Трофейные вещи еще имели хождение. Почти в каждой семье, куда с фронта вернулся солдат, находились такие вещи. Это могла быть немецкая губная гармошка, штык-нож, украшенный свастикой, посуда, вилки-ложки с немецким клеймом. И пистолеты ТТ по рукам кое-где ходили, хотя за их хранение могли серьезно наказать. Даже в школу шустрые отпрыски пистолеты приносили с полными обоймами, тырили у своих спившихся израненных отцов-инвалидов. Безногих инвалидов войны в начале шестидесятых было много. Они ездили на деревянных площадках, оснащенных двумя парами подшипников, отталкиваясь от земли деревянными рукоятками, похожими на пресс-папье. Каталки скрипели и двигались с трудом. Инвалиды упирались в землю что есть мочи не в силах преодолеть рытвины, их подталкивали прохожие. Напротив школы был пивной ларек с вывеской, сделанной в старорежимном стиле. Там и винишко, кажется, какое-то продавали в розлив. Часто какой-нибудь безногий инвалид, не рассчитав дозу, падал со своей повозки прямо в грязь и валялся там, пока не приходила жена, которая тащила его домой грязного почти волоком, а он плакал и матерился.
Сейчас все это может показаться диким, а тогда было в порядке вещей. На трехколесных колясках, приводимых в движение рычагами, ездили только избранные. Впрочем, с каждым годом израненных на войне солдат становилось все меньше. Они умирали от ран. Хоронили их незаметно, без оркестров и торжественных речей.
Как-то накануне 9 мая, включив телевизор, случайно попал на передачу, где ребята из поискового отряда раскопали очередную безвестную могилу нескольких советских солдат времен Великой Отечественной войны. Бросилось в глаза то, что под поржавевшей каской "улыбались" свету божьему два ряда ровных белоснежных зубов. И сердце стиснуло от жалости, ведь такие зубы могут быть только у очень молодого солдата, вчерашнего мальчишки. Мальчишки, который погиб за то, чтобы я мог жить. Мы в неоплатном долгу перед солдатами, воевавшими и победившими в страшной войне. 20 миллионов погибших. А сколько раненых, контуженых? Сколько горя принесла война и тем, кто волею судьбы выжил, но страшные отметины остались навсегда.
Даже уже в шестидесятых в общественной бане, куда народ любил ходить всегда, даже имея благоустроенное жилье, а уж тем более из неблагоустроенного, было жутко смотреть на страшные рубцы и свищи от пуль и осколков, на безобразные культи рук и ног, хозяева которых, отстегнув в предбаннике незатейливые деревянные протезы, добирались до парилки, держась за стенки или с помощью товарищей, отпуская матерные шутки по поводу своей беспомощности.
Как много было таких, покалеченных войной, в начале шестидесятых, а к концу шестидесятых инвалиды войны на улицах встречались уже не часто. Раны и болезни прочно укладывали их в больничные койки, порой на всю оставшуюся жизнь. С каждым годом их можно было видеть все реже. Разве что 9 мая бойцы этой Великой Армии, собравшись с силами, дружно выходили на улицы в старых потертых военных френчах с боевыми орденами и медалями на груди. Кто-то сам шел на костылях, кого-то везли на тележке. Измученные, уставшие, но светлые лица, пронзительные глаза, смотрящие сквозь прохожих в прошлое. Такими они запомнились мне, частица моего детства, моей Родины, моей Йошкар-Олы.
Изменилась жизнь, изменился город. Каждый новый день приносит приобретения и потери. Жизнь проходит в таком быстром темпе, что остановиться и оглянуться просто некогда. Поэтому для меня всегда интересно и поучительно послушать людей, которые знают о войне не понаслышке. Перед глазами встает не придуманная история города, где сразу после войны, как и по всей России, было голодно и холодно, но поколение победителей, возвращаясь домой из мест службы и госпиталей, сквозь пот, кровь и слезы приспосабливалось к новой жизни. К жизни, где не надо с нетерпением ожидать сводок с фронта, не надо снова и снова идти в бой или просто бояться почтальона, повернувшего к вашему дому, потому что он может принести "похоронку".
И уже не страшны немцы, потому что они пленные, обустраивают вблизи города Сернурский тракт бутовым камнем и просят мальчишек продать им картошки. Но картошки у мальчишек нет, самим кушать нечего.
Очевидцы рассказывают, что дороги в послевоенном городе мостили деревянными чурбаками, которые проворные мальчишки время от времени таскали втихаря для обогрева своих жилищ. С каждым годом жить становилось легче. В магазинах и на рынке все больше появлялось разнообразных продуктов, и, хотя были очереди и нормы отпуска в одни руки, домашние запасы понемногу пополнялись. За ценами был жесточайший надзор со стороны государства, поэтому кусок твердокопченой колбасы мог позволить себе и простой работяга.
