мишей. После его гибели ей стало казаться, что он внутри нее: укрывается, как зародыш, в чреве, струится по кровеносным сосудам, тихо, как котенок лапкой, трогает мозг. Это странно, он был такой шумный, огромный. Его принимали за циркового борца, такой огромный он был. Но это тогда, когда он принадлежал всем. А теперь, когда его повесили, он стал только ее, и помещался весь без остатка, когда она прятала его внутри себя под сердце.

А Мозырецкий оказался слабак, хоть был когда-то бойцом. Андруся! Напрасно она с ним пошла в его дешевые номера и отдалась в тот же вечер, когда они встретились. Напрасно столько времени позволяла себя любить. Тряпка! Люба, Любочка, пойми, я готов сделать все для успеха дела, но сам не могу. У меня в Коломне семья, мальчик, две девочки, у жены туберкулез. Кроме моего жалования – ничего, все накопления съела болезнь, ей надо в Крым, на кумыс, нанимать няню. Если со мной что случится, они не выживут физически. Понимаешь? Я все, что надо, сделаю, достану, но сам на дело – не могу, не пойду. Андруся! Променявший пьедестал героя на мещанский благополучный мирок! Что ж, коли так, значит сам уступил место в истории неоперившемуся мальчишке.

* * *

Рош ха-Шана^[21], первый день месяца Тишрей, приходился на четверг, 28 сентября. Дедушка сказал им, что они обязательно должны быть в молитвенном доме со всеми, потому что накануне он видел сон. Он так сказал «Сон», как будто это было что-то особенное. Спорить не хотелось, старик в последнее время стал так плох, что они пошли.

Синагога полным-полна, надо пробираться сквозь толпу, прикрывая старика с боков, как маленького. Вот, дедушка, видишь, вот амвон и ковчег со свитками Торы. Вот кантор в накинутом на плечи талесе. Вот раввин в торжественном облачении, с ухоженной бородой. У него по бокам – батланим – почетные члены общины. На скамьях постоянные прихожане с молитвенниками в руках. Ну вот мы и пришли. Как ты хотел, всей семьей.

Проносят свиток Торы – золотой лев вышит на бархате – и каждый прикасается к нему бахромой талеса, целует ее. Братья тоже тянутся к проносимой святыне, хоть и нет в них веры, и страха нет. Но и в голосах молящихся что-то не то, не слышно в их молитвах мольбы и трепета, не слышно ужаса перед Судией.

А ведь он запишет, что каждому уготовано в новом году: кто вознесется, кто упадет, кто будет жить и кто умрет; кто утонет в воде, кто сгорит в пламени, кого ударят пулей в затылок, кому осколком развалят живот, кого заколют штыком, кого отравят газами, кто сгинет в тифозном бреду, кто обратится в прах от голода, а кто от горя.

Кантор командует:

Тейкио-шворим-труа-тейкио.

Тейкио – долгое, протяжное Ту-у-у-у-у – слушайте!

Шворим – троекратный сигнал Туру-туру-туру – призыв, все сюда;

Труа – девять раз короткие, отрывистые звуки: Ту-ту-ту-ту-ту-ту – ту – ту – ту!

И снова Тейкио – долгое, протяжное Ту-у-у-у-у!

Ревет шофар. Выпевает кантор.

Тебе, о Всевышний, все открыто, все тайны мира от создания его – ничто не забыто пред троном Твоим…

Голова его спрятана под талесом. Что он плачет, как беспомощный ребенок? Что натворил? В чем грех его? Убил кого? Ограбил? Нарушил клятву? Тору осквернил?

Вот я, бедный деяниями, стою здесь напуганный, в смятении, чтобы молить Тебя за народ Твой, который послал меня, недостойного, просить у Тебя милости… Ты всемогущ и грозен, но Ты и Судия – Справедливый, Милосердный, Всепрощающий! Так не отвергай же молитвы моей, услышь меня!

Кантор вдруг вскакивает, вскидывает руки над головой, из груди его леденящий душу крик: Шад-д-дай!.. Всевластитель!.. Громоподобный рык сотрясает своды, все собравшиеся повторяют за ним, молят Господа своего о спасении…

Так начался этот год – от сотворения Мира пять тысяч шестьсот семьдесят седьмой.

