Надо было выкручиваться. Математика его доканывала, зато писателем Деникин оказался. Наловчился строгать для однокашников-поляков пачками домашние сочинения. Нелегкое это дело, требовалось изготовлять по три-четыре штуки на одинаковую тему к одному сроку. Но талантливо творил. Однажды занудный преподаватель литературы и русского инспектор Мазюкевич, прочитав работу Деникина под другим именем, обратился к реалисту, представившему сочинение:

– Сознайтесь, это не вы писали? Должно быть, заказали знакомому варшавскому студенту.

Трудился Антон больше за право пользоваться хорошей готовальней, другими учебными принадлежностями, отменными у «нанимателей». А поздними вечерами под своей фамилией писал стихи:

 
Зачем мне жить дано
Без крова, без привета?
Нет, лучше умереть —
Ведь песня моя спета.
 

Посылал их в журнал «Нива», лихорадочно ждал ответов, которых не получал.

Пришлось самостоятельно мыслящему литератору Антону столкнуться и с местным «главным» по художественному творчеству – инспектором Мазюкевичем. Тот задал классное сочинение на такие слова известного тогда поэта:

 
Куда как упорен в труде человек,
Чего он не сможет, лишь было б терпенье,
Да разум, да воля, да Божье хотенье.
 

Мазюкевич тенденциозно объяснил:

– В последней фразе поэт разумел удачу.

Деникин же, не разлучавшийся с церковью и после кончины отца, дерзко закончил это свое сочинение: «…И, конечно, Божье хотенье! Не «удача», как судят иные, а именно «Божье хотенье». Недаром мудрая русская пословица учит: «Без Бога – не до порога».

За такой пассаж «иной» Мазюкевич влепил Деникину тройку. Потом до самого выпуска Антон, несмотря на вес усилия, у инспектора больше четверки не поднимался.

В результате пилюль судьбы Антон Деникин остался в пятом классе на второй год. В среднем он получил по каждому из трех основных математических предметов в пятибальной системе – два с половиной. Обычно в таких случаях педсовет прибавлял для перевода недостающую «половинку». Директор Левшин настаивал на этом, но принципиальный преподаватель математики Епифанов категорически резюмировал:

– Нет – для его же пользы.

Деникин был, так сказать, урожденно самолюбив. Став второгодником, он измучился от стыда. К тому ж, мать жалко объясняла все понимающим знакомым, будто Антон оставлен «по молодости лет».

В то лето Антон работал репетитором со своими подшефными в деревне. Все свободное от занятий с учениками время он отдал сокрушению крепости математики. Учебники по алгебре, геометрии, тригонометрии проштудировал от корки до корки. Полностью перерешал включенные в них задачи…

Воскликнул Деникин в конце лета:

– Ну, Епифаша, теперь поборемся!

Преподаватель Епифанов был влюблен в математику, лиц, не знающих ее, считал дураками. В классе он всегда выбирал двоих-троих особенно способных к предмету и только с ними занимался серьезно, относясь едва ли не как к равным. Этих вундеркиндов реалисты называли «Пифагорами». Элита никогда не вызывалась к доске, неизменно аттестовывалась Епифановым в четверти круглыми пятерками. Лишь когда класс тонул в его страстных объяснениях, учитель приглашал кого-то из «пифагоров» их повторить. И те, бывало, разъясняли гораздо понятнее.

Во время классной задачи «Пифагоры» сидели отдельно. Епифанов давал им более грандиозное, многотрудное задание или колдовал с интеллектуалами над последними новинками из «Математического журнала». Класс единодушно признавал гениальность «пифагоров» и часто обращался к ним за помощью.

Звездный час Антона Деникина пришел сразу после каникул. На уроке математики он сел за парту невдалеке от «пифагоров», чтобы и с ними померяться.

