– Марфа, – обратился к дочери князь Артамон Никитич, – не забывай, что Борис Сергеевич имеет право на поцелуй… по меньшей мере… твоей руки…

Княжна Марфа медленно и тоже с полууставным поклоном протянула руку Можайскому, но его поцелуй вызвал у нее скорее чувство испуга, нежели сердечного удовлетворения.

– Пожалуйте к завтраку, – заторопил князь все общество. – По нашей лестнице нужно идти попарно. Антигона, веди отца, Марфа-печальница, подай руку Борису Сергеевичу.

Группа оживилась. Впереди всех поднимались Можайский и Марфа. Она была одета во всем черном и походила на смиреннейшую из послушниц. В этом костюме она вышла и к завтраку.

– Однако ты сделалась кокеткой! – заметил князь. – Тебе необыкновенно идет эта черная ряска.

– Неужели, отец, ты серьезно думаешь, что я могу кокетничать? – тревожно спросила княжна. – Мне нравятся простота и строгий характер этого костюма…

– В котором ты выглядишь прелестнейшей из Миньон, плачущих по небесам.

– Я не переоделась потому, что мать-настоятельница приказала мне возвратиться сегодня же к началу вечерней службы.

– Мать-настоятельница, то есть твоя родная мать… бывшая княгиня Гурьева… снизойдет, надеюсь, на нашу общую просьбу и оставит тебя в многогрешной Гурьевке.

Княжна пыталась протестовать, но отец, в обычной жизни мягкий и уступчивый, был на этот раз непреклонен.

За завтраком разговор перешел на успехи широко развивавшихся в ту пору медицинских курсов. Разумеется, общим вниманием овладела княжна Ирина. Узелков слушал ее как вещего ангела.

– Стремление русской женщины к высшему самообразованию привлекает к России симпатии всей Западной Европы наравне с освобождением рабов, – произнес мистер Холлидей в привычной ему форме ораторского спича. – Рецепт из рук женщины – это половина выздоровления, и, право, стоит заболеть, чтобы получить рецепт из рук русской княжны Ирины Гурьевой.

Этот хорошенький спич был встречен общим одобрением. Княжна Ирина поблагодарила также мистера Холлидея молчаливым взглядом, в котором Узелков подметил нечто более теплое, нежели выражение салонной вежливости. Бокал его остался недопитым.

– После завтрака нам подадут лошадей и мы отправимся всей компанией… куда бы вы, господа, думали? – спросил князь. – В степь, к Половецкой засеке! Историческое общество поручило мне произвести основательную раскопку этого загадочного могильника, и ничто нам не мешает приняться сегодня же за дело. Там все готово. Рабочие в сборе, и я надеюсь, что у нас выйдет приятный пикник.

Против дальнейшего предложения князя отправиться сейчас же верхом или в шарабане одна княжна Марфа нашла возражение.

– Отец, ты разрешишь мне возвратиться домой, – сказала она с решимостью, очевидно, не свойственной ее скромной и нежной натуре.

– Но, мой друг, ты и теперь дома!

– Я говорю, отец, об обители Святой Варвары. По нашему уставу все крылошанки…

– Пока над тобою есть один только устав – это мой.

Княжна благоговела перед отцом, и привести его в гневное состояние было для нее несчастьем. Некоторое время Можайский оставался немым свидетелем этой сцены.

– Позвольте, Артамон Никитич, княжне возвратиться, куда влекут желания ее души и сердца, – выступил он в роли ходатая. – Было бы заблуждением и эгоизмом посягать на ее добрую волю.

– Но взгляните, как бушует Волга! Могу ли я отпустить ее в такую бурю?

– Отец, ты всегда доверял нашему Антипу.

– На этот раз не иначе как под охраной Бориса Сергеевича.

– Не нужно, не нужно! – всполошилась княжна.

– В таком случае ты останешься дома. Сила Саввич, вели подавать лошадей!

– Марфа Артамоновна, за всю дорогу я ни одним словом не нарушу вашу душевную тишину, – заявил Можайский.

– Очень нужно давать этой глупой девчонке подобные нелепые обещания. Соглашайся или ты поедешь с нами!

Княжна согласилась.

Антип попытался было возразить против поездки в разыгравшуюся непогоду, но уступил настояниям Можайского – большого знатока в управлении рулем и веслами. Парус убрали.

