– Но вы, генерал, как передовой и притом истинно военный мыслитель, совершенно основательно предвидите, что деньги и военные победы связаны между собой неразрывно. Со стороны же денежной Англия, надеюсь, никогда не уступит России пальму первенства и вовремя озаботится созданием Гибралтара там, где она предвидит надобность.

– Так, например, на Северном полюсе? – спросил Узелков.

– Да, и на Северном полюсе, но прежде мы должны устроить Гибралтар в одной из японских гаваней или на берегах Кореи. Там интересы Британии…

– А вы как же это сделаете – захватом?

– По всей вероятности. Впрочем, генерал, вы не откажетесь признать, что Англия поддерживает свое мировое значение не одними броненосцами, но и гегемонией высшего государственного порядка. Где британский флаг, там свободный человек.

– С ярмом в руках для побежденных стран, – заметил Михаил Дмитриевич. – Вот этого-то ярма мы, русские, и не несем впереди своих полков.

– Но у вас всегда за плечами Сибирь…

– Мистер Холлидей, советую вам вспомнить слова вашего великого Чарлза, который, несмотря на патриотизм истого бритта, сказал, что «если англичанин начнет восхвалять величие своей родины, то он непременно наскажет несообразных вещей».

Мистер Холлидей промолчал. Разгоревшийся спор обратил на себя внимание князя, который вообще не переносил страстных политических дебатов.

– Ирина, – обратился он к дочери, – мне хочется прослушать песнь Баяна. Твоя игра на арфе замечательно успокаивает мои нервы.

– Охотно, отец, охотно.

Арфу принес Узелков.

Необыкновенно мягкая и изящная игра княжны завоевала общее внимание. Под ее впечатлением Можайский отошел в беспредельное царство звуков. Узелков тоже перенесся в сказочный мир. Даже Михаил Дмитриевич отодвинул от себя бокал с шампанским. Один мистер Холлидей продолжал соображать какую-то шахматную комбинацию.

– Неужели, лейтенант, вас не пленяют эти чарующие звуки? – спросил Михаил Дмитриевич. – В состоянии ли ваши подмороженные мисс вызвать на божий свет такую артистическую роскошь?

– Не скрою, игра княжны доставляет мне высокое наслаждение.

– А песнь Баяна? Это один из перлов русского творчества.

– Наши шотландские баллады…

– Ваши шотландские баллады приятны только возле кухонного очага! – выпалил ядовито Узелков.

– С этой стороны я незнаком с шотландскими балладами. Мне, господин поручик, не случалось быть в роли поваренка.

Вспышку Узелкова предупредил повелительно-ласковый взгляд княжны.

– Извольте, смиряюсь, – выговорил он с вынужденной покорностью, – смиряюсь, но требую награды. Вы, княжна, так прекрасно играете марш добровольцев! Рояль неподалеку.

– Марш, который так любит Михаил Дмитриевич?

– Да, тот, с которым он пройдет с нашими полками по руинам Афросиаба, Бактрии и Вавилона.

– Куда же, господин поручик?

– В Индию, господин лейтенант.

В это время гроза проявилась в таком диком величии, что все общество притаилось и припрятало свои личные счеты. Волга, нападая на подножие гурьевской усадьбы с ожесточенной яростью, разражалась ошеломляющим ревом. Ему вторили удары, покрывавшие всю окрестность громовыми перекатами.

В минуту молчания среди общества появился возвратившийся с пристани Радункин. Сообщив, что вблизи не слышно призывов о помощи, он присоединился к Михаилу Дмитриевичу и повел с ним таинственную беседу.

– Ничего из этого не выйдет, – объявил во всеуслышание в конце переговоров Михаил Дмитриевич, – и к чему? Русь так богата сдобным купеческим телом и с большими при этом капиталами…

– Михаил Дмитриевич, пощадите! – взмолился Радункин. – Я обратился к вам с открытой душой как к покровителю русских самородков…

– Ошиблись, дорогой мой, ошиблись. Я не поклонник самородков, которые, гнушаясь своим родом-племенем, забывают, что их деды драли лыко, а отцы гнули ободья в лесах. Ирина Артамоновна, позвольте попросить у вас одну минуту внимания. Кронид Пахомович желает устроить в Гурьевке спасательную станцию, но не иначе как с классической на фронтоне надписью: «На пользу человечеству от Ирины Радункиной, урожденной княжны Гурьевой».

