Неожиданно офицер, то ли удивляясь, то ли осуждая, с ухмылкой пробормотал:

– И на что она рассердилась? Видно, слишком избалованная. Красивые, они все с кандибобером…

– Баба она строгая, без глупостей, – поправил Савелий Кузьмич, затаптывая окурок.

– Главное, поставил ей задачу, определил малолеток. Ты, бригадир, эту психическую поддерживай. И про свою подпись не забывай. В первую очередь, как член ВКП (б), полностью в ответе за режимных лиц.

– Я сделал, как вы требовали. И предупреждал, что приказано с отарой эвакуироваться. Сегодня привезу ей мешок муки, что держал на складе. А за остальное как мне отвечать…

– Это не имеет значения. На момент передачи – ты должностное лицо.

– Как не имеет? Меня же не будет здесь.

– Дай поручение, кому следует. Ты со мной не шути, бригадир… Я этого не терплю!

– От слов я не отказываюсь, и за Ефросинью поручаюсь. Она педучилище закончила. Образованная… А вам, товарищ лейтенант, не стоит в хуторе задерживаться. На том берегу, неподалеку рота вчера окопалась, к бою готовится. Утром старшина с солдатами чувал гороха самовольно забрал. Тоже, мол, по закону военного времени. А если вы, к примеру, с меня спросите. Тогда что? Под суд?

– Само собой, – не без иронии подтвердил офицер и, поднявшись, всё же успокоил. – За помощь армии никто тебя не тронет.

– Так может, возьмете до Орджоникидзе супружницу и дочь с внуком? – скороговоркой обратился Савелий Кузьмич. – Уважьте, товарищ лейтенант! Если донесут немцам, что семья коммуниста, бесперечь расстреляют.

– Поэтому и отказался взять к себе воспитанников?

– Да. Боюсь за семью.

– А Ефросинью бросаешь одну с детьми?

Старый казак расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки. Не стал оправдываться перед чужим и случайным человеком. Офицер громким окриком разбудил ошалевшего от сна своего шофера и глянул через плечо.

– Места не жалко. Показывай, где живешь. Только гремит уже за Тереком. Гаубицы. Веселенькая музыка!.. Возьмем твоих. А вот довезем ли – вопрос…

10

Операция «Эдельвейс» отнюдь не ограничивалась захватом нефтепромыслов Грозного и Баку. Это было лишь этапом в трансазиатском плане Гитлера. Предполагалось дальнейшее продвижение немецкой армии на юго-запад, чтобы по иранской территории выйти к Персидскому заливу, овладеть нефтяными скважинами Ирака и уже оттуда готовить поход на Индию. (В том случае, если турецкое руководство нарушит договор и начнет заигрывать с англичанами, фюрер был намерен захватить проливы Босфор и Дарданеллы.) От Басры танковая группировка должна была сделать разворот на север Африки, где воевал итало-немецкий корпус Роммеля, и «сомкнуть клещи» вокруг земель Третьего рейха в тысячи километров – от Воронежа до Багдада, от Стамбула до Парижа.

В разгар кавказской кампании, когда 1-я танковая армия ценой тяжелейших потерь взяла Моздок и двинулась к Грозному, 49-й горнострелковый корпус достиг предгорий Главного Кавказского хребта, а дивизии Руоффа пробивались к Туапсе, руководство вермахта решило подтянуть к фронту «Особый штаб Ф». Свое название он получил от фамилии командующего – Фельми. Из малочисленного сначала отряда этот энергичный генерал авиации, вояка еще «Вильгельмовской закваски», служивший в Турции и тропической Африке, за год создал мобильное формирование. 20 августа поступил приказ о развертывании «Штаба» в корпус особого назначения, и уже через неделю его основные силы были в районе Сталино (Донецка).

Шеститысячное это соединение могло вести боевые действия автономно, располагая частями, службами и подразделениями всех родов войск. Из трех усиленных моторизованных батальонов два были полностью укомплектованы немцами, а третий – иностранный – состоял из палестинцев, иракцев, сирийцев, иорданцев и жителей иных стран. По вооруженной оснащенности эти батальоны превосходили даже армейские полки. Отдельный танковый батальон, авиационный отряд в 25 самолетов, саперная рота, мощная минометно-артиллерийская группа, не считая разведывательного отряда на бронемашинах и кавалерии, делали корпус незаменимым в тактических маневрах и позволяли решать любые оперативные задачи. Зачисленное в резерв штаба группы армий «А» формирование Фельми ожидало, когда немецкие войска победоносно вступят в Тбилиси, чтобы отправиться туда железной дорогой и приступить к завоеванию Аравии.