В четыре весла лодка пошла ходко и только по временам вздрагивала от ударов неправильной волны.

Остальное гурьевское общество отправилось к Половецкой засеке. Княжна Ирина и мистер Холлидей – верхом, причем они вскоре понеслись крупным галопом. Князь правил шарабаном. Всегда уравновешенный и спокойный, он на этот раз волновался, нервничал и даже оскорблял свою любимую лошадь взмахами бича.

III

Под названием Половецкой засеки слыл в Поволжье курган, насыпанный в незапамятные времена многими тысячами человеческих рук. Возвышаясь на равнине, он был виден на десятки верст в окружности. Ученые гробокопатели ощипывали его со всех сторон и добытыми из него коробами всякой ржавчины наполняли целые музеи. В монографиях о нем не было недостатка, но все они оканчивались добросовестным приглашением «относиться к сказанному осторожно». Окрестное население, также тиранившее курган в надежде добыть из него что-нибудь поценнее ученой ржавчины, натыкалось на одни костяки. Наконец ученый мир Петербурга решил окончить смуту о Половецкой засеке и срыть ее до подошвы, о чем и просил князя Гурьева. Заслуженное имя последнего в ученом гробокопательстве ручалось за успех дела.

На вершине засеки красовался теперь шатер, вокруг которого было людно и картинно до того, что Узелков пустил тотчас же по приезде в ход все свои познание в фотографии.

После краткой вступительной речи князь вручил заступ Ирине, и она первая приступила к вскрытию вековой тайны.

Мистер Холлидей поинтересовался узнать мнение князя о происхождении Половецкой засеки.

– Мы стоим теперь на пути, по которому шли в Европу азиатские полчища, – объяснял Артамон Никитич. – Новгородский летописец говорит, что «шли языци незнаемы, их же добре никто же не весть, кто суть и отколе изыдоша и которого племени, а зовут я татары, а инии глаголют таурмени, а друзие печенези…». Те ли шли или другие орды, но здесь каждый шаг безграничной степи покрыт костями наших предков. Кости эти предохранили Европу от участи обратиться в монгольское стойбище. Здесь шли печенеги, а за ними половцы. Две орды не помирились в дележе чужой земли и вот на этой равнине между ними произошла кровавая встреча. Печенеги потерпели поражение. Впоследствии, впрочем, монголы разгромили и половцев, и только небольшая часть их, спасшись от погрома, нашла приют в Венгрии, за Карпатами, и я убежден, что мадьяр Арминий Уомбери, обзывающий Россию татарщиной, принадлежит к потомкам Половецкой орды.

– Да, сэр, вы правы. Своей грудью вы защитили часть Европы, но не Британию! Азиатским ордам она была и тогда недоступна.

– Монголы отлично слопали бы и вашу Британию, – заявил Узелков, входя в шатер и вытирая пот, катившийся с него ручьем. – Поили же они своих коней в Адриатическом море!

– Что значит слопать? – переспросил мистер Холлидей. – Мне это слово неизвестно.

– Слопать – значит проглотить. Par exemple: Британия слопала Индию. Выражение довольно вульгарное, но оно мне нравится.

– А вы, поручик, тоже стремитесь в Индию… как и все ваши товарищи по оружию, да?

– О, я не скрываю, что побывать на берегах священного Ганга – это моя мечта.

Но прежде чем Узелкову побывать у священного Ганга, его вызвали к раскопкам, где наткнулись на какую-то интересную вещицу, оказавшуюся по осмотру князя редким экземпляром рыцарского забрала с арабскими воинственными надписями. Пока странная форма этого доспеха поглощала внимание всего общества, мистер Холлидей успел обменяться с княжной теплее чем дружеским взглядом.

Можайский подъехал к кургану только поздно вечером, когда любознательная публика обратилась уже восвояси.

– На полдороге благодаря налетевшему шквалу мы едва выгребли, – ответил он на вопрос князя, интересовавшегося причиной его позднего приезда. – При этом, несмотря на явную опасность, княжна проявила удивительное присутствие духа.

– Это приниженность перед безобразием стихии, а вовсе не присутствие духа, – заметил князь. – Вообще, Борис Сергеевич, я недоволен Марфой.

– А ты, дядя Боря, не обедал? – вмешался Узелков. – Пища, как говорит мой денщик, имеется для тебя в полном достатке.

