Трудно быть волшебником

– Хочешь, я подарю тебе все звезды с неба?

– А что, у тебя денег совсем нет?

(Услышанное)

Преподаватель чертит на доске кубы со вписанными сферами. Или что-то более сложное. Он поворачивается к нам спиной и долго стучит мелом по зеленой доске. Иногда он оглядывается и следил, чтобы мы перерисовывали эти сферы и кубы в свои тетради. Закончив рисунок, он отряхивает руки, подходит к окну и смотрит, как за темными стеклами падает снег.

Мы все звали его Казаном. Иногда – «Плешивым Казаном». Мы все представляли, что в молодости он был похож на Казанову. Казан был высок, его черные волосы были редки, он тщательно их зачесывал набок, прикрывая лысину.

– Вы знаете, что на свете самое главное? – вдруг спрашивает Казан, не отрывая взгляда от кружащихся за окном снежинок.

– Любовь? – робко предлагает Наташка, первая красавица нашей группы. Она поправляет свои густые кудри и оглядывается на нас.

– Правильно, – говорит Казан.

Он отрывается от окна и начинает разглядывать Наташку. Она сначала выпрямляет спину и одергивает свитер, чтобы показать свою полную грудь, потом смущается, сутулит плечи и склоняется над тетрадкой.

– Правильно! – повторяет Казан. – А знаете ли вы, кто заслуживает любви?

– Пламенные революционеры? – спрашивают с заднего ряда.

– Квартира-дача-машина, – уверенно говорит Генка, у которого никогда и рубля на столовую не было.

– Передовики труда, стакановцы, гагановцы и буденовцы.

Это Любка. У нее, наверное, даже лифчики с чулками заграничные. Она выделяется среди нас, как белая лебедь среди серых уток. Она не так красива, как Наташка, но ярко и со вкусом одевается, едка на язык, неприступна и от этого все мы вздыхаем по ней, а не по простоватой Наташке с ее грудью, огромными серыми глазами и копной рыжих волос.

Любка небольшого роста, с короткой стрижкой, маленьким носиком и пухлыми губами в перламутровой помаде. Она говорит медленно, растягивая слова, ее зеленые с поволокой глаза сверлят собеседника, который теряется, начинает запинаться и потом долго мучается, что не сумел сострить ей в ответ. Он уже дома придумывает достойные слова, полночи думает о Любке и потихоньку начинает в нее влюбляться.

– Нет, – Казан прерывает поток моих мыслей, – любви достойны только волшебники.

– Точно! – говорит Любка. – Мне таких нужно два. Одного для учебы, другого для личной жизни.

– Если бы мне волшебник шубу подарил, то я бы его полюбила.

Это Нина. Она живет в общежитии на стипендию. Раз в месяц получает из дома большие посылки с фруктами, салом и какими-то свертками. Голос у Нины тихий, ласковый. С ней дружат все и никто одновременно. Все знают, что Нина хорошая, но не знают, о чем с ней разговаривать.

– Про волшебников подробнее.

Это наши парни. Они все хотят любви и приготовились слушать, как надо стать волшебником. Это интереснее, чем аксогональные проекции и прочая ересь.

– Быть волшебником – это угадывать и выполнять желания женщины, – говорит Казан. – Она еще сама не знает, чего хочет, а ты уже это достал и принес на блюдечке.

– Аааа… – протягивает Генка. – А если денег нет на то, что она хочет?

– Тогда выбирай для своего волшебства женщину поскромнее, – советует Любка. – Внуши ей, что она хочет мороженого, и вперед.

– Девушка правильно говорит, – Казан не в состоянии запомнить наши имена и называет всех юношами и девушками. – Одни способны жар-птицу из-за синего моря привезти, а другие могут купить курочку на рынке, и женщина будет счастлива.

– Я согласна на курочку, – говорит Нина. – Любовь за курочку не обещаю, но супчик сварю. Ген, ты мне курочку купишь?

– Нет! – Генка решителен. – Я должен был угадать про курочку, а ты тут сама напрашиваешься.

– Очень мне нужно напрашиваться, – обижается Нина и сжимает ладонями покрасневшие щеки.

– Так! – говорит Казан. – Отдохнули? Пора за дело. Теперь рассмотрим…

Прошло несколько лет. Однажды вечером я ехал в электричке и увидел Любку. Она сидела около окна и безучастно смотрела на мелькающие за стеклом фонари. Я знал, что Генка все эти годы пытался ухаживать за Любкой, но она неизменно была язвительной и неприступной. Ее основная жизнь протекала в компаниях «золотых» мальчиков, у которых были машины и настоящие американские джинсы. Они возили Любку на закрытые курорты, на просмотры новых фильмов, где собирались избранные, и играли с ней в теннис на зимних теплых кортах. Любка даже побывала замужем, но недолго. Деталей я не знал, да особо этим и не интересовался.

