Читать книгу «Генетика этики и эстетики» онлайн полностью📖 — В. П. Эфроимсона — MyBook.

Вопрос о материальном субстрате биологических основ альтруистических эмоций еще очень далек от постановки. Однако принципиальные пути для изучения этого материального субстрата раскрыты опытами с вживленными электродами. Общеизвестно существование в мозгу центров ярости, голода, удовольствия (крыса оказывается способной без конца нажимать клавишу, через замыкание вживленного электрода раздражающую именно центр удовольствия), есть центры прогнозирования. Можно постулировать существование центров, участвующих в этических и эстетических оценках. Если предположить, что такие центры соединены нервной связью с центром удовольствия, то без натяжек можно представить себе и возникновение материального субстрата такой связи в ходе эволюции.

Вопрос о роли средового компонента в онтогенетическом развитии альтруистических эмоций разрешим значительно труднее. Весьма вероятно, что экзогенная стимуляция необходима. Дело в том, что младенцы и дети, даже хорошо ухоженные, но лишенные материнской ласки или ее эквивалента, вырастают бездушными эгоистами, неспособными к образованию эмоциональных связей. Разумеется, такой «чистый» экспериментальный вариант депривации материнской ласки при наличии хорошего питания и ухода весьма редок и «не предусмотрен» естественным отбором; гораздо более част вариант раннего негативного «импринтинга» в широком, произвольном смысле этого слова, т. е. заброшенности, неухоженности, постоянных обид, постоянного самоутверждения старших или группы сверстников за счет одиночки.

Очень част и озлобляющий вариант чувства неполноценности, требующий компенсации путем эгоцентрического самоутверждения.

С необычайной художественной правдивостью описывая путь Жюльена Сореля, Стендаль лишь несколькими строками касается его детства, которое выглядит как бы несвязанным с дальнейшим развитием, тогда как психологу XX в. ясно, что в основе характерологии такого юноши XIX в. должно быть именно безрадостное детство, без любви, с постоянным чувством угнетения и бесправия. Результат – абсолютный эгоцентризм.

Но стремление все объяснять социальными факторами принимает иногда несколько алогичную форму. Разумеется, человек немыслим вне социальной среды, даже будучи Робинзоном. Но он немыслим и без воздуха, воды, пищи, деятельности. О влиянии среды на формирование личности и психики человека напечатаны такие горы книг и статей, что из них, вероятно, можно было бы сложить вторую китайскую стену. Если бы эта вторая стена оказалась гораздо меньше первой, то ее все же хватило бы на то, чтобы заслонить достаточно важные обстоятельства:

1) каждый индивид чрезвычайно избирательно восприимчив к внешним явлениям;

2) индивид – не семя, прорастающее там, куда его занесло, а существо, довольно активно выбирающее себе свое окружение;

3) данная «типичная» среда сформировала людей с самыми полярными психикой и интеллектом;

4) каждый индивид обладает личной, особенной восприимчивостью и сопротивляемостью к различным средовым воздействиям.

Представляется целесообразным противопоставить тезе о всемогуществе среды по отношению к индивиду антитезу – некоторую индивидуальную избирательность индивида по отношению к той же среде, в которой он окажется. Избранная среда может оказаться паразитической, хищной, уголовной, ханжеской, карьерной, самоотверженной, целеустремленной, трудолюбивой; она может воздействовать на субъекта привлекательно или отталкивающе, решающий момент может наступить очень рано, в детстве или юности, его эффект может стать пожизненным, долголетним или кратковременным.

Обоснование эволюционно-генетического происхождения биологических основ альтруистических эмоций сразу подключает еще две другие задачи: необходимость сформулировать хотя бы элементы эволюционно-генетической теории восприимчивости к красоте и элементы теории индивидуальности и массовой антисоциальности.