Начинало темнеть. Артель рабочих, выделив из себя караульных, отправилась с песнями в деревню. Шарабан и верховые лошади были наготове.

– А я, дядя, останусь здесь в качестве охранителя половецких сокровищ, – заявил Узелков. – Притом же в такую благодатную ночь приятно побывать наедине со своими грезами, с душой, открытой только небу и звездам. Слышишь ли, каким языком говорят иногда поручики?

– Где же твоя штаб-квартира?

– На верхушке кургана, в шатре. По долгу службы я не боюсь нечистой силы, поэтому половецкие заклинания мне не страшны.

– Возьми меня к себе в товарищи. Ночь в степи над потревоженной усыпальницей… Это так оригинально!

– Милый, радость моя и восхищение! – встормошился поручик. – Верховой, скачи в усадьбу и доставь сюда подушки, одеяла… и ящик с сигарами…

Ночь была заманчиво-прекрасна, поэтому желание Можайского остаться в степи никого не удивило. Вскоре общество разделилось: мистер Холлидей и княжна Ирина ускакали вперед и скрылись по направлению к усадьбе во мгле степных сумерек.

В караул для охраны начатых раскопок от хищничества напросились охочие по кладоискательству старики. В числе их нашлись и такие, что могли на глаз отличить подлинную «кладовую запись» от мошеннической, сфабрикованной городским пропойцей. Нашлись и кумовья, и сваты тех решительных храбрецов, которые сами лично вступали в борьбу с нечистью, охраняющей входы в подземелья, засыпанные ордынским золотом. Распоясавшись после ужина, старики завели круговую беседу, но прежде пощупали на всякий случай, в сохранности ли за пазухами тельные кресты.

Узелков и Можайский, сидя у шатра на вершине кургана, нисколько не заботились о половецких духах. Ночь в степи приглашала их к самоуглублению и даже к беседе с горним миром, оттуда с беспредельных высот разливался магический свет, и такой ласковый, отрадный, что человеку нельзя было не подняться на ступеньку выше обычных радостей и печалей. Узелков нарушил это сумерничанье.

– Дядя, поделись со мной своим горем, – приступил он безжалостно к Борису Сергеевичу. – Со времени приезда в Гурьевку ты неузнаваем, а сегодня ты на себя не похож, ты убит!

– Да, сегодня разрушились все мои надежды, – решился Можайский на признание. – Марфа мне отказала!..

Последовало томительное молчание.

– Я не хотел огорчать Артамона Никитича подробностями…

Томительное молчание повторилось.

– На реке мы с трудом выгребали против волнения. Антип поминутно – и кашлем, и взглядом, и толчками – давал мне понять, что мы затеяли опасное дело. Свои предостережения он дополнил наконец вопросом: «Не броситься ли на луговую сторону?» Но опасность меня не смущала, напротив, убедившись, что Марфа ни разу не взглянула на меня, я просил у Бога грозной волны, и только для того, чтобы Марфа вспомнила о моем присутствии, хотя бы перед страхом смерти. Грозная волна наконец взгромоздилась и бросилась на нас с губительной силой, но увы! Лицо Марфы осталось по-прежнему бестрепетным. «Не выгребем!» – заявил наконец Антип. Я очнулся. Действительно, мы шли на непреодолимую опасность. Впрочем, спасение было еще в нашей власти – следовало податься вправо, перерезать два-три гребня и выброситься на отмель.

На минуту Можайский примолк.

– Хороший старик этот Антип Бесчувственный. Нам не приходилось сговариваться, через пять минут мы были у берега. Антип оставил нас вдвоем, а сам побежал выкрикнуть монастырскую лодку. Княжна не проронила ни одного слова. Она выглядела фаталисткой и совершенно забыла о моем существовании. «Чем я ненавистен вам? – спросил я наконец с довольно грубою решимостью. – Вы разлюбили меня и не хотите высказаться». – «Разве я вас любила? – прошептала она. – Впрочем, вероятно, это была любовь, но теперь я познала другую, более чистую и возвышенную. Я бросаю мир, простите меня, если можете…» Наконец Антипу удалось выкрикнуть монастырскую лодку, на которую он и перенес Марфу…

– Всему причиной ее мать! – воскликнул Узелков, выслушав признание дяди. – Ей нужно, чтобы и другие молились об отпущении ее грехов. Эгоистка! Пользуясь беззаветной любовью этой бесплотной силы, она тянет ее за собой под черную мантию…

– Не будем никого обвинять, мой друг, – прервал его Можайский. – Ничья вина не должна служить облегчением нашей личной боли. Теперь ты ни о чем меня больше не спрашивай.

