«Папа увёз её в лечебницу, и Гретту там усыпили» – сокрушённо признался я.

– Только не говори мне, что ты здесь ни при чём, что это была только папина инициатива. И не говори, что это ветеринар поставил ей смертельный укол.

«А разве это не так?»

– Подлец ты всё-таки, Колян! – вздохнул Человек Без Тела. – Ты кажешься мне омерзительным в своём желании отвертеться от содеянного. Да, Гретту отвёз на усыпление твой отец. Да, инъекция на совести ветеринара. А ты? Ты ни в чём не виноват? Ты – белый и пушистый?.. Виноват ты, Колян, ещё как виноват! Виноват в том, что не спорил с отцом, не убедил его в том, что Гретта должна умереть своей смертью, не бегал по ветеринарным аптекам в поисках витаминов и стимуляторов. Тебе так было проще. Нет человека (пардон, собаки) – нет проблемы. Не надо за ней говёшки убирать и лужи подтирать, не надо её по десять раз за прогулку с земли поднимать. Да и вообще, гулять не надо, время своё драгоценное тратить. Тебе Гретта мешала!

«Но так многие делают! – пытался сопротивляться я, хотя уже согласился с Человеком Без Тела. Я уже понимал, что это я, пусть только отчасти, виноват в смерти Гретты. – Так поступают все. Усыпляют своих питомцев, когда понимают, что их конец близок. Чтобы не мучились»

– Все? Да, все. Потому я и называю всех вас подлецами. Вы решаете – жить или не жить. Вы. Сами. За других. А право вы на это имеете? А ты спросил у своей Гретты, хочет ли она умирать? Она, собака твоя, смерти не боялась. Животные смерти не боятся, они не знают, что это такое. Они с вами, с подлецами, расставаться не хотят. Они вас любят.

Я был растоптан, а Человек Без Тела, казалось, наслаждался моим поражением и моим раскаяньем.

Он меня добил:

– Гретта прожила бы ещё четыре месяца и восемь дней. Немного. Но эти четыре месяца и восемь дней она была бы рядом с тобой.

Если бы я мог сейчас, завыл бы, как пёс, или разрыдался бы, как ребёнок. Я вспомнил грустные всё понимающие глаза Гретты, когда её уводили на смерть. Отец надел на неё ошейник, снял с крючка намордник (о том, что намордник необходим, сказал ветеринар) и повёл Гретту к выходу. Она не сопротивлялась, она просто поплелась рядом с отцом, а у двери повернула голову в мою сторону и посмотрела на меня долгим взглядом, прощаясь навсегда. Теперь я понимал (тогда нет, а теперь понимал!) – Гретта знала, куда и для чего её уводят. Мне стало плохо, так плохо, как бывало не часто. Я чётко осознал: я – подлец.

«Я подлец, – признался я Человеку Без Тела. – А теперь отпусти меня. Я хочу… Я не знаю, чего я хочу. Но мне душно. Мне плохо! Я хочу увидеть свет!»

Я задёргался, вернее, хотел задёргаться, хотел вырваться отсюда и убежать куда глаза глядят. Но, как и тогда, во сне, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Словно у меня их не было. А может я тоже – Человек Без Тела?

– Э! – прикрикнул на меня мой обличитель. – Ты чего дёргаешься? Куда? Мы с тобой только начали вспоминать твои тяжкие преступления. Убийство Гретты – тяжкое преступление, но не самое тяжкое. Не дёргайся и давай вспоминать остальные.

«А что, были ещё?» – подумал я чисто машинально, а может быть, из чувства противоречия, потому что прекрасно понимал: мой незваный гость знает обо мне всё, и помнит всё, что я творил на этом свете сорок четыре года, почти сорок пять, помнит о каждом моём шаге.

– А ты вспомни Машу Абарову, Колун!

Если бы мне было чем, я бы вздрогнул. Это было ударом ниже пояса, хотя Человек Без Тела по другому и не бил.

Маша!

Колун!

Маша называла меня Колуном!

– Что, вспомнил?

Первая любовь не забывается…

Не забывается? Я думал, что забыл.

Я ошибся.

