Однако никакого рассвета не наступало, и я понял, что даже восхода солнца мы не увидим. А на восходе-то они как раз и летят!

И я как-то затосковал, свернулся опять калачиком и привалился к стенке шалаша. А Борис стоял на коленях и неотрывно наблюдал за вершинами дубов. И я понял, что он любуется чучелами.

Где-то на поляне, всего скорее на косматой сосне, протяжно проорала ворона. «Пропало утро, пропало, – думал я неотрывно с обидой в душе, – кроме этой вороны, ни одной птицы на всю округу…»

Я уже опять задремывал, когда почудился мне какой-то отдаленный вкрадчиво-мелкий шорох справа в березняке. Он то замирал, то оживал снова, будто проснулся там гигантский муравейник. Я затаил дыхание, как зверь, напрягся всем своим существом: шевелилось всё ближе, уже подкрадывалось к шалашу…

Это был дождь. Мелкий, перемежистый сеянец.

– Гнилое утро, – сдался наконец и Борис, – надо идти домой.

Он достал кисет с махоркой, откашлялся без опаски и стал, как отец, закуривать, шебурша газетой.

– Ты что, посидим… – напугался я с обидой, боясь, что он и вправду сейчас пойдет снимать чучела. – Время-то сколь?

Он достал из-за пазухи, где был потайной карман, старинные отцовы часы на медной витой цепочке и с римскими цифрами на циферблате. Щёлкнул крышкой:

– Двадцать минут, как взошло солнце. Вишь, дождь – охлобучило со всех сторон.

– Вымочит, давай здесь подождём, – пошёл я на хитрость.

Мы решили сидеть ещё полчаса (точно по часам, как уговорились). Ворона с сосны молча улетела в лес, над сосной, сливаясь и разрываясь, текли тучи. Я глядел в хвойное окошечко и думал: «Почему дождь пришел справа, если тучи вылезли из бора слева и ползли низко над поляной за реку?»

Наш ближний предлесок справа тревожно пошумливал. Иногда он как бы вздрагивал, шум усиливался, а потом стихал вовсе.

Борис вздохнул. С шалаша уже капало за ворот, мы ёжились, возились. Борис постоянно стирал капли со ствола (на всякий случай, чтобы не заслоняло мушку). И я понял, что в душе он ещё на что-то надеется. Я мёрз и мысленно молился Богу. Я тоже надеялся, но мне уже всё больше хотелось наружу, шалаш стал казаться добровольным мокрым заточением…

Мы сидели последние минуты, и в это время справа услышали какой-то гул в мелколесье. Он приближался. Мы замерли. Гул этот налетел на нас тугим ветром, могучие дубы разом погнулись вершинами в одну сторону, полетели листья, одно чучело избочилось. Другое, напротив, – выправилось и стало похоже на настоящего тетерева.

Вместе с ветром над шалашом прошёл сплошной крупный дождь и побежал по поляне к сосне. И сосны не стало видно в серо-темной пряже дождя. Оторвавшись от окошечек в шалаше, мы переглянулись и ждали новых чудес. Мы стояли в шалаше во весь рост и уже не боялись, что кто-то нас заметит. Низкое и мрачно-плотное, как телогрейка, небо над поляной лопнуло, и оттуда рванулось солнце – золотая полоса живого света. Она прошла через всю поляну, осветила и позолотила сосну и убежала за дождём в бор.

Какое-то время было тихо, а потом начало темнеть. В лесу справа опять послышался гул и, когда он дошёл до нас, в дубах разом зашумело: с новой силой начался дождь, сплошной, упрямый.

Теперь уже мы окончательно поняли, что зарядил он на весь день, и ждать нам больше нечего.

Мы понуро молчали и, как пленники, избывали время в своем шалаше. Опустились на прежние места, обоим не хотелось вылезать наружу под дождь, снимать чучела и мокрыми плестись домой. Мы уже как бы прижились в своём шалаше. Хоть немного, но он все-таки защищал нас и от дождя, и от ветра.

Борис, устав стоять на коленях, тоже лёг, привалился к стенке шалаша, он медленно курил со слабой улыбкой, как бы осуждающей все наши надежды и это редкостно неудачное утро.

Больше мы ничего не ждали, на нас напало безразличие. Наверно, мы оба думали об одном: как мать встретит нас дома, как будет ругать за вымоченную одежду, которую негде развешивать для просушки.