– Ты откуда? – спрашиваю я Любку, присаживаясь рядом с ней.

Любка поворачивается и улыбается. Она искренне рада видеть меня. Я замечаю, что ее дубленка уже не раз побывала в чистке, а этот мохеровый шарф я помню еще с института. Под глазами надулись синие мешочки, ее любимая перламутровая помада заменена на какую-то темную. Но в глазах блестят искорки, она, не отрываясь, смотрит на меня.

– Я от Генки, он опять пьяный. Спать его уложила и уехала.

– Так вы все-таки вместе?

Любка молчит и начинает рассматривать свой маникюр. Потом она вздыхает и говорит:

– Он, когда выпьет, всегда мне звонит. Жалкий такой. Когда я одна, то иногда к нему приезжаю. С ним просто, ему много не надо. Погладишь его, он улыбнется и уснет. И мне легче становится, как будто больного друга навестила. Он ведь так и не женился, все меня ждал, сейчас кому он такой нужен?

– Да, волшебника из него не получилось, – говорю я. – Помнишь Казана?

– Помню, – отвечает Любка. – Казан был прав, мы любим только волшебников.

– Так Генка стал волшебником?

– Да… Когда я к нему приезжаю, то знаю, что кроме портвейна и чая у него ничего нет. И мне хочется только портвейна и чаю с вареньем. Выйду на улицу – мне хочется кофе. А у него хочется чаю. Сложно это… У нас, девушек, всегда все сложно.

Электричка приехала на Ярославский вокзал. Мы стоим в метро возле эскалаторов. Любке надо на Кольцевую линию, мне – на Радиальную. Я смотрю на морщинки в уголках Любкиных глаз. Она устала и не скрывает этого.

– А Генка настоящий, много лучше других, – медленно произносит она. – Только чудес он может делать маловато. Ты меня понимаешь?

Я киваю, целую ее и иду к своему эскалатору. Взявшись за блестящий поручень, я оборачиваюсь и вижу, что Любка машет мне рукой. Я тоже машу в ответ. Она поворачивается, и ее заслоняет вдруг нахлынувшая толпа.

Больше Любку я никогда не видел. А Генка так и не женился.

Лилии и амариллисы

Я долго не мог понять, что меня напрягает. И почему я чувствую себя постоянно виноватым. Наверное, я виноват, что уезжаю в командировку. Почему-то любая моя поездка рассматривалась как дополнительный отпуск.

– Учти, ты там будешь отдыхать за двоих. А я буду скучать.

Вроде все правильно сказано, но что-то не так. А… вот! Не было сказано «счастливого пути». Кажется, что не нужны мне эти слова, а я все равно их жду. Я не доверяю никакому транспорту. Работаю со сложной техникой и знаю, что она ломается. Ломается, даже если с ней очень аккуратно обращаться. И мне беспокойно перед отъездом. Даже если я еду поездом. И она это знает, но опять сказала что-то про себя. Про то, как ей будет плохо. А я на втором плане. Или на третьем.

Потом я буду писать ей письма. Почти каждый день. И каждый день в холле гостиницы я буду смотреть в ячейку, где должна лежать моя почта. Но эта ячейка всегда пуста. В других лежали открытки и даже толстые конверты. Я представлял, как было бы здорово получить от нее письмо в толстом конверте. Я бы читал его целый вечер!

По вечерам читать мне было нечего, и я писал письма в Москву. Я писал про тихие улочки южного города, про пыльные листья акаций, про увядающие пионы, про раздавленные ягоды шелковицы на асфальте, про крики сорок, про вкусную кабачковую икру, которую я каждое утро ел с мягким белым хлебом. В одном письме я написал про работу, как целыми днями сижу с паяльником и тестером, проверяя микросхемы и болтая с местным инженером. Но я знал, что это ей скучно, и старался больше писать про цветы, пыльные листья и про сороку. Я бывал только на улочке, ведущей из лаборатории к гостинице, вот про нее и писал.

Однажды я шел мимо одного палисадника и увидел за забором большие оранжевые цветы с черными крапушками на лепестках. Я остановился и стал их разглядывать, чтобы потом написать про них в письме. Из дома вышла молодая женщина в светлом платье, взяла лейку с нагретой солнцем водой и стала поливать клумбу. Увидев меня, она улыбнулась.

– Здравствуйте! – сказала она и подошла к забору, поправляя на ходу светлые волосы. – Вам нравятся мои цветы?

– Да… – пробормотал я. – А как они называются?

– Это лилии, а вон те, синие – это амариллисы.

– Амариллисы красивые, – сказал я. – И лилии тоже. Мне про них надо написать в письме.

– Жене? – спросила женщина и наклонила голову в ожидание ответа. Ее голубые глаза смотрели смело и насмешливо.

– Знакомой, – сказал я. – Хорошей знакомой. В гостинице скучно, и я пишу ей письма про вашу улочку. Больше я нигде не бываю. Работа… Я тут в командировке.

