Мы были убеждены, что в этом курортном мексиканском городке все работают официантами, поварами, уборщиками, администраторами в белых рубашках или продавцами в магазинчиках, заполненных яркими курортными товарами «на память».
Это кафе мы нашли случайно в один из вечеров, долго блуждая по полутемным улицам. Мы проходили мимо небольших, ярко раскрашенных домиков, окруженных кустами и сладко пахнущими цветами. Там, на ступеньках, сидели усталые женщины и молча смотрели на нас. Мы ходили бесцельно, просто хотели посмотреть на ту часть города, где нет шумной курортной публики, где нет ярких витрин и запаха жареной рыбы.
Кафе было на перекрестке. Сквозь большие окна мы увидели скромные деревянные столики без скатертей, стулья на металлических ножках, стойку бара, на которой стояла эспрессо-машина. За столиками сидели люди, которых мы не видели ни в нашем отеле, ни на пляжах, ни в ресторанах. У них были спокойные лица с тонкими чертами. Кто-то читал книги, кто-то смотрел в экран ноутбука, кто-то разговаривал с соседом. На стенах кафе висели яркие радостные картины, на которых плавали большие корабли, по улицам города с розовыми домами ездили белые машины, в домах были огромные комнаты, где стояли смешные стулья с грушеобразными ножками, столы-раскоряки и огромные вазы из мутного серого стекла.
Мы зашли, заказали кофе и сели в угол, откуда можно было видеть всех посетителей. На нас никто не обращал внимания, мы ждали свой заказ и разглядывали картины. Около каждой из них горела небольшая лампа, освещая ее и заставляя светиться и без того яркие краски. Я представил эти картины у нас в доме, когда темно, когда за окном свищет бесконечная снежная метель, когда хочется тепла и света.
– Кто автор этих картин? – спросили мы подошедшего официанта.
Он поставил перед нами чашки с кофе, тарелочки с пирожными и жестом подозвал одного из посетителей.
– Это картины Джорджо, – сказал он. – Хотите, я ему позвоню, и он придет?
Мы хотели. Мы очень хотели посмотреть на человека, создавшего такие кусочки радости.
Джорджо пришел не один. Его сопровождала суховатая женщина лет сорока, очень деловая, отлично говорящая по-английски. Сам Джорджо больше молчал, скромно улыбался и был во всем согласен со своей спутницей. Ему было лет двадцать пять, его смуглое лицо выглядело усталым, он прятал под столом свои тонкие руки с длинными пальцами, сутулился и явно хотел, чтобы все это быстрее кончилось.
– Вам очень повезло, что Джорджо сейчас в городе! – громко вещала спутница художника. – Без его разрешения я не могу продать ни одной картины. Если вы покупаете две, то на вторую будет большая скидка.
– Вы профессиональный художник? – спросил я Джорджо.
– Тут профессионалы только те, кто рисует по вечерам картины аэрозольными баллончиками, – ответила за художника его спутница.
Мы видели работу таких художников. За пять минут они создавали нечто с огромной луной, озером, горами, фантастическими деревьями, отражениями и тенями. Их «картины» стоили от десяти до двадцати долларов. Половина цены шла художнику, а другую половину забирал молодой человек с цепким взглядом, сидящий неподалеку на корточках.
– Ну так что вы решили?
Женщина была настроена по-деловому. Мы выбрали две картины с кораблями, где светились иллюминаторы и гирлянды лампочек вдоль палуб, где горели огни сказочного города, а по его улицам ездили красные мотороллеры и белые такси. На второй картине было бирюзовое море, желтое рассветное небо, открытое окно и черный кот со странной улыбкой.
– Это мой кот, – сказал Джорджо. – Мой друг. Я работаю инструктором по подводному плаванию. Я бы хотел стать профессиональным художником, но так мало таких, как вы, которые покупают. Нравится многим, но мало кто хочет тратить деньги на картины. На рестораны тратят, на картины нет.
…Через год мы снова пришли в это кафе. Картин Джорджо на стенах не было.
– А где Джорджо? – спросили мы бармена. – Где его картины?
– Он сейчас мало что пишет, – сказал бармен, наливая нам в чашки крепкий эспрессо. – Джорджо уехал в другой город, здесь работы нет, а ему надо на что-то жить. Его картины разобрали по местным ресторанам. Их можно купить, но они стоят теперь очень дорого. Рестораторы хотят заработать и на этом тоже. Жалко парня, он совсем один и никому не нужен.
Я не знаю, где сейчас Джорджо. Но его картины висят над моим рабочим столом и согревают меня в темные холодные вечера, не давая думать, что до весны еще так далеко, что с каждым годом все труднее дойти до этого «далеко», когда все сильнее наваливается усталость, и черные голые ветки качаются на фоне желтых от городских огней туч.