А в 1947 году у пивзавода на перекрестке улиц Красноармейской и Карла Маркса обрушилась дорога. Любопытствующие спускались в этот провал в поисках подземного хода, но далеко пройти не могли, а раскапывать ход никто не пытался. Долгое время яма зияла посреди улицы, транспорту приходилось ее объезжать. До середины 70-х в этом месте на проезжей части время от времени проваливался асфальт. Позже дорогу качественно заасфальтировали и тайна подземелья была навсегда похоронена, хотя разговоры об этом возникают и по сей день.
Малая Кокшага была средоточием интересов многих, в том числе и несовершеннолетних, йошкаролинцев. На ее берегах с ранней весны и до поздней осени кипела жизнь. В шестидесятых река не была так широка, как сейчас, местами при большом желании, взрослый пловец мог перенырнуть ее насквозь. К слову сказать, в четвертом классе я впервые переплыл Кокшагу в районе лодочной станции. Место это называли “березкой”.
На "березку" мы ходили купаться всем двором. Летом здесь было столпотворение. Песчаного пляжа, конечно, никакого не было, и поэтому горожане плотными компаниями располагались на поросших травой берегах. Расстилали одеяла, выпивали, закусывали, играли в карты. Волейбольный мяч летал по кругу раздетых до трусов людей. Нейлоновые плавки и купальники были роскошью, купальные наряды многие тогда шили сами, а кому неохота было – загорали в "семейных" ширпотребовских черных трусах до колен, иногда подвернув их так, что они становились похожими на теперешние стринги. На берегу стояли дощатые "раздевалки", с буквами "М" и "Ж", где добропорядочные горожане, прыгая на грязном земляном полу, выжимали после купания свое мокрое нижнее белье. А у вездесущих пацанов была возможность оценить в это время размеры мужских достоинств отдыхающих. Некоторые очень изумляли. На них потом, бывало, показывали пальцем и замечали: "Вот этот – конь натуральный".
Они не пижоны, просто позируют. Четвертый слева – мой брат Виктор. На “березке”. 1965 год
Рядом с лодочной станцией в воде стоял сколоченный из досок "лягушатник", где плавали малолетки. Кстати сказать, купаться там было небольшим удовольствием, скользкий дощатый пол и глубина по пояс привлекали сюда только самых маленьких, кому родители в другом месте купаться просто запрещали. Чуть поодаль находились сколоченные из досок и обнесенные буйками водные дорожки для пловцов, стояли деревянные тумбы для старта. Одно время даже было что-то вроде вышки с доской, откуда спортивного вида мужички сигали вниз головами, вызывая восхищение своих дам.
На лодочной станции давали напрокат лодки, причем при их получении можно было обойтись и без паспорта, оставив "лодочнику" какой-нибудь заводской пропуск или даже часть своей одежды. Час такого удовольствия стоил 20 копеек, кстати, мороженое-эскимо стоило 13, а сливочное – 9 копеек. С лодки можно было нырять или собирать кувшинки, которых и в черте города было полно. Можно было просто курсировать вдоль берегов от железобетонного моста до соседней лодочной станции "Динамо" напротив пивзавода, располагавшегося тогда в здании Вознесенской церкви. А на "повороте" (тоже излюбленное место купания горожан, находившееся метрах в 200 ниже "березки") можно было причалить к острову и поваляться там на песке, подставив бока ласковому солнцу.
И на противоположном берегу Кокшаги тоже отдыхали люди, но заливные луга там изобиловали осокой и были покрыты высокой травой, поэтому пацаны туда особо не лезли, предпочитая обжитой и многолюдный правый берег. На "пляже" надо было быть начеку. Тут все время тырили чего-нибудь из одежды. На тряпки время скудное было, поэтому никого не удивляло, когда у соседа уносили ботинки или рубашку, а, бывало, и штаны. Шел такой бедолага домой в трусах, вызывая недоумение прохожих.
На месте теперешнего вантового моста берега соединяла деревянная плотина. Она была щелястая, и городская ребятня, вооружившись сачками, сшитыми из марли и оконного тюля, ловила тут рыбу. Сачки подставляли под струи воды, бьющие из щелей, и ждали, когда рыбешка туда упадет. В полумраке нутра старой плотины курили украденные у взрослых папиросы, ощущали себя причастными к важному делу.
Рыбалка была массовым увлечением. Все лето на Кокшаге "паслись" люди с удочками и сачками. Взрослые с бреднями в черте города особо не лазили, милиция могла привязаться. А мальчишеская братия, скооперировавшись, шумливыми шайками ловила рыбу, сделав импровизированные бредни из марли. Попадалась в основном, конечно, мелочь. Рыболовы постарше уходили "ловить леща" ниже, в сторону “харинской мельницы”. Было такое место в Сосновой роще, где когда-то водяная мельница стояла, имелся омут, серьезные дяди ловили там крупную рыбу. А рыболовы помладше в черте города промышляли.