Первую же классную задачу Деникин решил за десять минут. Сдал ее и подслушал, что Епифаша толкует асам на «пифагоровой» скамье:

– В прошлом номере «Математического журнала», господа, была предложена задача: «Определить среднее арифметическое всех хорд круга». А в последнем номере сообщено, что ее решения не прислано. Не хотите ли попробовать?

«Пифагоры» вонзились в расчеты. Деникин напрягся со всем арсеналом, выбитым в знойные летние дни, когда так зовет река. Суетливыми пальцами он испещрял бумагу. Наконец, не веря своим глазам, подумал:

«Что это? Неужели решил?!»

Он услышал, что «Пифагоры» сзади обеспокоенно шепчутся: не осилили решения. Деникин, заливаясь краской, встал и дрожащими руками подал свой лист Епифанову.

– Кажется, я решил.

Епифанов воткнулся глазами в его решение. Прочел и ни слова не произнес. Прошел к кафедре, развернул журнал, чтобы видел весь класс. Четко вывел – пятерку!

С этой минуты Антон. Деникин стал «Пифагором» с величием надлежащих привилегий и почета. В пятом классе по высоким математическим баллам он занял третье место, а в шестом весь год прошел лидером.

Это было первое деникинское сражение, в котором он доблестно победил. Он прорвался, потому что мосты сзади были сожжены. Три года до виктории Антон в троечниках изнемогал от укоров и вымученных объяснений. Самолюбие жестоко страдало. И в старости Деникин не мог забыть того изнурительного боя за «пифагорову» высоту, он писал:

«В моем характере проявилась какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей «второсортности»… С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, почувствовал веру в себя, в свои силы, и тверже и увереннее зашагал по ухабам нашей маленькой жизни».

Многое удалось Антону почерпнуть от сближения с талантливым преподавателем математики Александром Зиновьевичем Епифановым. Тот – москвич из старообрядцев, народник толстовского направления – закончил Московское высшее техническое училище и с молодой супругой прибыл на службу во Влоцлавск. Нравы столичной пары сразу начали раздражать местных обывателей. Называли Епифанова, по польской склонности преувеличивать, «пан профессор», а он сам таскал ведро с отбросами в дворовую помойную яму. «Пани профэссорова» своими руками стирала и развешивала белье перед домом. Когда рабочие доставили и расставили им мебель, хозяева усадили тех обедать вместе с собой…

«Приличные» люди помягче посчитали Епифановых «тронутыми», другие определили их грязно пахнущим словом «социалисты». Вскоре жена главного местного представителя карающих органов, жандармского подполковника, проболталась, что над Александром Зиновьевичем установлен негласный надзор. Насколько учитель был «противоправительственным», точно Деникин не понял, потому что тот даже с ними, «Пифагорами», политических тем старался не касаться. А будучи классным наставником, Епифанов показывал себя превосходно: прикрывал от придирчивых инспекторов, наказывал и прощал справедливо.

«Пифагоры» имели право на свободное общение с математиком. Они бывали у него вечерами за чаем, Епифанов всегда приглашал, если «появятся волнующие вопросы». В таких беседах он не морализировал, не навязывал своей позиции, а раскованно спорил с ребятами, что по жизни, что по литературным проблемам, какие обязательно волновали юношей в конце XIX века. Антон впервые слышал горячее слово русского интеллигента, Епифанов будил разум, сердца его и товарищей.

Кончилось тем, что как-то помощник классных наставников вечером проводил рейд по квартирам, проверяя времяпровождение реалистов. Узнал, что целая их группа (Деникин в том числе) заседает у Епифанова. Училищное начальство немедленно приказало им прекратить эти посещения.

Не ужился Александр Зиновьевич во влоцлавском училище, перевели его в реальное еще меньшего городка Ловича. Но там Епифанов бурно протестовал против системы «доносительства», которое руководство поощряло среди учеников. Тогда загнали его на низшее жалованье уж в Замостье, то ли в прогимназию, то ли в училище ремесленное. А потом о белой вороне Епифанове вовсе слух пропал.