Оказалось, что я помнил о Маше всегда. Я помнил всё, до самой мельчайшей подробности. Я помнил Машу. Её огромные серые глазища, пепельные волосы, её смех и её слёзы…

Маша Абарова появилась в девятом классе. Все пацаны, едва она вошла в класс, выпали в осадок. Я не выпал. Я, конечно, отметил, что новенькая – просто красавица, но внешне никак не выказал своего восхищения, потому что уже тогда в шестнадцатилетнем возрасте умел контролировать эмоции и трезво оценивать ситуацию. Куда она денется? Я – лучший. Если захочу, Маша Абарова будет моей.

Не знаю, что это? Откуда у меня эта уверенность?

Может быть, гены сыграли роль? Может, я получил такой набор хромосом от своего отца, прошедшего путь от простого токаря до директора завода? Папа сделал карьеру, потому что всегда поступал правильно. Он всегда знал, что делать, никогда ни с кем не заигрывал и ни с кем не советовался. Поэтому никто не знал, как он поступит в той или иной ситуации. Он был предсказуем лишь в одном: итогом любого дела, за которое он брался, была победа.

А может, это приобретённое? Я формировал свой характер на основании прочитанных мною книг. А книгами этими были «Зверобой», «Следопыт» и «Кожаный чулок», Фенимора Купера, главный герой которых, суровый и немногословный, никогда не выставляющий своих чувств напоказ Нат Бумпо, был моим идеалом. Вторым таким идеалом был для меня не конкретный литературный персонаж, а некий собирательный образ, слепленный моим воображением из героев произведений Джека Лондона. Что-то было в нём от Смока Беллью, что-то от Элама Харниша, что-то от капитана Ларсена. А третьим моим идеалом был человек вполне реальный, не книжный и не придуманный – мой тренер по каратэ Андрей Ильич Кумарин, который помимо стоек, блоков, ударов, ката и прочих японских премудростей, учил меня и моих приятелей по секции в спортивном клубе имени Гагарина тому, как, по его мнению, должен вести себя настоящий, уверенный в своих силах мужчина. И не только словами учил Кумарин. Мне нравилась его гордая осанка, его неторопливость в движениях и словах, его почти лишённое мимики лицо и редкие, но резкие выбросы энергии тогда, когда это требовалось, и в направлении того объекта, который он должен был поразить молниеносным и сокрушительным ударом. Я обожал своего тренера и всегда старался быть на него похожим.

Вообще-то официально Федерация каратэ была основана Алексеем Штурминым только в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Это так, но неофициальные секции существовали в СССР уже с начала семидесятых. Во всяком случае, у нас в Полынограде такая секция была, и я начал заниматься в ней, когда учился ещё в седьмом классе. Правда, называлась она не школой каратэ, а «школой мужества» и в ней, кроме каратэ, занимались боксом и вольной борьбой, и эти два вида спорта были основными. Где Кумарин обучился искусству японской борьбы, и как он заработал второй дан каратэ Шокотан, я не знал, да мне это было и неважно. В секцию каратэ я ходил не для того, чтобы стать великим спортсменом. Не ради кубков, медалей и почётных грамот. И не ради того, чтобы, хорошенько отработав приёмы и поставив удар, набить кому-нибудь при случае физиономию. Этих целей добивались мои приятели. А я просто хотел быть таким, как Кумарин – сильным, мужественным и умеющим за себя постоять. Я хотел быть бойцом, но не в буквальном, кулачно-пяточном смысле, а в более широком – я хотел быть бойцом по жизни.

Теперь, когда мне уже почти сорок пять, я удивляюсь самому себе. Себе, шестнадцатилетнему. Я мыслил иными категориями, нежели мои сверстники. Может быть, поэтому я – состоявшийся бизнесмен и небедный человек, а многие из них влачат жалкое существование, считают копейки, экономят на еде и одежде и живут в хрущёвках и в коммуналках. А некоторые уже и вовсе не живут. Те, что, научившись у Кумарина ломать челюсти и вышибать ударом пятки воздух из лёгких своих противников, ушли в бандиты, а у бандита, как известно, век недолог.

Как я справедливо рассудил, впервые увидев Машу, она и правда никуда не делась. Буквально через несколько минут, прошедших с начала первого урока, я почувствовал на себе её взгляд. Машин взгляд не опалил мою щёку огнём, как пишут в романах, он погладил по ней очень нежно и ласково. Маша продолжала смотреть на меня (её посадили в первый от двери ряд за соседний с моим стол, за партами мы уже давно не помещались), а я делал вид, что ничего не замечаю.