Больше всего рыбачков было на берегу у пивзавода, где в реку тек мутный ручеек вонючей барды. Слив этот имел неприятный запах, но, по-видимому, особо вреден для окружающей среды не был, потому что в тут мелкая рыбешка собиралась огромными стаями. Вся окрестная малолетняя братва промышляла тут, "сакая чику". Чика – это уклейка, верхоплавка. А "сакали" ее с помощью тройных крючков, которыми оснащали удочки, не имеющие грузил и поплавков. Тройничок вроде как нахлыст, закидывали подальше и с мелкими резкими подергиваниями вели в верхних слоях воды. Рыбы было так много, что она неизбежно цеплялась за тройник почти при каждой проводке. Или просто ловили чику в неимоверных количествах на жидкое тесто, наматывая его на крючки-заглотыши. Эти ребячьи забавы, кстати, приносили пользу многим неблагополучным, как сейчас говорят, семьям, где денег всегда не хватало. Жареная чика – хорошая еда.
Топкий вонючий берег был выщерблен следами босых ног. У самой кромки воды торчали прутья, от которых в речку уходили поплавочные "закидушки", где на крючки насаживалась та же чика. Обилие мелочи привлекало хищную рыбу, и нет-нет да кто-то под торжествующие вопли окружающих вытаскивал из воды очередного щуренка.
Чуть ниже моста лежал полуостров, при полной воде превращавшийся в остров, куда можно было перейти вброд. Тут на песчаной отмели, ныряя, мальчишки собирали огромное количество ракушек-беззубок, потрошили их и, вырезав "язычки", жарили на костре. Мясо беззубок было твердым, но не испорченные еще никотином и временем зубы могли разгрызать все что угодно. Это была "дичь", продукт "охотничьего" промысла, а значит, съедалась без всяких сомнений, как и наворованные в ближайших садах яблоки (по большей части недозрелые).
На деревянном Вознесенском мосту гуляли парни с барышнями и, останавливаясь у перил, смотрели на быструю воду, рассекаемую стоящими выше моста деревянными "быками", окованными с одной стороны железом. Такими "быками" защищали мост от льдин во время половодья, не всегда, надо сказать, успешно. Льдом Вознесенский мост часто "травмировало". А пешеходный деревянный мостик чуть выше лодочной станции в районе "березки", ведущий в обители жителей заречья, льдом, похоже, ежегодно сносило. Или, может быть, убирали его по осени, а весной строили заново. А мой красивый и спортивный старший брат летом прыгал с него в воду, рискуя снести башку о старые сваи, которыми было утыкано дно реки в этом месте. Над Йошкар-Олой плавилось голубое небо, плыли белые облака, и патефон, выставленный на подоконник в старом деревянном двухэтажном доме за рекой, шепелявя орал: "Мама йо керу, мама йо керу…"
Городской парк культуры и отдыха имени XXX-летия ВЛКСМ в шестидесятые годы никогда не пустовал. Одно время прогулки здесь были бесплатными, потом за вход стали брать 5 копеек. Только какой же дурак будет тратить деньги, когда с другой стороны можно легко перемахнуть через забор? Охраны-то никакой. А на заборе вблизи Республиканской библиотеки пацаны любили сидеть, собирая боярышник. Он в этом месте рос чрезвычайно крупный и сладкий.
Угол парка, примыкающий к библиотеке, был совершенно неухоженный. Заросший диким кустарником и здоровенными деревьями. Средь кустов валялись мраморные, гранитные, просто каменные памятники, вытащенные из центра парка и брошенные тут. Алкаши выпивали, расположившись на этих памятниках, читали, между стопарями, полустертые надписи типа: "Здесь лежит раб божий…" Тут когда-то было кладбище, при строительстве аттракционов немало костей откопали. И никто на это внимания не обращал. Подумаешь, черепок какой-то, мало ли их под землей спрятано. Разве может это помешать карусели построить или танцплощадку соорудить? Прах прошлого у наших ног.
Помню рыли яму под строительство какого-то аттракциона – выкопали несколько черепов, кости там тоже вперемешку валялись. Черепа были красные от глины. Один дворовая пацанва из ямы вытянула и впоследствии начала играть им в футбол, пока кто-то из взрослых не остановил. Впрочем, никто особо не ругался. Просто прикопали череп где-то по-тихому. Я и запомнил этот случай потому, что мне грязным черепом в грудь по чистой голубой рубашке залепили. Прямо напротив сердца эта чья-то бывшая голова пятно оставила.
О проекте
О подписке