Хутор по-прежнему обходили бои. А по нагорной дороге проносились то немецкие мотоциклисты, то грузовики со звездами на кабинах и пылили отряды наших кавалеристов. Пользуясь отпущенным временем, рота Ивенского успела проложить по лесистому берегу ходы сообщения, вырыть в полный профиль окопы, за каменным ангаром машинно-тракторной станции оборудовать командный пункт.

Фронт подступал вплотную. Наутро стал слышен бой у высотки, километрах в пяти. Соединяясь в надсадном грохоте, частили пулеметные очереди, раздавался треск винтовок, резкое уханье минометов. Западней не унималась артиллерийская пальба. Несмотря на опасность, дальновидные хуторянки запасались виноградом и арбузами, везли на тачках с огородов капусту, свёклу и тыквы, ломали на брошенном поле квелые шляпки подсолнухов.

Никому уже не верилось, что «наши» устоят на этом берегу. И горестно было свыкнуться с мыслью, что наступает жизнь, сулящая бесконечные тяготы и утраты. Два десятилетия хуторяне твердо стояли на земле, оберегаемые советской властью, а теперь – иноземное нашествие, и где-то совсем рядом разгуливает бабка с косой в серо-мышастой шинели…

Воспитанники оказались не только смышлеными, но и приученными к труду. В первые дни они точно ошалели от наступившей свободы: не надо строем ходить в столовую, после учебы клеить конверты и вышивать фабричные кисеты, дежурить на кухне и в помещении, часами маршировать с песнями по плацу. Конечно, сельский быт показался неприятным, – вместо крана с водой – умывальник, туалет на огороде, теснота в доме, противные запахи на базу. Однако сама по себе жизнь здесь, в глухом терском хуторе, была в новинку. Они забрасывали Ефросинью вопросами, на которые не всегда находились быстрые ответы. И уже через неделю отпрыски «врагов народа» стали походить на казачат, с которыми познакомились и вместе играли, – покрылись медным загаром, окрепли и обрели непривычную для себя сельскую умиротворенность.

Дина охотно помогала по дому: чистила картошку, стряпала, мыла посуду, убиралась во всех трех комнатах. Мальчишки тоже не сидели сложа руки: набирали из колодца воду, пасли на берегу Буську, рвали яблоки, сливы, кизил и груши для компота и для сушки. Однако выполняли «наряды», как шутила Ефросинья, с ленцой, ничем не отличаясь от сверстников. И приструнивая их, Ефросинья всё чаще вспоминала о сынишке…

Ребята, ушедшие с утра ловить раков, к обеду не вернулись. То, что они не сдержали слова, Ефросинью задело. Она попросила разузнать Дину. Спустя полчаса с улицы донесся отчитывающий голос девочки, и во двор вслед за ней вошли сорванцы. Рукав синей казенной рубашки Ивана был порван, колени брюк вызеленены травой. Алик стыдливо смотрел в землю.

– Полюбуйтесь на них! – не унималась Дина. – Мы их ждем, а они дразнят теленка. Корриду устроили. И других детей учат плохому.

– Никого мы не учим, – огрызнулся Иван, переминаясь с ноги на ногу. – Митька сам предложил…

– Какого теленка? Что за коррида? – растерялась Ефросинья. – Объясните толком.

Иван вздохнул, потер рукой плечо, где зияла на рукаве дырка.

– Да шли мы домой. Воды много на реке, раков нет. А Митька на переулке встретился и говорит: ты рассказывал про тореадоров, давай с нашим телком попробуем. Красный фартук он у бабки стянул. Мы и пошли на выгон. Их бычок выше всех, с рожками…

– У тебя самого рожки! – вставила Дина.

– А у тебя – две пары. Отвязали его и начали борьбу. Сначала он неохотно бросался, а потом стал бегать с поднятым хвостом…

– Здорово было! – воскликнул Алик. – Ванька еле увертывался.