Осиротели «Пифагоры», да и другие школяры добрым словом поминали оригинала-математика, человека, не носившего масок. А статус Деникина – первого ученика в классе, добытый им благодаря своевременному «нет» Епифаши, – помог всей семье пятнадцатилетнего Антона. Ее судьба прижала окончательно. Елизавета Федоровна, Антон и Полося решили, что если не удастся им держать дома квартиру для учеников, то за бедностью обрушится нищета.

Пошел Деникин с матерью просить на это разрешение у директора училища Левшина. Тот любил Антона, потому что он хорошо пел в созданном им ученическом церковном хоре, да и «пифагорство» сумел добыть, несмотря на то, что Левшин пытался ему медвежьи помочь перед забиякой Епифановым. И мало того, что директор разрешил матери с сыном содержание квартиры, а и поставил Антона старшим над проживающими. Деникины получили право восемь человек поселить, 20 рублей плата – с каждого!

Беспросветная нужда семейства с этих пор кончилась. Елизавета Федоровна стала относиться к посерьезневшему сыну по-новому, ни в косм случае не «пилила». Наоборот, мать делилась с мужающим на глазах юношей своими переживаниями, советовалась по домашним вопросам. А он просто помнил предсмертный наказ отца.

* * *

Реальное училище, где учился шестиклассник Антон, включало семь классов. Но молодежь, оказавшаяся «прогрессивной» и в тишайшем Влоцлавске, так заявила о себе, что выпускной класс испарился.

Дело в том, что реалисты-семиклассники с пробиванием пуха на верхней губе ввели традицию ходить вне училища в штатском. В едином свободомыслии они болтались по ресторанам, где нахально выпивали, плюнув на установленный срок, после которого учащимся не разрешалось появляться на улице. Директор Левшин был гуманным человеком, но любил порядок, в соответствии с чем распрощался с Епифановым. Он попробовал приструнить ухарей, распоясавшихся уже до прямых дерзостей педагогам. И один из семиклассников в жарком отстаивании своих «прав» ударил директора по лицу!

Негодяя исключили с «волчьим билетом» – без права приема в любое учебное заведение. Директора же погнали по нисходящей в Лович, а 7-й класс вообще закрыли. Соломонова справедливость восторжествовала, если не считать, что влоцлавским шестиклассникам пришлось заканчивать выпускной класс в других местах. Деникин отправился за этим в реальное училище того же Ловича, городишка ближе к Варшаве, где было механико-техническое отделение.

Снова оказавшийся тут директором господин Левшин представил новичка превосходно. Антон, уже привыкший пяди не уступать, оправдал его рекомендацию, сразу начав в седьмом классе брать призы по математике. По левшинской же, возможно, протекции получил он на ученической квартире, где поселился, должность «старшего», как и у себя дома во Влоцлавске. Это было крайне небесполезное обстоятельство – «старший» платил лишь половину содержания. Но такие скидки просто так не давали.

Деникину надлежало следить за внутренним порядком в помещении одиннадцати квартирующих с ним человек. А самое неприятное – заполнять месячную отчетность с графой: «Уличенные в разговоре на польском языке».

Антон Деникин всегда чувствовал себя русским не по принадлежности к Российской империи, а подуху. Став реалистом и по училищу, он вел себя среди подавляющего коллектива польских учеников, пожалуй, также, как его мама, демонстрировавшая свою «природность» в их семье. Только Антон подчеркивал в училище «русака». Как и дома с «интернациональными» родителями, он разговаривал с поляками по-польски, а с русскими – по-русски. Но русских в классах было немного, в каждом – человека три-четыре. И те, «природные русаки», пытались подстраиваться к окружающим, ополячивали родную речь. Это выводило Антона из терпения. Деникин вызывающе вел себя с такими, непременно четко выговаривая русские слова, и дрался.

Однажды после подобной стычки к Деникину подошел однокашник – такой же боевой среди поляков – и пожал Антону руку.