Надо сказать, что пустая охота у матери вызывала тягостное молчание, а то и взрыв негодования: «Сидели бы дома, только обувь зря треплете…» Но принесённой дичине она радовалась искренне, платок у нее сбивался на сторону, рассматривала цветные перья, крылья, дивилась: «И создаст же Бог такую красоту!.. Вот хорошо, что встали, а то проспали бы такое утро…»

Сегодняшнему утру она наверняка уже не радовалась и ничего не ждала от нас.

Над бором тревожно проорала ворона, а справа могучим порывом рванул ветер. Он прошумел в наших дубах, но мы не шевельнулись: чучела нас больше не интересовали. «Совсем бы их уронило на землю, – подумал я. – Легче собирать…»

Но свалило не чучело, а одну большую лапу с верхушки нашего шалаша, и мы глядели в полуоткрытое небо. В шалаше стало неуютно, продувисто. Теперь ветер не только не стихал, а усиливался, нёс над поляной водяную морось дождя, и в ней изредка мелькали какие-то большие белые капли. Не сразу догадался я, что это снег. Через минуту он летел уже мимо шалаша и дубов хлопьями. Ветер завыл, как в трубе, с удвоенной силой, и началась настоящая пурга. Она металась будто в феврале, чучела наши спереди враз побелели и стали похожи на пингвинов, а не на тетеревов. Теперь они могли только отпугнуть даже ворону. И дубы, и сошки – всё было с ветровой стороны белое, а с другой – тёмное, мокрое. В шалаше сверху задувало ветром и снегом, и Борис не вытерпел, полез наружу набросить эту упавшую лапу на верх шалаша.

Он отодвинул можжевелину, закрывавшую лаз, полез… и тут же резко с испугом закатился назад в шалаш. А я испугался дважды, потому что в это же самое время с новым, непонятным мне шумом накрыла шалаш какая-то небесная тень. В шалаше как будто потемнело. Мы замерли и услышали в вершинах дубов плеск и хлопки многих крыльев. Осторожно поводя глазами и чуть-чуть головой, я увидел, что все дубы и даже низкие березы облепила могучая стая тетеревов. Меня будто во сне сковал какой-то мистический страх, а Борис уже медленно, плавно подымал ружье. Делал это он так долго, тягостно, что у меня от волнения разрывалось сердце, и я даже хотел, чтобы они сорвались, лишь бы прервать это ожидание.

Борис целился сидя, и я понял, что он боится встать на колени, чтобы тетерева не увидели нас в полуоткрытый верх шалаша. Неудобно ему было, неловко, целился он со страдальческой гримасой на лице, зажмурив левый глаз. Я не дышал…

Наконец выстрел резко хлестнул, как-то коротко, слабо, будто пастушья плеть в ненастье, и я был разочарован: я ждал победного, почти пушечного грома. Не шевелясь, я глянул на Бориса, спрашивая глазами: «Убил? Бежать?!»

Но он, светясь радостью, осторожно приложил к губам палец и стал перезаряжать ружье. Я перевел дух.

Так же тихо и плавно он, сидя, приложился; я, чтобы не сглазить, зажмурил глаза и молился Богу. И не зря: после выстрела отчетливо послышалось, как тетерев грузно ботнулся о землю. Я опять глянул на Бориса, а он уже повелительно прижал палец к губам. Без опаски открыл ружье, привычно, будто старый артиллерист, кинул вонючую гильзу мне под нос и, привстав на колени, уже свободно, выцеливал следующего. «Обнаглел, – подумалось мне. – Почему они не улетают?..» После выстрела я ничего не видел через пургу и дым, но обострённым слухом уловил шорох в ветвях. Сбитый тетерев долго с перьевым шуршанием падал по сучьям… Но звука падения я не услышал.

Перезаряжание повторилось. Теперь Борис прицелился быстро, ахнул куда-то в метель ещё раз, и стая с плескучим поспешным хлопаньем крыльев шумно снялась в сторону поляны.

Я вскочил и припал к окошечку: о, сколько их было!.. Улетая, они, как чёрная туча, неслись сквозь белую пургу. Они закрыли собой сосну на поляне. Часть из них села на эту сосну, а потом сорвалась и кинулась вдогонку всей стае… Скоро они растаяли над сосновым бором: и лес, и их задернула белая пелена вьюги.

Я ждал, что скажет Борис, но спросил первым:

– Сколько штук убил?

– Четверых… одного вроде ранил.

– Бежим собирать!

– Подожди, может, вернутся, – и Борис стал оглядывать все деревья вокруг шалаша.