Легко быть бедным и добрым. Быть богатым и добрым можно, но недолго!
***
Амбициозность – прибежище ничтожных.
***
Бойся озабоченных людей – это заразно.
***
В толпе нельзя быть свободным.
***
Веру в Бога часто путают с соблюдением традиций.
***
Для кого-то море – это пляж, теплый прибой, вокруг красивые веселые люди. А для другого – это одинокий утес, о который разбиваются холодные серые волны.
***
Для кого-то хорошая погода та, которая позволяет с чистой совестью сидеть дома.
***
Если нет ответа на вопрос «а что будет, если это сделать?», то можно попробовать поискать ответ на вопрос «а что будет, если этого не делать?».
***
Если ты ничего не делаешь, тебя упрекают в нерешительности. Если ты что-то делаешь, упрекают за ошибки. Самое лучшее – это говорить, что ты скоро будешь что-то делать.
***
Есть простой способ чувствовать себя богатым – не читать рекламу. Так ты не узнаешь, что тебе еще захочется.
***
Есть способ деления человечества на врагов явных и потенциальных.
***
Зря ты ругаешь современную Москву. Ты ведь любил ее за эклектику, а теперь ее стало даже больше.
***
И человек, и камень слеплены из протонов, нейтронов и электронов. Это я к тому, что нам не надо слишком задаваться.
***
Идти вниз надо тоже с достоинством.
На самом деле художник не был одиноким. У него где-то была жена и взрослые дети. Он не любил об этом говорить, я узнал об этом случайно, когда он как-то обмолвился, что хочет пойти в Интернет-кафе и отправить письмо домой в Чикаго.
– А кто сейчас дома? – спросил я.
– Жена, дети приезжают иногда… – сказал он и больше никогда не упоминал про свою семью.
Мы снимали соседние комнаты в небольшом пансионе в городе Таормина на востоке Сицилии. Сейчас такие пансионы принято называть на американский манер bed-and-breakfast. Хозяйка пансиона кормила нас завтраком. Нам полагалась чашка ужасного кофе, пресный сыр, булочки и варенье. У нас с женой в холодильнике лежала колбаса и нормальный сыр, который мы приносили с собой, украшая скудный завтрак. Художник не обращал внимания на еду. Он долго пил кофе, меланхолично жевал булочки и смотрел в окно на красные черепичные крыши домов, сбегающих по узким улочкам к морю, которое всегда казалось спокойным с высоты веранды, где проходили наши завтраки.
На какие средства жил художник, мне было непонятно, но спрашивать об этом не принято, да я особенно и не интересовался. Он явно не работал по заказам. После завтрака художник шел к старому греческому театру и там не спеша рисовал остатки колонн, полуразрушенные стены, заросшие травой каменные скамьи и кактусы со смешными плоскими листьями. После обеда он приходил в свою комнату, отдыхал, а потом выходил на открытую террасу, садился в кресло возле небольшого стеклянного столика и тщательно обводил тушью свои карандашные наброски.
Лет ему было около шестидесяти, среднего роста, плотного телосложения, с короткими седыми волосами. Лицо его было немного расплывшимся и выглядело очень добрым, когда он улыбался.
Но улыбался он редко. Его взгляд был направлен или куда-то вдаль, или внутрь его самого. Так смотрят люди, страдающие какой-нибудь серьезной болезнью или пережившие большое несчастье.
Мы с женой бродили по городу, спускались к морю, поднимались в горные городки, разбросанные по соседним склонам. По вечерам мы покупали в ближайшем ресторане пиццу, заходили в местный магазинчик за рыбой, овощами, вином, приносили все это на нашу террасу, раскладывали на столике и начинали неспешный ужин. С террасы было видно засыпающее море, знаменитый вулкан Этна и множество огней деревенек и фермерских домов на склонах темнеющих гор. Художник проводил вечера в своей комнате. Его не вдохновляли краски угасающего дня. Чем он занимался в это время, я не знаю, но его темное окно вызывало у меня грустные мысли.
Однажды я встретил его на улице, ведущей к греческому театру. Он нес большую папку с бумагой, на его плечах висел небольшой рюкзак, сквозь ткань которого проглядывались бутылки с водой и коробки с карандашами.
– Вы продаете свои работы? – спросил я.
– Нет, конечно, нет! – ответил он. – Это никому не интересно.
Я замялся, не зная, что сказать. Мне нравилась его графика, но на языке вертелись только стандартные хвалебные фразы, а мне хотелось отметить его работы как-то особенно.
– Все думают, что художники работают или для денег, или для славы, – не спеша продолжил он, – но есть и третий вариант. Можно работать просто для себя. Жизнь ужасно длинная, и ее надо чем-то заполнять.