– Я уважаю тебя за то, что ты говоришь по-русски со своими, – он подчеркнул последнее слово.

Поляки выделяли в Деникине эту независимость, они за такое право шли на восстание косиньерами, когда не имели боевого оружия. Бывало, что гуляли с Антоном за городом вместе и кто-то затягивал бунтовскую «3 дымом пожарув» или «Боже, цось Польске». Другие поляки останавливали певца:

– Брось, нехорошо, ведь с нами русский.

Как же мог «старший» Деникин, воспитанный в непререкаемых заветах чести, указывать на своих товарищей, говоривших по-польски напропалую? Рискуя потерять большие льготные деньги, которые в его семье по-прежнему считали, Антон стал выводить в злосчастной графе: «Таких случаев не было».

Через три месяца Деникина вызвали к Левшину. Директор произнес сурово:

– Вы уже третий раз пишете в отчетности, что уличенных в разговоре на польском языке не было.

– Да, господин директор.

– Я знаю, что это неправда.

Деникин молчал. Вздохнул Левшин.

– Вы не хотите понять, что такой меры требуют русские государственные интересы. Мы должны замирить и обрусить этот край.

Директор пристально смотрел ему в лицо. Молчал Антон. У Левшина изменились глаза, приблизительно так, как когда-то после приговорного «нет» Епифанова, и он сказал:

– Ну, что же, подрастете и когда-нибудь поймете. Можете идти.

Деникин до выпуска продолжал «не уличать» поляков, но со «старшего» его не сняли.

Когда генерал Деникин станет белым вождем, глава нового Польского государства Пилсудский увидит в нем врага Польши. Это будут повторять некоторые комментаторы истории. Безосновательность такого ярлыка очевидна. Тенденциозность же – от того, что, свято храня свое право на независимость, такие люди отказывают в нем другим. А ведь Антон, ставший Антоном Ивановичем, лишь продолжал честную позицию старого императорского офицера, своего отца. Тот тоже сталкивался с поляками, лишь когда этого требовали высшие интересы России.

Таким в кабинете директора Антон не посчитал мелочное «обрусительство», но впоследствии офицером он потребовал «равноправия» от его бывших поляков-однокашников. Немало из них закончили высшие технические училища и, встречаясь с ним, продолжали разговаривать по-польски, рассчитывая от него на такой же язык. Теперь Деникин стал говорить с ними только по-русски, отчего многие обиделись и отвернулись.

Лишь в 1937 году Антона Ивановича разыскал за границей, прочитав его книги, училищный одноклассник, сделавшийся высоким лицом. Это был вышедший в отставку первый директор государственного банка Польши, занимавший пост и министра финансов Станислав Карпинский. Он прислал Деникину свою книгу воспоминаний, несмотря на упреки на генерала в «антипольскости». Стали переписываться, и в одном из писем Антон Иванович многозначительно отметил:

«Память моей покойной матери-польки и детские и юношеские годы, проведенные на берегах Вислы, оставили во мне глубокий след и создали естественную близость, понимание и расположение к польскому народу».

Карпинский жил с Антоном в Ловиче вместе и являлся одним из тех в их общежитии, в основном польском, кто горячо брался за «мировые вопросы». Тогда Деникин был круглосуточно в обществе своих 16-17-летних сверстников, их юношеское воображение кипело в поисках правды, смысла жизни. Чем только не интересовались: и новейшими техническими изобретениями, и «четвертым» измерением.

Много читали художественной литературы, штудировали труды по социальным проблемам. Отчаянно спорили. Поляки старались не касаться при русских лишь политических вопросов, поляков всегда тайно томила одна идея: «Еще Польска не сгинэла». Деникин же тогда бросил что писать, что читать стихи, определив заодно и Пушкина, Лермонтова «ерундой». Их прелесть он оценит позже. Зато с жюль-верновской тематики переключился на «Анну Каренину», может быть, потому что такой роман был строго запретен в тогдашнем Антоновом возрасте.