– Абарова! – вдруг строго сказала Елена Аркадьевна Маше от доски. – Якушев, конечно, очень симпатичный юноша, но если ты забыла, я напомню: идёт урок математики, и я объясняю всему классу и тебе новую тему.

Я повернул голову и увидел, что Маша сидит красная от смущения, с опущенными глазами. Потом она подняла их и украдкой взглянула на меня, проверить, не смотрю ли я на неё. Наши взгляды встретились, я улыбнулся и подмигнул. Не обидно. Маша улыбнулась в ответ и снова опустила взгляд в столешницу.

– Через сорок минут перемена, – продолжала математичка. – Тогда и налюбуетесь друг другом.

– Хорошо, Елена Аркадьевна, – громко сказал я, и класс заржал, как небольшой табунчик лошадей.

– Успокоились! – строго сказала Елена Аркадьевна. – Продолжим урок. Итак…

Я слушал вполуха и кожей правой щеки изредка ощущал Машины взгляды. На перемене я первым подошёл к ней и сказал:

– Меня зовут Николай.

– Маша.

– Хочешь, я договорюсь с Зинкой Перепеченовой, которая сидит рядом с тобой, и мы с ней поменяемся местами.

– Хочу, – просто сказала Маша. – А она не обидится на меня?

– За что? Я же сказал: договорюсь. Любой договор формулирует условия, удовлетворяющие обе стороны.

Маша восхищённо посмотрела на меня снизу вверх и сказала:

– Какой ты умный!

Я рассмеялся. Эту фразу я не сам придумал, я часто слышал её от отца. Как и подобает порядочному человеку, каким я себя тогда считал, я честно признался:

– Так мой отец говорит.

– А кто твой отец? – спросила Маша.

Она просто так спросила, без всякого умысла, я был в этом уверен.

– Мой отец – главный инженер на ПЭМЗе, – хвастливо ответил я. – Но скоро будет директором. Приказ, подписанный министром, скоро должен прийти. ПЭМЗ – это Полыноградский энергомеханический завод.

– Я знаю. Моя мама тоже работает на ПЭМЗе, в заводской библиотеке. Она недавно туда устроилась.

– Здорово! – сказал я. – Ну ладно, пойду с Зинкой договариваться.

С Зинкой Перепеченовой я договорился легко. У нас с ней ничего не было, с Зинкой. Ничего амурного. У Зинки был друг, его звали Никифор. Мы с ним вместе ходили в секцию Кумарина и даже немного дружили. Никифор учился в другой школе в десятом классе. А ко мне Перепеченова относилась неплохо, даже хорошо, считала меня парнем что надо.

Хитро улыбнувшись, Зинка сказала:

– Смотри Якушев, только успеваемость не понизь. – Зинка Перепеченова была нашей старостой.

– Не переживай, – успокоил я её. – Наоборот, я успеваемость повышать собрался. Через два года в институт поступать.

Следующим уроком должна была быть история, но пришла Елена Аркадьевна и сказала, что будет ещё одна математика.

– Надежда Николаевна ещё не вернулась из Сочи. Задержали самолёт.

– У-у-у! – завыли мы. Математику мало кто любил.

– А я смотрю, у вас некая рокировка произошла! – Елена Аркадьевна посмотрела на нас с Машей. – Я не против, но если вы будете отвлекаться и мешать мне вести урок…

– Мы не будем вам мешать, – заверил я Елену Аркадьевну, отвечая за себя и за Машу одновременно. – И отвлекаться не будем. Мы с Абаровой решили поступать в технический ВУЗ. Так что математика нам необходима. Как воздух.

– Ну, ну, – с сомнением в голосе сказала Елена Аркадьевна, и начала урок, а Маша посмотрела на меня недоумённо, пожала плечиками и стала внимательно слушать то, что рассказывала математичка. Позже я понял причину Машиного недоумения.

После уроков я проводил её до дома. Мы разговаривали о пустяках и о серьёзных вещах, таких, например, как наше будущее. Я узнал, что Маша не хочет поступать в технический ВУЗ. Что она любит литературу и историю, и что она ещё не решила, куда идти после школы – на филфак, или на исторический. Скорей всего, всё-таки на филфак. Маша призналась, что она сама пишет стихи, что у неё уже целая общая тетрадка. Я попросил её почитать что-нибудь, но она застеснялась, пообещала сделать это в другой раз.