Можно рационально, в терминах естественного отбора, описать эволюционное становление восприимчивости к прекрасному, сплетенной с взаимным альтруизмом. Можно понять, что чисто инстинктивное чувство прекрасного возникло в результате стабилизирующего отбора, что реакции ненаследственные, создаваемые средой, развивающиеся в результате индивидуального опыта, условий жизни, переходили в наследственные, закрепленные, уже независимые от условий среды и воспитания, как это в отношении морфологических признаков показано И. И. Шмальгаузеном. Можно понять и обратный процесс – дестабилизирующего отбора, в результате которого наследственно закрепленное, так сказать, инстинктивное, превращается в ненаследственное, условно-рефлекторное или опирающееся на рефлексы, на индивидуально приобретаемые и развиваемые ассоциации. Автоматическая инстинктивная реакция сменяется гораздо более гибкой системой приобретаемых ненаследственных условных и экстраполяционных рефлексов, а у человека – сознанием и познанием, базирующимися на памяти и ассоциативных связях, богатых и разнообразных. Но, как будет показано далее, значительная доля восприимчивости к красоте обусловлена подсознательными реакциями, требующими лишь стимула для своего развития.

Нас интересуют здесь не методы художественного творчества и не ранг художников и поэтов, а выяснение тех систем естественного отбора, которые могли создать массовую восприимчивость к искусству. Поэтому разбираемые нами примеры могут носить случайный характер, они лишь иллюстрируют основную мысль.

Предельно упрощая: суть в том, что восприимчивый гораздо быстрей и полней и эмоциональней вскрывает истины и закономерности, использует экспресс-метод получения информации, восприимчивые гораздо более сплочены единым переживанием, символом, как бойцы вокруг знамени, они и много этичнее в том окружении, где именно этичность, нередко вредная индивидуально, способствует выживанию группы. Вот что подчиняет развитие восприимчивости к красоте естественному отбору. Кстати, весьма существенно, что и восприимчивость к прекрасному, и самый характер ее в высокой мере индивидуальны и в значительной мере наследственно детерминированы.

Что касается абсолютизации классового характера этики и эстетики, то разве могла бы, например, современная Москва любоваться статуями древности и средневековья, волноваться, читая или смотря трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, если бы не существовало некоего общечеловеческого компонента?

Достаточно взглянуть на павлинье перо и послушать пение соловья, а затем задуматься над тем, почему и то и другое кажется нам прекрасным – и отрицание биологических компонентов восприимчивости к красоте представится делом нелегким. Еще более трудным покажется это отрицание, если взглянуть на цветные рисунки павианов, которым предоставлены стол, лист белой бумаги, набор кистей и красок. Оказывается, что даже павианы обладают способностью к композиции веерных или параллельно-полосных рисунков, подбор красок которых вполне отвечает эстетическим требованиям интеллигентных людей (во всяком случае, не предупрежденных заранее о том, что перед ними творчество вовсе не художника, а обезьяны).

Эволюция в своем ортогенезе постоянно создавала адаптации, далеко перехлестывающие свое назначение. Постоянно создавала тупиковые гиперболизированные органы. Нет оснований бояться, что чрезмерная восприимчивость к красоте погубит человечество. Но она создана эволюцией. Наши поиски тех форм отбора, которые могли породить у человечества восприимчивость к красоте, неминуемо должны были вести через те фазы, в которых эта восприимчивость могла иметь утилитарный смысл, способствуя избирательному выживанию. По-видимому, некоторые первичные элементы эстетики действительно имели какое-то утилитарное значение, хотя бы в форме фиксации, стандартизации, обобщения идеала, в форме сплочения коллектива, в форме необычайно впечатляющей экспресс-информации. Обостренная восприимчивость ко всему этому действительно могла распространяться групповым отбором. Но эволюционное происхождение эстетической восприимчивости, конечно, не охватывает и малой доли ее многообразия, ее значения для человечества и для человека. Искусство стало вождем человечества, и если оно уступало лидерство религии или науке, то неизвестно, что же станет главным в будущем – искусство или наука.

Но возникает вопрос: если в человечестве эволюционно-генетически заложены какие-то добрые начала, то почему же в мире в ходе донациональной, межнациональной и классовой борьбы так долго и часто торжествовало зло, почему же историю человечества можно воспринять как историю чудовищного зла, несправедливостей, жестокого подавления, порабощения, опустошительных войн, бессмысленной резни безоружных? Этот, казалось бы, естественный вопрос тем более важен, что ответ на него должен хотя бы в зародыше содержать конструктивное решение – как избежать массового торжества злого начала. Но прежде надо изучить вопрос: кто же реально правит человечеством? И этот вопрос возвращает нас к биологической проблеме неисчерпаемой наследственной гетерогенности человечества, в частности по этическим свойствам, гетерогенности тем большей, что на всем протяжении его биологического и исторического развития отбор шел во взаимопротивоположных направлениях – как на альтруизм, так и на совокупность хищнических, собственнических инстинктов и эмоций, в частности и на эмоции жадности, похотливости, господства, властолюбия. Незбежное следствие – гетерогенность, сочетание этичности в одной сфере с неэтичностью – в другой.