Княжна сделала вид, что она слышит шутку, на которую можно и не отвечать. В это время мистер Холлидей предложил ей партию в шахматы, на что она охотно согласилась. Игра у них затеялась серьезная, вдумчивая.

Узелков также недурно играл в шахматы. Подойдя к столику, он уже не отходил от него и все более и более волновался при неудачных ходах княжны.

– Вы так превосходно повели свою партию и потом внезапно, точно в гипнотическом состоянии, пошли навстречу к поражению, – заметил он, когда партнер объявил ей шах и мат.

– А вы, поручик, какого мнение насчет гипнотизма? – спросил его мистер Холлидей.

– Я признаю гипноз как одну из величайших неисследованных сил природы, но думаю, что гипнотизеру пришлось бы много потрудиться надо мной.

– Да-а? Гм! По вашему критическому разбору игры я признаю в вас сильного шахматиста. Не удостоите ли сыграть со мной партию?

– С удовольствием, мы будем записывать все наши ходы, хорошо?

– Согласен.

Игра началась. Первый ход мистер Холлидей обдумывал очень долго, что угнетающим образом подействовало на Узелкова. Но какой же уважающий игру партнер будет торопить противника? Некоторое время княжна Ирина оставалась возле шахматного столика, и, только заметив умоляющие взгляды Радункина, она предложила ему пройти в соседний зал.

– Кронид Пахомович, я ценю ваше ко мне расположение, но, простите, я не могу быть вашей женой, – заговорила она решительным тоном. – Мы люди разных полюсов и друг друга не поймем. Вам необходима для коммерческой обстановки красивая жена из знатного рода, а для моего счастья необходим человек, обладающий умом и чувствами… Ну как бы вам это сказать? Обнимающий гармонию…

– Вам нужен англичанин! – брякнул Радункин.

– Вы думаете? Прекрасно, не будем спорить…

– И это ваше бесповоротное решение?

– Да, Кронид Пахомович, бесповоротное…

По возвращении в библиотеку княжна заметила, что Узелкову грозит позорный шах и мат. Кроме того, ей бросилась в глаза происшедшая с ним в короткое время перемена: глаза его потускнели, обычная на щеках краска уступила место серо-пепельному цвету, и в общем он выглядел тупо и бессмысленно. Передвигая автоматически шахматы, он так же машинально отмечал на таблетке каждый свой ход и вовсе не замечал, что партнер смотрит на него с обидно величавым презрением.

– Он в трансе? – тревожно спросила Ирина.

– Да, и притом он подчинился мне легче молодого кролика.

– Но, Билли, с его пробуждением окончится ли твое влияние?

– Если я того захочу. Повторяю, он кролик, и мне нетрудно держать его в повиновении, несмотря на время и пространство.

– Билли, не напоминаю ли и я этого бедного кролика? Однако пробуди его, иначе мы привлечем общее внимание.

Княжна не ошиблась. Михаил Дмитриевич давно уже следил за шахматной игрой Узелкова.

– Не нравится мне этот просвещенный мореплаватель, – заявил он наконец в среде своего кружка. – Поручик, надеюсь, вы разбили все флоты адмирала Нельсона?

Узелков не скоро ответил. В самом же ответе его, походившем на вынужденный набор слов без взаимной их связи, чувствовался переход от кошмара к жизни наяву.

– Старался… не мог… мне так тяжело! Он меня давит… освободите!

– Что с ним? – раздался общий вопрос.

– Господин лейтенант, что с ним? – спросил и Михаил Дмитриевич. – Он обеспамятел, обессилел… и куда девался его яркий румянец?

– Поручик впал в гипнотическое состояние, но сейчас настанет полное его пробуждение.

– А вы, господин лейтенант, с чьего же позволения показываете здесь свои фокусы?

При этом вопросе гордость британца почувствовала серьезный укол. Обычная в другое время недоступность его сменилась нервной дрожью.

– Фокусы? – спросил он, стараясь задавить ненужным вопросом нанесенную ему обиду. – Вы, генерал, изволите признавать гипнотизм – этот гениальнейший в будущем рычаг мироздания – шарлатанством, не более?

– Черт побери, дело не в названии! – горячился Михаил Дмитриевич. – Будет ли ваш гипнотизм рычагом мироздания – это еще бабушка надвое сказала, а вы извольте отвечать, кто вам дал право испытывать здесь, в почтенном доме – и над кем же? над офицером русской армии! – вашу силу, которой приличнее проявляться во врачебной аудитории или в цирке, если вам угодно?