– Тут и налетел на нас его дед Митьки с кнутом. Мне рубашку рассек. Удрали мы в кушири^[12]. А Динка позвала – вылезли…

Ефросинья осуждающе покачала головой:

– Тоже мне, тореро… За позорное бегство с арены, уважаемый дон Хуан, – так, по-моему, твое имя по-испански – штаны будешь стирать сам. А кнут – наука на будущее. Таково казачье воспитание. Оно проверено, хотя и не всем нравится. Надеюсь, новый бой не запланирован?

Мальчишки переглянулись.

– Может быть, пора извиниться? – поддела Дина.

Алик, взглянув на хозяйку, повинно улыбнулся:

– Простите. Больше не будем.

Иван точно воды в рот набрал. Упорствовал. Ефросинья не стала ждать извинений. Добиваться их от человека – значит, показать собственную слабость. Тотчас распорядилась взять лопаты и идти вместе с ней на огород копать картошку.

Перед закатом бой на высотке затих. «Эмка» и десятка два подвод с красноармейцами, подняв пыль, напоследок промчались по шляху. Вскоре скользнул по меркнущему небу вражеский штурмовик. В отдалении раздались взрывы и выстрелы бортовой пушки.

По хутору пронеслась весть, что немцы подтягивают силы к ближним станицам.

Среди ночи Ефросинью разбудила дробь в оконную раму. Она с забившимся сердцем вскинулась в полутьме, надела халатик и, пересекая горницу, заметила, что мальчишки тоже подскочили на своей деревянной кровати. Не отпирая двери, Ефросинья окликнула:

– Кто здесь?

– Свои, хозяечка! Не бойся.

Поколебавшись, Ефросинья с непокрытой головой вышла на крыльцо. В хуторе цепенела тишь. Фигуры солдат вразброс темнели во дворе. Вызвавший ее боец, довольно рослый парень, держал в руке посох.

– Мы из окружения выходим, – пояснил он, горошиной катая во рту русское «о». – Скажи, где водички напиться. Немцы у вас есть?

– Вечером никого не было… А колодец у плетня.

Натужно заскрипел несмазанный ворот. Сквозь оживленный разговор послышалось постукивание фляжек о край ведра. Начинало светать. К крыльцу подошел молодой поджарый мужчина в командирской фуражке. На поясном ремне висели подсумок и кобура.

– Нам нужно переправиться. Глубоко напротив вас?

– За ночь вода могла прибыть. Вам лучше через брод. Это ниже, за хутором. Как раз там и рота наша оборону держит.

– Где? За Тереком? – уточнил офицер. – Ух, ты, черт возьми! Приятная неожиданность. Думал, что мы одни… Неловко обращаться, но… От голода и кислятины у солдат «обезьянья болезнь». Питаемся с деревьев, как мартышки. Не выручишь, уважаемая, продуктами?

– Зерном могу поделиться.

Ефросинья скрылась за дверью и заглянула в горницу:

– Ваня, Алик!

В одних трусах мальчишки выбежали на веранду, помогли ей пересыпать рожь из мешка. Ефросинья вынесла полный таз и поставила его на рундук возле надворной печи. Солдаты, развязав вещмешки, начали зачерпывать зерно котелками и наполнять их. Офицер, наблюдая, то и дело прикладывал фляжку ко рту, глотками пил ледяную воду. Затем дал команду бойцам выходить на улицу, прощально обернулся.

– Извини, что в растрату ввели.

– Не за что. Рожь нам раздали. Не успели вывезти, – ответила Ефросинья и с тревогой прибавила. – Неужели у вас патронов нет? Палками воюете?

Командир, не сразу поняв, о чем она, с усмешкой объяснил:

– Да это Пичугин от собак. Постоянно его цапают… А с боеприпасами, да, туговато.

Отряд разреженным строем зашагал к окраине. Ветерок слабо шелестел жесткой листвой высокого надворного кизила. На светлеющем поднебесье, точно на проявляемом фото, проступали клочковатые сизые тучки.

– Ушли, – с горечью сказала Ефросинья и, прикрывая калитку, увидела на крыльце мальчишек. – Почему не спите?

– Уже развиднелось. Знаете, что… Давайте дрова поколю. Мне приходилось у бабушки, – напористо предложил Иван. – Где топор, я знаю.

– И я могу! – поддержал Алик. – В интернате я до подъема просыпался.

Вибрирующий, будто исходящий из-под земли гул, долетев с восточной стороны, нарастал, саднил в ушах. Ведро с водой, поставленное солдатами на край сруба, издало протяжный трубный звук. Почему-то непривычно рано заметались над хутором ласточки.