* * *

В «Могилевском вестнике» заметка:

«Утром 12 ноября чинами сыскной полиции были получены сведения о том, что в доме ювелира Вайнштока по Мещанской улице производится ограбление. Подозревая связь с чередой происшедших в последнее время субботних покраж из еврейских домов и лавок, дежурный помощник пристава выслал на место усиленный наряд полиции. Однако вместо злоумышленников, улизнувших в последнюю минуту, был обнаружен лишь труп пожилой еврейки с проломленной головой. Из опроса выяснилось, что сам владелец и его домочадцы в это время отсутствовали, находясь, согласно обычаю, в молельном собрании по причине иудейского праздника субботы, но накануне к ним приехала родственница из Орши, оставленная дома в постели из-за своего болезненного состояния. Видимо, несчастная, привлеченная шумом, выглянула в гостиную, где и получила удар тяжелым предметом в висок, оказавшийся смертельным. Полиция связывает это трагическое происшествие с деятельностью банды “субботних взломщиков” и утверждает, что уже располагает приметами как минимум одного из преступников – подростка или молодого человека лет шестнадцати, покинувшего место происшествия на велосипеде».

* * *

По велосипеду опознали. Не так уж много было в Могилеве подростков с велосипедами, чтобы не опознать. Тем более он на велосипеде весь город объездил, включая рынки и веселые дома, где всегда пасется у сыскных агентура. Вот в борделе на Покровке его и повязали вместе с двухколесным конем – он только затащил с черного хода корзину с полудюжиной «Пейсаховки» и дюжиной «Аировки», успел удивиться, отчего у буфетчика Миньки такое выражение лица, как с двух сторон его зажали разгоряченные удачей филеры, повязали и повезли на съезжую. Он твердо решил показаний не давать, ничего не подписывать, и даже имени своего не называть. Потому что по имени они адрес проверят и выйдут на Флейша. Который, конечно, мерзавец, но ведь при этом все-таки брат. Узнают про его минское дело с ножиком. И так, узелок за узелком, все распутают. Русской полиции хоть и далеко до гениев сыска, вроде Ника Картера или Пинкертона, но рано или поздно и они сообразят, кто где кого действительно грабил, а кто вообще ни при чем. И если он несколько дней продержится, брат успеет куда-нибудь смыться – не совсем же он тупой в самом деле!

* * *

Хотя дело «субботних взломщиков» и находилось уже второй месяц в ведении судебного следователя, помощник начальника Могилевского сыскного отделения ротмистр Влощевский пожелал провести допрос задержанного лично. Основания для этого у него были: закон от 6 июля 1908 года специально разъяснял, что в экстренных случаях самостоятельные действия сыскной полиции по исследованию преступных деяний допускаются. Но когда он добрался до Покровской части оказалось, что следователь Кашнев уже успел произвести все необходимые следственные действия, включая даже и опознание задержанного. Допрос, правда, не принес результатов – ввиду упорного отказа подозреваемого не только от признательных показаний, но и от обычных ответов касательно имени, возраста и места жительства. При крайней молодости арестанта, уже опознанного свидетельницей и взятого фактически при уликах, это свидетельствовало лишь о непрофессионализме судейских, не понимающих, как важно добиться результата по горячим следам. С таким парадоксом ротмистр смириться не мог.

Он был и так уже на взводе, когда его в кабинет проводили, а когда обнаружил пристава и следователя за графинчиком, самоварчиком и закуской, уже изрядно захорошевшими, совсем возбудился. А пристав между тем наставлял сидевшего перед ним выпускника Школы правоведения.

– Милый вы мо-ой! – раскатисто басил пристав. – Вы там в столицах и представить себе не можете, какие все здесь в провинции мерзавцы и подлецы!.. Вор на воре! Мошенник на мошеннике! Фактический факт, я вам говорю! Ведь отчего у нас столько преступлений? На каждом шагу убийства, разбои, какие-то цыганские шайки тоже… фигуряют!.. Что такое? Откуда, я вас спрошу? Простейшая история: жидовня-с! Больше половины населения губернского города – жидовня-с! Отсюда все наши беды. Жулик на жулике – подлейшего состава! По-го-ловно все – сионские мудрецы! Понятия о честности ни малейшего!

– Ввиду военных действий и пребывания Государя – эт-то непорядок! – сообщил судейский, подпирая ладонью щеку, как баба. – Эт-то мы обязаны искоренить!

Ротмистр, закипая, тщетно ожидал, что его заметят и поприветствуют по уставу.

– У нас если кто и не крадет, – продолжал с пьяным надрывом пристав, – то, значит, просто ждет подходящего случая. Дайте ему смошенничать втихомолку, отца родного продаст, только бы тот не узнал. Факт, я вам говорю! У нас ведь и дезертира разыскать – проблема! Все кого попало жалеют. Давеча арестантов ведут – им бабы копейки суют: несчастненькие! Да он на своем веку дюжину таких баб, как ты, шкворнем ухлопал, дура чертова! А все вы, судейские крючки! Либералы вас учат в университетах слюни пускать, вы и готовы! Принципов нет! Разврат! На полицию с уважением смотри, а не так! Полиция вам – не воробей начихал… да-с!