Мистер Холлидей не мог извиниться. Он ни перед кем не извинялся, но он нуждался в заступничестве, и оно явилось.

– Михаил Дмитриевич, я давно хотела видеть проявление гипнотизма, – заговорила княжна Ирина, выдержав металлически-упорный взгляд мистера Холлидея. – Может быть, я поступила опрометчиво, но я одна виновата.

– Прошу вас, – обратился Артамон Никитич к мистеру Холлидею, – не возобновляйте в моем доме свои гипнотические упражнения. Они, как видите, поселяют крупные неудовольствия.

Мистер Холлидей сделал общий поклон и вышел из библиотеки. При этом случилось так, что взгляды его и Михаила Дмитриевича встретились.

«Ты мне ненавистен, – говорил взгляд последнего. – Я презираю твою силу, и будет время, когда я наступлю на тебя тяжелой пятой».

Мистер Холлидей как бы принимал его вызов.

«Хорошо, померяемся, – отвечали его металлические зрачки, исполненные холода и злобы. – Помни, однако, что я ни над чем не задумаюсь… ни над чем, даже над преступлением!»

VII

Гурьевка приняла нового гостя.

– «О’Донован, – прочел Михаил Дмитриевич на поданной ему карточке. – Корреспондент “Таймс” и англо-бомбейских газет». Знакомая, но забытая фамилия.

– А не помните ли вы его фляжку, которую он предназначал для раненых, но осушал ее каждый раз перед началом сражения? – спросил Жерве, обладавший хорошею памятью.

– Просите!

Перед Михаилом Дмитриевичем предстал тип путешествующего корреспондента английской прессы с навешенными на ремнях фляжкой, биноклем и записными книжками в красных переплетах. Предприимчивость и самоуверенность светились в каждом его приеме.

– Представитель английской прессы, – рекомендовался мистер О’Донован с несколько развязной манерою. – Во время последней восточной войны я первый трубил миру о ваших, генерал, победах.

– К сожалению, я не имел удобного случая расстрелять вас под Плевной, – осадил Михаил Дмитриевич господина, трубившего о его победах.

– О, генерал, вы не способны на такую черную неблагодарность.

– Генерал поступил бы справедливо, воздав должное за ваши грязные измышления против русской армии, – вставил свое замечание Жерве.

– Узнаю вас, строгий пуританин.

– Как я узнаю вашу фляжку.

– Что вас привело сюда? – спросил Михаил Дмитриевич.

– Прежде всего сердечное желание приветствовать вас, генерал, с новым назначением. Я прямо из Лондона, а там уже известно решение вашего правительства разгромить свободную страну – Теке, а может быть, и подойти к Герату.

– Прекрасное решение.

– Я не забыл, генерал, ваше признание в Сан-Стефано, что вся цель вашей жизни будет заключаться в обращении Мраморного моря в русское озеро и в разработке похода на Индию.

– Увы! Миролюбие нашего правительства не позволяет мне и мечтать о таком справедливом возмездии.

– Возмездии за что?

– За незваное появление вашего флота возле Мраморного моря. Что касается Теке, то мы разгромим его, хотя бы Англия прислала на помощь этим разбойникам лучшие изделия своего Вулвичского арсенала.

– Генерал, в Англии отлично понимают, что вам необходимо загладить впечатление вашей прошлогодней неудачи. Нельзя же допустить, чтобы орда хищников потеряла уважение к неуязвимости русского солдата.

– Не вы ли корреспондировали в прошлом году из Туркмении?

– Я, генерал. Под видом охотника я доходил до Гярмаба, этого горного массива, отделяющего Теке от Ирана.

– Воображаю, как вы радовались бестолковому отступлению наших неудачников. К счастью, радость ваша не будет продолжительна.

– Тем более что наш министр колоний потерпел поражение перед вашей национальной партиею. Не скрою, все старания были пущены в ход, чтобы помешать вашему назначению в начальники экспедиционного корпуса, и – увы! – пока мы с вами разговариваем, курьер торопится доставить вам приглашение пожаловать в Петербург для разработки плана экспедиции.

– Как я вижу, вы богаты сведениями.

– Как и все военные корреспонденты солидных органов английской прессы. Теперь же, по уполномочию синдиката англо-бомбейских газет, я прошу вашего, генерал, позволения следовать при вашем закаспийском отряде.