– Ваня, полезай на скирду. Глянь, – настороженно попросила Ефросинья.

К стогу сена, оберегая его от ветра, была привалена лестница. Ребята друг за другом забрались наверх. И оба испуганно уставились в стень. Ефросинья забеспокоилась, с нетерпением спросила:

– Почему молчите? Что там?

– Немцы… – дрогнувшим голосом откликнулся Иван и посмотрел на нее сверху. – Целое полчище!

Ефросинья быстро поднялась к мальчишкам. И обмерла, глянув на терскую долину. По всему шляху, растянувшись на много километров, черно-зеленой гадюкой ползли немецкие танки, грузовики, самоходки, легковые автомобили, броневики, крытые брезентом кюбельвагены^[13], тягачи. От невиданного зрелища тоскливо зашлось сердце, обожгло отчаяние, что не скрыться, не спастись от смертоносной армады, заполонявшей степь. И в который раз за эти дни захлестнули лихие сумбурные мысли: как выживать теперь с тремя подростками. Им не от кого было ждать помощи…

А мальчишки, стоявшие рядом, невольно жались к ее плечам, – от вихрастых выгоревших волос и кожи пахло солнцем, речкой и укропом, который заготавливали вчера, а на шеях трогательно белел пушок. Разом вбирал взгляд Ефросиньи и нескладные детские тела с узкими плечами, и несметные войска иноземных завоевателей, явившихся поработить живущих здесь. И от этого жалостливо затомилась ее материнская душа, – больней, чем собственное одиночество, ощутила Ефросинья беззащитность этих несчастных сирот, за которых отвечала она вовсе не перед «органами», а перед богом…

– Вы что, орлы мои, оробели? Нечего пугаться! Вы – мужчины. А предкам разве легче было? Без конца воевали за Русь. Татар били, ляхов били, Наполеона без штанов оставили. Казаки, идя в бой, смотрели врагу в лицо, не ведали страха! – обняв ребячьи плечи, запальчиво говорила Ефросинья. – Помните слова князя Невского? Кто с мечом к нам придет, тот от него и погибнет. Он тевтонцев разбил, так и наша армия их потомков проклятых уничтожит на этой земле и до Берлина погонит! Мы победим, мальчики, победим обязательно. Родная земелька-любушка, как бабука говорила, тоже с врагом воюет, пока казак на коне…

Мальчишки заметили на глазах Ефросиньи слезы, но, не показывая этого, воинственно смотрели вдаль, исподволь ловя спасительное тепло ее рук…

Долго не раздумывая, Ефросинья открыла настежь широкие воротца омшаника, на сажень вырытого в земле и накрытого двухскатной крышей. Вынесла оттуда с помощью ребят рассохшиеся улья.

– Пойдут на топку, – распорядилась она и принялась мести земляной пол, снимать веником с углов паутину. Иван и Алик ведрами носили мусор. Наконец Ефросинья присыпала новое жилище для буренки глиной и выбралась во двор. Но Буська переселению воспротивилась. Упиралась, мотая головой, от испуга мычала, и только совместными усилиями – хозяйка тащила за налыгач, привязанный к рогам, а мальчишки, снося оплеухи хвостом, толкали в бока, – удалось-таки с горем пополам загнать упрямицу в омшаник.

– Никому не говорите, что она здесь, – предупредила Ефросинья.

Наблюдавшая за всем со стороны Дина наивно спросила:

– А как же корова будет на прогулки выходить?

Ефросинья снисходительно посмотрела на горожанку. Найдя обрезок широкой доски, она меловым раствором написала на ней немецкое слово и прибила к воротам. Вслух прочла и перевела мальчишкам, что означает «Flecktyphus»^[14]!

11

После обеда заволокла Пьяный курган пылевая завеса. С разгона по верхней улице пронеслись, удушливо чадя, бронемашины, за ними – дюжина танков. Тут же на центральную площадь въехали крытые тентом грузовики с пехотинцами. В касках, в полевой мышастой форме и кепи фрицы выглядели неприглядно и зловеще. Высыпав на землю, они разбрелись и стали справлять нужду, где попало. Дружно раздевшись до пояса, гогоча и веселясь, принялись в ближних дворах обливаться колодезной водой. Танкисты, в пилотках и комбинезонах черного цвета, сначала с важным видом курили сигары. Затем, не выдержав испепеляющей жары, присоединились к буйным мотопехотинцам. Наконец протяжно сигналя, подкатили и остановились у зданий сельсовета и школы две черные легковушки, санитарная машина-вагончик и тягач с кухней. Вышли офицеры в полевых мундирах. Адъютанты, приехавшие заранее, вытянулись по стойке «смирно», проводили их в классы, где были подготовлены места для отдыха и накрыт стол.