Узелков вышел из шатра, чтобы обойти дозором Половецкую засеку, а Можайский уставился в одну из изумрудных звездочек и утонул мечтами в ее беспредельной выси.

IV

Раскопки Половецкой засеки шли успешно. Духи-хранители, ослабевшие, по сказаниям стариков, от долговременной службы, выдали без сопротивления тысячи костяков и массу ржавчины. Наконечники стрел и копий перепутывались с какими-то запястьями и налобниками, несомненно, украшавшими половецких дев. Вместе с большим круглым щитом нашли медальон и подобие браслета. Редкий череп не носил признаков пробоин, нанесенных тяжелыми кистенями.

– Здесь произошла народная битва, какими были и все ордынские сечи! – решил князь Артамон Никитич, пребывавший целыми днями у засеки. Он облюбовывал каждую вещицу, которую Узелков подносил ему не без гордости и торжества. – В могильниках редко такое смешение, какое мы здесь встретили. Очевидно, пострадала не одна боевая рать, но и народ, подвигавшийся под ее прикрытием. Здесь девичьи украшения перепутались с шестоперами и наголовьями великанов. В этом медальоне, несомненно разрубленном страшным ударом кончара, хранились реликвии… и, может быть, тогдашний поручик Узелков сложил из-за них свои кости.

– Что касается теперешнего поручика Узелкова, то он предпочитает сложить свои кости на вершине Гималайского хребта. А propos, князь, почему мистер Холлидей ни разу не побывал у нашего дела?

– Право, не знаю, – отвечал князь, не отрываясь от своих драгоценностей. – Он ожидает причисления к одному из своих посольств в Азии.

– Чем скорее, тем лучше.

Наконец курган был срыт до подошвы, от него остались только россыпи да излишки костяков.

– Конец работам! – провозгласил князь. – Идите, духи половецкие, и скажите покойникам, что мы честно обошлись с их останками.

Да, Половецкой засеки больше не существовало. Поле опустело. Узелков остался для окончательных распоряжений, а князь и Можайский отправились вдвоем в шарабане в усадьбу.

– Артамон Никитич, вы, разумеется, заметили встреченную мною перемену в вашем доме, – заговорил Борис Сергеевич по дороге к усадьбе. – В полгода моего отсутствия чувства Марфы Артамоновны изменились настолько, что мне приходится считать себя… ненавистным ей человеком.

– О нет, мой дорогой друг, вы ошибаетесь, – возразил князь с необычайным для него оживлением. – Внутренний мир этой милой девушки останется навсегда вам верен, но, к несчастью, я недосмотрел, как она подпала под мистическую ферулу своей матери. Последняя же сделала все, чтобы вытеснить вас из сердца Марфы и очаровать ее строгими идеалами обители. Аскету, испытавшему в свое время водоворот бурных наслаждений, непонятна простая хорошая жизнь в том виде, в каком она создана Творцом… – Князь сморгнул набежавшую слезу. – Но мы еще поборемся с нею…

Можайский молчал.

– Зачем вы замешкались в Крыму?

– Я увлекся постройкой дачи.

– Ну а что вы скажете, если мы покинем Гурьевку и отправимся всей семьей туда, к вам, на юг? Прекрасная мысль, не так ли?

– Прекрасная, но несбыточная.

– Почему же несбыточная? Разве дочери оставят меня без призора? Никогда! И если я скажу им, что мое здоровье пошатнулось, что мне нужны юг, солнце, море… поверьте моей опытности…

Артамон Никитич имел слабость ссылаться в вопросах женского сердца на личный обширный опыт, хотя злые языки уверяли, что все свои увлечения он строго ограничивал обожанием жен и дев времен Трои и ахеян.

– Я думаю… мне кажется… я так полагаю, что Марфа не удержится на высоте своего черного клобучка. Согласимся раз и навсегда, что непокорных женских сердец не существует на свете. Разумеется, нужны известные методы обращения… но разве они нам не знакомы? К тому же в заговоре с нами будут и небесная лазурь, и душистые ветки сирени, и горный воздух Яйлы и… Право, я заранее провозглашаю: горе побежденным!