– С условием! Сплетничать обо мне сколько угодно, но при первой же гадости о моем отряде я изгоню вас с величайшим позором.

– Охотно принимаю ваши условия.

Михаил Дмитриевич позвонил и приказал подать шампанского.

– А теперь тост за достижение моих целей.

– А ваша цель – Индия?

– Индия, господин корреспондента, Индия!

– В таком случае я отказываюсь от вашего тоста. Я готов пить за все ваши победы, генерал, даже за победы в Проливах, но не за победу у железнодорожной станции Пешавара. Проливы всего земного шара не стоят в глазах Англии одного перевала через Гиндукуш.

– Мне очень нравится ваша откровенность. Действительно, только древние старушки, много потрудившиеся на своем веку в расчесывании комнатных собачек, могут еще говорить о Проливах. Проливы ничто в сравнении с дорогой к берегам Ганга. Там должен решиться мировой вопрос, а вовсе не под окнами константинопольских сералей. Итак, вы отказываетесь от моего тоста? Прекрасно, это ваше право, но вы отказываетесь вместе с тем и от удовольствия быть корреспондентом при моем отряде.

– Что делать, генерал, что делать! Я не располагаю полномочиями нашего парламента уступить вам Индию.

– Нам не о чем больше говорить. До свидания, мистер О’Донован.

– До свидания, генерал, и знаете ли где? Все-таки в палладиуме страны Теке, у стен Голубого Холма. Отсюда я отправлюсь в Персию, а там буду ожидать вашей высадки на берегу Каспийского моря. Ваша база будет опираться на Красноводск и Чекишляр…

О’Донован откланялся и попросил Силу Саввича указать ему комнаты мистера Холлидея.

– Люблю я этих нахалов – военных корреспондентов английских газет, – признался Михаил Дмитриевич своему Жерве. – Между ними и нашими газетными тихоходами неизмеримая разница. Наши кормятся обычно штабными реляциями, а те все видят, все знают и нередко освещают театр войны успешнее всяких разведчиков.

VIII

Буря привлекла за собою не то избытки озона, не то волнующего свойства токи, которые отняли у гурьевцев сон и спокойствие. В эту ночь все, по-видимому, дремало – и парк, и дальняя окрестность, и залитая лунным светом обитель Святой Варвары. Казалось бы, и людям можно было отдаться вместе с природой душевному миру, между тем вся Гурьевка находилась в напряженном состоянии.

В библиотеке вплоть до утра горел огонь, а в комнатах Ирины мелькали силуэты, точно там суетливо собирались в дорогу. Узелков давно уже следил за движением теней и, разумеется, не упустил тот момент, когда княжна открыла окно и задумалась… Над чем? Узелкову показалось, что она заметила его и только для него распустила свою косу, которую своевольно развевал по сторонам утренний ветерок.

«Так легко погубить человека, – думалось Узелкову. – Перед такой косой не только я, не только дядя, а и сам Михаил Дмитриевич опустится на колени».

Кто-то отворил наружную дверь во флигеле, и Ирина скрылась в своей комнате.

– Дядя, куда так рано? – спросил Узелков, заметив, что Борис Сергеевич вышел на воздух.

– Не спится. Пройдусь по парку.

– И я с тобой.

В парке было хорошо. Ничто не нарушало покой вековых старцев, позолоченных косыми солнечными лучами. Здоровая прохлада бодрила и ум, и сердце. Являлся общий запрос на жизнь и на ее красоту…

– Дядя, – признавался Узелков перед Борисом Сергеевичем, – я в первый раз в жизни нахожусь в таком чудесном настроении… Скажи, милый, хороший, видел ли ты ее косу?

– Чью косу? Что с тобой?

– Косу Ирины.

– Разумеется, видел. Она придерживается греческой прически…

– Да не в прическе, а распущенную по ветру! Ах, сколько в ней поэзии!

– Голубчик, ты бредишь.

– Думаю, что она молилась Богу или искала мысленно по свету родственную душу…

– Не можешь ли говорить проще и толковее.

– Дядя, от тебя укрыться невозможно. Ты молчишь для того, чтобы видеть, и видишь для того, чтобы молчать.

– Да, я вижу, что все твои помыслы обращены к Ирине. Но раз ты меня зовешь другом, не сердись за правду.

– Только не разочаровывай.

– Она для тебя все: и эфир, и алтарь и молитва. Но, извини, ты ей не пара.