По всему, походная группа задерживаться в хуторе не намеривалась. Квартирьеры бездействовали. Но интенданты на мотоциклах объехали подворья. Вразнобой прогремели выстрелы по собакам, встретившим чужаков лаем. Один раз прозвучала автоматная очередь. Ефросинье стало страшно, когда возле ее калитки притормозил тяжелый мотоцикл. Недолго посоветовавшись, мародеры поехали дальше. Видимо, отпугнуло слово на щитке, как предупреждение ранее побывавших здесь сослуживцев.

Гул нагрянувших в сумерки грузовиков с прицепами, немецкая гортанная речь, крики и плач хозяек, куриный переполох, блеянье овец, треск разъезжающих мотоциклов – этот невообразимый шум и громыхание взбудоражили Пьяный курган, явив жестокие и непреложные приметы оккупации.

Ефросинья, закутанная в черный платок, стояла у окна, сложив на груди руки. Было больно смотреть на улицу, ставшую как будто чужой. Почти физически ощущала она присутствие немцев, ненавистных, мерзких. Дом, казалось, лишился стен, и в любую минуту в него могли войти фрицы и выгнать их…

Ее оторопь и тревога, очевидно, передались детям, находившимся вместе с ней в зале. Помолчав, Иван начал спорить с Диной о том, чем питаются в Африке крокодилы. Задумчивый Алик настраивал балалайку, время от времени пробуя пальцем струны. Играть он научился в спецприемнике и очень обрадовался, увидев в доме этот русский инструмент.

– А знаешь «Катюшу»? – спросила Дина, отворачиваясь от непримиримого своего оппонента. – Выучи, пожалуйста.

Алик серьезно сосредоточился. И, ударяя пальцем по струнам, стал подбирать мотив. Вначале сбивался, но с каждой попыткой мелодия становилась чище. За ним наблюдала Дина, и он, ощущая ее взгляд, очень старался.

– Молодец! Наверно, будешь музыкантом, – похвалила Ефросинья. – А еще что-нибудь…

Алик смущенно зарделся, его глаза осветились грустью. И он заиграл восточную мелодию, замысловатую и жалобную. И вдруг остановившись, исподлобья глянул на хозяйку:

– Это я сам сочинил. Называется «Мама».

– За душу берет. Скучаешь по ней?

Алик опустил свои миндалевидные темные глаза.

– И я по мамочке скучаю, – прошептала Дина.

Не успела она и рта закрыть, как Иван с обидчивой ревностью выпалил:

– Такое и я могу придумать. Тра-ла-ла. Тра-та-та… Тянет дед за хвост кота!

– Ты в музыке ни бельмеса! А еще рассуждаешь, – возмутилась Дина. – Невежа…

– Ты много понимаешь!

– Да, понимаю. И ноты знаю. И могу на пианино этюды исполнить. Что? Проглотил, Вахонин?

Громко брякнула щеколда двери, и в дом заскочила в разорванной кофточке и съехавшей на бок синей юбке Валентина Акименко. На подруге не было лица. Жесткие рыжеватые волосы разлохматились и сбились на сторону. В расширенных глазах, полных слез, застыл страх. Верхняя губа, разбитая посередине, раздулась. Ободранные до локтей руки дрожали.

– Еле живой осталась… – заполошно вымолвила подруга. – Два фрица в кухню затолкали… Ремни расстегивают… Каталкой вдарила крайнего, второму в рожу – простоквашей… Стали, лупить… А я вырвалась – и по терновнику. А фриц вдогон из автомата! Слыхала?!

– Так это по тебе?

– По… по мне… – всхлипнула Валентина. – Девчонки мои испужались, кричат… Я лежу, тоже реву… А немчуры на коляску валушка и сало погрузили и уехали… К тебе огородом Герасимовны прокралась. Чтоб не выдать…

– Вот звери, – гневно прошептала Ефросинья.