Разогретый пыл Артамона Никитича несколько охладел, когда Сила Саввич доложил ему в усадьбе, что княжны изволили уехать в монастырь.

– И из монастыря вытребую! – решил Артамон Никитич. – Я напишу им о своем беспрекословном желании провести лето у вас в Крыму – понимаете ли, о беспрекословном!

Под влиянием неостывшего жара Артамон Никитич написал письмо дочерям и передал его Можайскому для личного доставления в монастырь.

– Видите ли, – пояснил он при этом, – женские сердца требуют известного метода обращения с ними, и повторяю, что на вашем месте я вел бы себя с Марфой… как бы сказать… тверже, бойчее и даже настойчивее. Она прекраснейшее существо, но ведь женщины и даже птенцы женского рода ставят энергию чувств выше энергии ума и даже выше энергии благородства. Поверьте, это аксиома, которую не оспаривали ни в Греции, ни в Риме!

Поездку в монастырь Можайский отложил до утра, причем Узелков, давно уже порывавшийся на охоту, напросился к нему в спутники. Часть Заячьего острова уже обсохла.

По пути к острову Яков Лаврентьевич вознамерился спуститься в воду прямо с лодки, как то делывал он в прошлых годах.

– Глыбко, не могите, – заметил Антип, придержав товарища за ягдташ.

– Здесь коса была.

– Инженерам понадобилась. Теперь можно высадиться сажень за сто отсюда… вот у той коряги, там хоть в дамских полусапожках – и то ничего.

– В каких дамских полусапожках? – вскинулся Узелков.

– Положьте, говорю, ружье на банкетку, а то замочите… раз-два, раз-два… вот здесь… скачите, дай бог в добрый час.

– Ты мне смотри! – погрозил за что-то Узелков. – Если я замечу…

«Подружка» двинулась далее.

– Сказал – и сам не рад! – пробурчал Антип. – А только вам, Борис Сергеевич, как сурьезному господину, мне врать не приходится. Два, а то и три раза я доставлял сюда старшую княжну… с этим самым Голодаевым, пусто бы ему было.

Антип открыл большую тайну.

«Неужели он завладел ее сердцем? – подумал Борис Сергеевич, почувствовавший где-то там, у себя, в тайниках несомненные уколы. – Воображаю, как старик будет опечален, если ему придется расстаться с нею… как мне его жаль! Он не надышится на нее, и вдруг… свидание на безлюдном острове!..»

На эту тему Борис Сергеевич размышлял вплоть до монастырской пристани. Здесь он внезапно закапризничал и остался в лодке, а с письмом отправил Антипа. Проходили томительные минуты. Наконец калитка открылась, и обе девушки направились к «Подружке».

При неожиданной встрече с женихом Марфа поддалась тревожному чувству и даже выразила намерение возвратиться назад, но Ирина решительно увлекла ее в лодку.

Можайскому пришлось одному справляться с веслами и парусом, так как Антип отпросился к какому-то неподалеку помиравшему деду. Ирина заняла обычное место у руля.

– Что сделалось с отцом? – спросила она. – Вчера он был совершенно здоров, а теперь сообщает, что без немедленной поездки на юг, в Крым, он у гробовой доски.

– Острых явлений я не заметил, но нельзя назвать его и здоровым.

– Он просто разладился благодаря твоим, Марфа, капризам.

– Как вы, княжна, образно выразились – разладился!

– Отец умно поступит, если возьмет тебя отсюда в Крым.

– Надеюсь, что и вы не откажетесь посетить мое крымское гнездышко. Оно скопировано по образцу виллы, на которую вы обратили однажды внимание в живописном описании Рима.

– Нет, я не могу ехать туда ради одного удовольствия видеть прелести нашей Ривьеры. Здесь во врачебной помощи большая нужда. Марфа другое дело, Марфа должна ехать.

Вслушавшись в этот разговор, Марфа зарделась густым румянцем, который давно уже не появлялся на ее матовом лице. В выражении ее прекрасных глаз чередовались испуг и колебания. Решаясь, по-видимому, на что-то необычайное, она сняла обручальное кольцо.