На эту наследственную гетерогенность накладывалась и разнородность получаемого воспитания, при оценке которого, как правило, недооценивался тысячекратно усиливаемый эффект «импринтингов», или, более широко понимая, «импрессингов», внешних впечатлений, падающих на особо чувствительные стадии и возрасты. При наличии такой неисчерпаемой наследственной и воспитанной гетерогенности фундаментальное значение для судеб народа и человечества приобретает вопрос о том, по каким же индивидуальным особенностям идет социальный отбор, т.е. отбор в группы, концентрирующие в руках социально-экономическое могущество, в чем бы оно ни выражалось – в земельных ли владениях, во владении средствами производства, деньгами, печатью, кино, радио, телевидением, государственной властью и возможностью ее распределения, возможностью устанавливать ценностные критерии для подвластных масс.

Огромную роль играет специфика социального отбора, социального подъема, продвижения вверх по имущественной, иерархической, кастовой, классовой лестнице, передававшей власть в руки вовсе не наиболее одаренным людям, стремящимся утвердить в обществе доброе начало. Наоборот, социальный отбор постоянно поднимал на социальные верхи пусть и энергичную, но прежде всего наиболее властолюбивую, жадную прослойку человечества, столь разнородного в силу упомянутого выше естественного отбора на гетерогенность.

История почти всех финансовых и многих политических деятелей – это прежде всего и больше всего история обмана, вероломства, хищничества, мошенничества, коварства, предательства, жестокости, сначала «без перчаток», потом «в перчатках». Недаром слово «тиран», означавшее в начале просто захватчика власти и лишенное этической интонации, стало затем синонимом коварства, зверства.

Но социальный подъем тирана тысячелетиями означал одновременно ломку всех параметров, по которым ранее шел социальный отбор. Основным условием существования становились покорность и конформность. Быстро создавалась новая иерархия, подобранная по признаку верноподданической антисоциальности, маскируемой высокой целью. При этом происходила массовая переоценка представлений о человеке: видя высящихся на командных постах негодяев, а главное, веря в ложные, мнимые цели, массы сменяли свои нормальные этические критерии на внушаемые им сверху, оправдываемые высокой задачей, на такие, при которых только и возможно дальнейшее существование. Происходило удивительное явление: чтобы уцелеть под властью тирана, было недостаточно оказывать ему внешний почет и повиновение; внутренняя антипатия была бы быстро разгадана. Надо было и ее изживать, внушать самому себе, своей семье, всем родным искреннюю любовь к угнетателю, иначе всем приходилось плохо. Поэтому никогда ни один законный правитель, унаследовавший трон, или избранный всенародно президент не пользовались, кажется, и малой долей той народной любви, как жесточайшие из тиранов – Нерон, Домициан, Атилла, Чингисхан, Тамерлан, Филипп II. Надолго ли? Во всяком случае, на все время своего владычества.[1]

Философия и мудрость не могут удовлетворить нас: «Мелкое удовлетворение, какое дает неограниченная власть, покупается настолько дорогой ценой, что человек благомыслящий не может ей завидовать». «Принцип государства деспотического беспрерывно разлагается, потому что он порочен по своей природе. Другие государства гибнут вследствие особенных обстоятельств, нарушающих их принципы; это же погибнет вследствие своего внутреннего порока». Однако этот процесс гибели изнурительно длителен.

Наклонности человека, его социальность, асоциальность или антисоциальность в очень большой мере определяются теми ценностными критериями, теми идеалами и задачами, которые в нем реализовались под влиянием воспринятого в детском и подростковом возрасте. Именно тогда решается альтернатива «я за себя, для себя» или «я для других, за других». Этой альтернативе можно в дальнейшем изменять в частных случаях, она далеко не всеобъемлюща, но является жизнеопределяющей.

Величайшей трагедией человечества является то, что при многих социальных структурах к власти пробираются люди, наименее скованные общечеловеческими этическими нормами.

Известна враждебность значительной части советских социологов, психологов и педагогов к признанию фундаментальной роли генотипа в личностной индивидуальности.

1
...