Другой раз был на следующий день. Стихи в принципе я не любил, но одно дело брать в руки учебник или книгу со стихами и читать самому, а совсем другое, когда стихи читает другой человек, да к тому же – человек, который тебе нравится, да к тому же стихи собственного сочинения.

Я обалдевал, но всё же больше от Маши, чем от её стихов.

То, что я влюблён в Машу по уши, я понял сразу, с самого первого дня – когда проводил её и вернулся домой. Я не стал обедать, улёгся на тахту, и, заложив руки за голову, стал мечтать о том, что завтра приду в школу и снова увижу ЕЁ. Думаю, что Маша мечтала о том же.

Каждый день после уроков я провожал её домой, и это провожание длилось часа четыре, или больше. Иногда мы с Машей ходили в кино, иногда просто гуляли и разговаривали. На выходных мы пропадали вместе на весь день. Нам было очень хорошо вдвоём, нам никто не был нужен, никакая компания, даже о друзьях своих я забыл, а Маша забыла о подругах.

Да, это была любовь!

Однажды, когда мы гуляли с Машей в городском парке, к нам привязались трое парней. Они были выпившими и явно искали приключений.

– Дай закурить, – грубо сказал один из них, который был выше своих товарищей на целую голову, и даже на пару сантиметров выше меня.

– Не курю, – ответил я, и как-то сразу понял: драки не избежать.

– Спортсмен? – усмехнулся тот, что заходил справа.

– А девка у него ничего! – похабно осклабился третий и шагнул к Маше.

Маша испуганно вздрогнула и прижалась к моему плечу. Я сделал шаг вперёд, укрыв её спиной.

– Шли бы вы… своей дорогой, мужики, – с вызовом сказал я, сжимая кулаки. Хорошо, что руки у меня были свободными, портфели мы уже закинули по домам.

– Грубишь, – заметил высокий, и полез в карман чёрной болоньевой куртки.

Я не стал интересоваться тем, что он собирался достать из кармана и наотмашь ударил его кулаком в лицо. Наверное, он не ожидал от меня решительных действий и потому не успел уклониться. Удар получился не очень сильным, но высокий откинул голову, и, потеряв равновесие, сел на задницу прямо на мокрый асфальт.

– Сука… – как-то удивлённо произнёс он и удивился ещё больше, когда, потрогав свой нос и взглянув на ладонь, увидел кровь.

Двое его компаньонов бросились на меня одновременно. Один перехватил мою занесённую для второго удара правую руку, а второй пнул меня между ног. Я успел подставить бедро, так что мои гениталии не пострадали, но пнул он больно. Я крутанул рукой, и, освободившись, отпрыгнул назад, чуть не сбив спиной Машу. Поверженный враг уже поднялся и вытащил из кармана оружие. Это был кастет – литой свинцовый.

– Отойди в сторону! – крикнул я Маше, и, уклонившись от кулака с зажатым в нём кастетом, врезал высокому от всей души в солнечное сплетение. Развернулся на каблуке и ударил одного из нападавших подошвой ботинка в рожу. Высокий, сломавшись пополам, сдавленно кашлял и судорожно хватал ртом воздух. Кастет он выронил. Тот, кому я влепил маваши с разворотом, улетел в кусты облетевшей сирени. Третий стоял и растерянно смотрел на своего кашляющего предводителя, нападать на меня он явно не собирался. Тем не менее, я его ударил. Ударил так, как учил Кумарин, по всем правилам японского боевого искусства – на выдохе, мысленно согнав в казанки кулака всю энергию. Хорошо, что ударил в плечо (собственно говоря, туда и метил), а то мог бы убить. Парень полетел вдоль аллеи, и, запутавшись в собственных ногах, упал. Плечо я наверняка ему выбил, или даже ключицу сломал.

– Кто-нибудь ещё желает… закурить? – тяжело дыша, спросил я.

Желающих не нашлось.

Мы с Машей ушли из парка, а нам в спину раздавались проклятья и обещания разобраться.

– А вдруг они нас подкараулят, и их будет больше? – испуганно спросила Маша.

– Пусть подкарауливают. Я и десяток таких хлипаков уделаю, – похвастался я. – Да и не будут они разбираться, они всё поняли.