– И вы никому не показывали свои работы? – удивился я.
– Я не профессиональный художник, – сказал он. – Я учился на художника, но зарабатывал не рисованием. Рисование для меня нечто интимное, как разговор с любимой женщиной, с Богом, с ближайшим другом, с самим собой, наконец. Мои работы не исчезнут. Может, придет время, и кто-нибудь возьмет их в руки.
– А вы знаете, что вы очень талантливый художник? – решился я на комплимент.
– Я очень средний художник и не хочу, чтобы мне об этом говорили, если я решусь на выставки и прочую мишуру. Я долго живу и все уже испытал. Я как поезд, который шел по четкому расписанию – у меня все было в срок: диплом, карьера, жена, дети, собака, маленький дом, большой дом, второй дом на юге… Сейчас по расписанию мне надо начинать путешествовать по миру и заниматься своим здоровьем. Я решил изменить расписание. Меня не поняли те, кто ехал со мной в поезде, и я поехал один. И мне хорошо. Я не знаю, что со мной будет завтра, и это самое чудесное, что может быть с человеком. Пусть даже недолго.
– А ваши родные? Как они реагируют на ваше отсутствие?
Художник пожал плечами, поправил рюкзак и ускорил шаг. У меня к нему было еще много вопросов, но я не стал его догонять. Я был явно лишним на том пути, что он выбрал на оставшиеся ему годы, и мне не хотелось навязывать себя в попутчики. Да и нужны ли ему попутчики?
Я не пошел в тот день к театру. Одна из улочек городка заканчивалась узкой тропкой, ведущей мимо кипарисов, через заросли самшита и кактусов к морю. Вот по этой тропке я и пошел.
– Ты держись от нее подальше! – говорили мне приятели. – Она малахольная, может, больна чем!
Верка жила с бабушкой в большом бревенчатом доме, стоявшем на оживленной магистрали. Я часто видел ее у окна. Она могла часами сидеть неподвижно, подперев щеки кулаками, и наблюдать за проносившимися машинами. Когда я проходил мимо Веркиного дома, то почти всегда видел ее огромные голубые глаза, курносый нос, распущенные по плечам русые волосы, красную, небрежно связанную кофту, накинутую на белую ночную рубашку с мелкими цветочками.
– Верка! – окликал я ее. – Ты чего на озеро не идешь?
Озеро было рядом. От Веркиного дома туда шла тропинка через заросший лебедой и лопухами пустырь, мимо ничьих полусгнивших сараев, мимо огромной каменной дамбы, на километры опоясывающей озеро огромной дугой. Там, где дамба кончалась, был пустынный песчаный пляж. Местные этот пляж не любили – там было мелко, на лодках причаливать неудобно, рыбы у берега не было. Иногда туда приходили пьяные компании. Они жгли костер, шумели и, выпив все, что принесли, быстро уходили, оставив пустые бутылки и консервные банки в тлеющем костровище.
Я иногда видел Верку на этом пляже. В своей неизменной красной кофте, сменив ночнушку на голубое выцветшее платье, обхватив руками колени, она сидела на сухом топляке и смотрела на солнечные зайчики, прыгавшие по водной ряби. Мы с приятелями плескались недалеко от берега, взбаламучивали руками песок и шевелили пальцами ног, привлекая бесчисленных мальков, гревшихся в теплой воде. Верка на нас не обращала никакого внимания. Она иногда смотрела в нашу сторону, но даже тогда ее взгляд был направлен сквозь нас, на серые волны, на зеленые острова, на облака, которые выплывали из далекого горизонта и не спеша направлялись к нам, принося с собой тень и легкий свежий ветерок.
– Верка! – кричали мы. – Иди купаться!
Верка сидела с неподвижным лицом, как будто ничего не слышала. Когда наши призывы становились слишком настойчивыми, Верка молча вставала, отряхивала платье и не спеша уходила домой.
В школу Верка не ходила. Говорили, что врач запретил ей напрягать голову и сказал, что четырех классов ей будет достаточно для дальнейшей жизни. Мы ей даже завидовали и тоже говорили, что четырех классов вполне хватит для работы на нашем лесопильном заводе и вечернего сидения с удочкой на дамбе. Самыми образованными среди наших знакомых были учителя, врачи и инженеры. Но все они зарабатывали меньше рабочих, и учиться в институте, чтобы потом стыдиться своей зарплаты, мы не хотели.
– А кем будет Верка, когда вырастет? – иногда спрашивали мы друг друга.
Ответа, конечно, не было. Были предположения, что она, как и ее мать, попавшая по пьяни под грузовик, будет работать в столовой.