– Всё. Улетели, – подытожил он. Зарядил ружье, и мы кинулись из шалаша.

Три тетерева точно валялись под дубами. Держа их за лапы, мы ходили по снегу вокруг дубов кругами, искали четвёртого, всё дальше уходя от стволов.

Мы нашли его уже на поляне. Он чернел как головешка в снегу: видимо, ворошился, и снег не успел его покрыть.

Не веря своему счастью, мы опять кинулись к шалашу, Борис попутно забросил на верх шалаша упавшую лапу, и мы нырнули вовнутрь.

Метель вокруг так мела, что всё было как в сказке. Я грел руки в белых подкрыльях тетеревов; перекладывал этих грузных птиц, раздвигал веером загнутые хвосты, трогал и нюхал алые брови. Ах, как они пахли! Какая дикая дивность была в каждом перышке, лапке… Даже не верилось, что всё это родится и водится в наших бедных полях, лесах. Я готов был теперь сидеть хоть весь день. Но Борис закурил ещё раз, подумал-подумал, достал часы и сказал.

– Пошли завтракать, больше не прилетят.

Мы бегом валили чучела, направляли их против ветра, чтобы не так тяжело было сдерживать сошки. Потом вершинки сошек вывесили, положили на кусты, чтобы не вмерзли в снег. Всё делали по-хозяйски, как Федор. Мы знали, что охотиться в этом шалаше теперь нам долго. Собирая чучела, носились бегом и от холода и от радости. И чучела, и тетеревов разделили надвое, связали верёвочками и, перекинув через плечо, спустились на озеро. Выстукивая зубами, бежали по белому озеру рысью. Пурга мела нам в спину, загибала роскошные хвосты тетеревов мне прямо к носу, и я, как зверь, вдыхал запах дикого вольного пера. Мы боялись, чтобы кто не встретил нас на льду, а то увидит, удивится, перебьёт наше место под дубами. Но кто мог встретиться в такую калегу, как говорила мать?

Всё озеро было белым-бело. Мы оглядывались на дубы (не сидят ли снова!) и видели, как сзади на белом поле озера чернели две одинаковые цепочки следов – под нашими валенками проступала вода. Ноги у нас давно уже были мокрыми, а мы будто на крыльях летели к своему дому. На ходу строили новые планы, говорили, что в мороз стая вернётся, а может, и не одна…

В понедельник я опять пошёл в школу за три километра. Во вторник всё растаяло, а в ночь заморозило снова, уже без снега. Лёд на озере опять был гладким, но только мутным и толстым.

На неделе Борис ходил на охоту один и в оттепель, и в мороз. Потом, в субботу, я сидел с ним в шалаше прямо со школьной сумкой, пропустил два первых урока и ушёл совсем без радости, хотя идти до школы было от шалаша ближе.

В воскресенье мы снова почти с ночи были у своих дубов. Но будто всё вымерло…

А место на дубах действительно было привольное. Бывало, мы специально спускались на озеро, издали любовались чучелами.

– Как живые, – говорил Борис.

– Не отличишь! – соглашался я. Особенно мне нравились их хвосты, которые пришили мы от первых добитых нами тетеревов.

Всё реже и реже Борис ходил в этот шалаш до самой настоящей зимы. Но они так и не прилетели.

А почему? Я не могу этого объяснить. Охота, вообще, дело необъяснимое. Для меня до сих пор остаётся загадкой: почему они прилетели? Что их гнало, куда? И в такую непогодь, и такой тучей!..

Всю зиму мы собирались спросить об этом Фёдора, он наверняка знал. Но стеснялись как-то да и боялись. Так и не решились.

А летом Фёдор умер.

Хоронили его хорошим июльским днём. Я беспечно шёл улицей, ослеплённый полуденным солнцем, и оказался «первой встречей» покойному. Когда мне передавали хлеб, который несли впереди процессии на полотенце, кто-то сказал из провожавших: «Охотником будет…»

Я не поверил своему счастью.

Но так оно всё и вышло.

И я не каюсь. Много разных охот и погод испытал я за жизнь. Но до сих пор, когда подымается первая осенняя вьюга, всё во мне замирает. Я жду какого-то счастья, выхожу на балкон, мёрзну, ловлю холодный ветер, по-собачьи внюхиваюсь в него… И мне чудится тот редкий удивительный запах, запах предзимнего тетеревиного пуха, слаще которого нет ничего в мире.