– Вы думаете, Борис Сергеевич?

– Ты только что вступаешь в жизнь, а ее горизонты и требования уже окрепли и обнимают много такого, до чего поручик не скоро еще додумается.

– Вы полагаете, что она ответит мне отказом?

– А ты решился сделать ей предложение?

– Да, и… она уже ответила мне… почти признанием.

– Ответила признанием?

– Она отворила окно и явилась предо мною в лучезарном поэтическом образе. Для кого распустила она свою косу? На кого она так томно смотрела… в час утреннего рассвета?

– Все это предназначалось – увы! – мистеру Холлидею. Его окно рядом с твоим.

– Дядя, или ты меня дразнишь… или я сегодня же вытяну его на барьер.

– Ого, здесь кровью пахнет! – послышался голос Михаила Дмитриевича.

Он шел под руку с Жерве и неожиданно предстал перед друзьями.

– Поверьте, что я предоставлю вам случай пролить свою кровь, хотя бы до последней капли, в честь красивейшей в мире женщины – в честь нашей родины. Кого и за что он приглашает к барьеру?

– Не смею нарушить его тайну, – отвечал Можайский.

– Поручик, извольте признаваться, вы влюблены?

– Да, в княжну Ирину! – объяснил безжалостный Жерве.

– А вы почем знаете? – спросил Узелков, утонувший мгновенно весь с кончиками ушей в розовую краску.

– Но безнадежно, потому что она предпочитает всем героям мира мистера Холлидея. Таковы мои наблюдения. Надеюсь, что молодой офицер не вызовет старого философа за эти наблюдения на смертный бой.

– И вы, месье Жерве, против меня?

– О, не падайте духом! У вас прекрасный тенор, гибкий стан и карие глаза. Поверьте, за вашей колесницей охотно побегут в неволю слабые девичьи сердца.

– Будем же считать приговор нашего Одиссея приговором фатума, а так как мы в кителях, а прохлада дает себя знать, то пойдем к чаю. К тому же, господа, я покидаю сегодня гостеприимную Гурьевку.

– Это неожиданное решение? – спросил Можайский.

– Известие пьяницы О’Донована подтвердилось. Меня призывают в Петербург на совещание о положении наших закаспийских дел.

Выйдя из парка на дорогу, в конце которой виднелась усадьба, вся группа остановилась в недоумении: у подъезда главного дома остановилась карета, и князь Артамон Никитич горячо обнимает дочь. Неподалеку стоял мистер Холлидей.

– Ну да, я не ошибаюсь, они едут к венцу, – высказал свое соображение Жерве. – На ней фата и белые цветы…

– К венцу? – вскрикнул Узелков. – К венцу! Не бывать этому…

– А вы, поручик, не извольте безумствовать, – остановил его Михаил Дмитриевич строгим голосом. – Если вы намерены стреляться из-за каждой девчонки, то в мой отряд вы не годитесь.

Узелков остановился.

– Назначаю вас временным при мне адъютантом и начальником походной при мне канцелярии. Через час – в дорогу!

«Не повиноваться? Да разве это возможно?»

Притом же карета уже мчалась в галоп по направлению к селу и к церкви, построенной на средства князей Гурьевых.

– Развести пары и ожидать отсюда двух пассажиров! – командовал в то же время Радункин в рупор с площадки на пристань. – Высадка в Рыбинске… бесплатно… даме оказывать почтение как мне самому.

– Кого вы снаряжаете с такою роскошью? – спросил выходя на площадку Михаил Дмитриевич. – Пароход с двумя пассажирами и бесплатно – ведь это для вас разорение!

– Это не разорение-с, а вот насчет чувств и души, так… действительно… один погром.

– Да объясните толком, что здесь делается? Княжна умчалась с мореплавателем, вы снаряжаете экстренный пароход.

– И при этом для кого? Для заклятого врага!

– Бросьте загадки.

– Для этого рыжего хищника, что теперь венчается с княжной. После венца они отправятся в Англию. Ему, разумеется, приятно показать там своим родственникам… такую, можно сказать… царицу Волги. Эх, Михаил Дмитриевич, не помогли вы мне тогда, загубили мое счастье!

Радункин всхлипнул.

– А у вас не хватило даже умения свернуть голову молодой девушке, стыдитесь!

– Здесь не без обхода.

– Обхода? А вы зачем не обошли?

– Колдовством не занимаемся.