– Хорошая работа, – рассуждали мы, лежа на теплом песке и разглядывая проплывающие над нами облака. – Всегда рядом с продуктами, масла ешь сколько хочешь, хлеб белый свежий, молоко, сахар…
Мы всегда были голодными, и разговоры о еде были самыми любимыми. В общем, мы решили, что будущее у Верки будет неплохим, если только она не будет пить вино, как ее мамаша.
Прошло несколько лет. Я уже учился в институте, когда приехал в родные края и увидел Верку. Она, как и раньше, сидела у окна и смотрела на проезжающие машины. Я уже знал, что Веркина бабка умерла, что Верка получает какое-то маленькое пособие, нигде не работает и сидит целыми днями дома. Соседи ей немного помогали: приносили ей каждый день пол-литра парного молока от своей коровы и убирали под навес дрова, которые привозили осенью и сваливали кучей перед Веркиным домом. Верка иногда ходила в наш продуктовый ларек за хлебом и крупами, осенью собирала клюкву на Горелом болоте, нарезала и сушила на солнце яблоки, падающие в высокую траву в ее запущенном саду.
– А дома у нее чистота и порядок, – говорила бабушка. – Половики свежие, скатерти белые, без пятен. Фикусы растут, герань – все аккуратно, на образах пыли нет, часы с гирей правильное время показывают.
Я подошел к открытому окну и улыбнулся Верке. Я и правда был рад ее увидеть. Она связывала меня с прошлым, с заброшенным пляжем, с беззаботными днями, с теплым солнцем и плывущими облаками. Тогда у меня было такое время, что мне редко удавалось поднять голову и посмотреть на небо.
– Привет, сосед! – неожиданно громко и четко сказала Верка. – Давно тебя тут не было.
– Привет! – сказал я, обрадовавшись, что Верка меня узнала и даже рада видеть.
– Ты, говорят, в Москве учишься, – продолжила Верка. – Заходи в гости, я тебе кой-чего покажу.
Я кивнул, прошел через калитку в маленький зеленый дворик, поднялся на крыльцо и очутился в большой светлой комнате с низкими потолками. Светлой комната казалась от изобилия белого: стены, потолок, скатерть на круглом столе посреди комнаты, чехлы на диване и кресле – все это было белого цвета. В переднем углу я увидел несколько икон, возле них на полочке горела небольшая свечка. На подоконниках стояли цветы, но одно из окон было открыто, там подоконник был пуст, возле этого окна стоял стул, на нем и сидела Верка. Когда я вошел, Верка встала, и я увидел, что она превратилась в красивую женщину. Крутые бедра, полная грудь, сильные руки с плавными линиями, стройные крепкие ноги. Лицо немного портили широкие скулы и маленький рот со сжатыми бесцветными губами, но большие глаза и густые распущенные волосы скрадывали эти недостатки. Верка мне показалась очень красивой.
– Чаю хочешь? – спросила она. – Только у меня булка черствая и сахару мало.
Говорила она громким отрывистым голосом. Было видно, что ей не часто приходится разговаривать. Перед каждым словом она на секунду задумывалась, но потом произносила слова четко и весьма осознанно.
– Спасибо, давай в другой раз, – отказался я, стараясь говорить как можно мягче, чтобы не обидеть ее. – А что ты хотела мне показать?
Верка подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, порылась там и достала потрепанную общую тетрадь в коричневом клеенчатом переплете. Я взял ее и с любопытством полистал. Там круглым детским почерком синими чернилами были написаны короткие рассказы. Названия рассказов были подчеркнуты красным карандашом. «Кто приносит радость», «Что нужно для счастья», «Утренние надежды» – читал я названия рассказов. Первый рассказ был про Иисуса Христа, который спустился на один день на Землю, чтобы принести радость тем, у кого ее было очень мало.
– А как можно принести радость? – спросил я, продолжая листать тетрадь. – Вот если я схожу в магазин и принесу тебе свежую булку с банкой клубничного варенья – это будет радость?
– Самую большую радость приносят с пустыми руками, – очень серьезно сказала Верка. – Вот вечером придет соседка и принесет банку молока. А ты пришел с пустыми руками, но принес больше радости, чем принесет соседка.
Я удивился, что Верка вдруг стала говорить более плавно, глаза ее заблестели, щеки покраснели.
– А для кого ты это пишешь? – спросил я.
– Сначала для себя писала, как бы разговаривала сама с собой. А потом вдруг захотела, чтобы кто-нибудь прочитал. Вот ты в Москве живешь, тебе интересно, что я пишу?
– Да… – я кивнул и стал листать тетрадь медленнее, успевая прочитывать по несколько предложений на каждой странице.
«Радость – это когда трудно дышать, когда в глазах слезы, когда громко стучит и просится наружу сердце!».
«Полынь-трава – ее горький запах волнует меня и одновременно успокаивает».
О проекте
О подписке