Женщина вернулась к крыльцу, взяла садовые ножницы, подошла к лилиям, срезала самый большой цветок и протянула его мне.

– Вот вам наглядное пособие. Будете на него смотреть в вашей гостинице.

Я взял цветок и стал смотреть на женщину. Сразу говорить «спасибо» не хотелось. После «спасибо» нужно было бы уходить, а мне хотелось смотреть на нее, на ее полноватую, но складную фигуру, на ее улыбку, на загорелые руки…

– Приходите к нам часа через два! – вдруг сказала женщина. – Муж принесет пиво и сушеную рыбу, я запеку кабачки в сметане. Мы будем сидеть в беседке, пить пиво и слушать ваши рассказы о Москве. Вы ведь из Москвы? Только там так акают.

Я был из маленького городка под Москвой, но не стал это уточнять, а просто кивнул.

– Да, из Москвы, но я не приду сегодня.

– Боитесь мужа?

– Да вроде пока нет причин его бояться.

– Вы на меня так смотрите, и у вас никаких неприличных мыслей не возникает?

Я смутился и стал смотреть на амариллисы.

– Ладно, идите уж. Но если вечером надумаете с нами пива попить, то приходите. А мужа не бойтесь. Я с ним разберусь, если что!

В это день я не написал письмо. Но зато в своей ячейке нашел тоненький конверт из Москвы. В конверте, сложенный пополам, лежал листок в клеточку, вырванный из общей тетради. На листке большими круглыми буквами было написано, чтобы я не торопился назад, что она с подругой уезжает в Крым и что она еще скучает и ждет нашей встречи осенью.

Я так и не понял, читала ли она мои письма про цветы и пыльные листья. Подаренную лилию я поставил в стакан с водой, лег на кровать, уставился в потолок и стал думать о женщине из палисадника с лилиями и амариллисами.

Последняя осень

– Ты уверена, что тебе с ним будет лучше?

– Давай будем только о нас.

– Но мы договорились, что не будем выяснять отношений, когда раздражены.

– А говорить о нас – это только выяснять отношения?

В парке ветрено и холодно. Мокрые бурые листья на дорожках и скамейках. Самые крепкие болтаются на почти голых ветвях кленов. Хотелось посидеть в тепле, но эти двое избегали даже мысли об этом. Если пойти в кафе, то надо будет поддерживать разговор, а говорить больше не о чем. Вспоминать прошлое? Это больно, их счастье никогда не повторится. В ней уже не было загадки, а он больше не способен даже на маленькие подвиги.

Будущего тоже не было. Их совместного будущего. Они оба это понимали, но не могли говорить на эту тему. Они не хотели даже думать о завтрашнем дне.

Все тянулось уже несколько месяцев. Было страшно вот так все бросить и остаться один на один с новой жизнью, где не будет их встреч, звонков и мимолетных, пусть даже холодных поцелуев. Никто не мог первым хлопнуть дверью, уйти, не оборачиваясь, не боясь одиночества среди постылых дождей и темного, низкого неба.

У него уже была другая женщина, а у нее другой мужчина. Но пока все несерьезно, пока все обратимо, пока просто прогулки и разговоры. Смогут ли они заменить то, что было между ними? Будет ли она дрожать и сжиматься от страха и удовольствия, когда ее коснется новая мужская рука? Будет ли он, улыбаясь, бежать к метро, вспоминая гладкость женской кожи, освобожденной от одежды? Наверное, нет… Это бывает один раз. Потом будет что-то другое, от чего не стучит сердце, не перехватывает дыхание, от чего не забываешь о времени, делах, учебе, друзьях, погоде…

Пришла взрослость? Может быть. Они не боялись взрослости. Впереди еще бесконечность этой взрослости, и все можно успеть. А вот если бы сохранить их первую встречу в длинном шумном коридоре, первый поцелуй в этом парке, первые прикосновения к запретному и желанному. И уйти с этим во взрослую жизнь, начать сначала, но сохранить возможность позвонить, встретиться, взять друг друга за руки и пойти по этой аллее. Пусть даже такой холодной, неприветливой, мокрой…

Что этому мешает? Обида? Ревность? Страх, что их прошлое помешает новой жизни? Что оно будет тянуть назад, в недавнее детство, в мелькнувшее и ушедшее счастье? От этого ныло сердце, невозможно было сосредоточиться, радоваться внезапному осеннему солнцу, улыбаться друзьям при встрече. Все изменилось. Уже не ждешь звонка и откладываешь свой звонок. Уже спрятаны старые фотографии, уже порваны письма.

– Мне холодно… пойдем назад.

– Дать тебе мою куртку?

– Нет, я не хочу, чтобы ты простудился.

– Я бы лежал с температурой, а ты бы меня лечила. Ты помнишь…

– Не надо про «помнишь»!

– Не буду. Ты не сердись…

– Я не сержусь, просто устала и хочу домой.