Пережитый страх, возможность легкой расправы замкнули рты хуторян. Они сдвинулись плотней. Только Анна Кострюкова преспокойно лузгала семечки и поглядывала в сторону автомашины.

– У нас время ограничено. Быстрей, уважаемые земляки! – поторопил горлан.

– Господин, а не вы ли к нам приезжали осенью? – с усмешкой обратилась Анна. – Тут вот интересуются…

– Да, бывал… А теперь я назначен помощником районного бургомистра. Родом из донских казаков, по фамилии Мелентьев. Приходилось сражаться с красногвардейским отребьем…

Сход несколько осмелел. Исподволь по рядам пробежал шепот. Но назвать фамилию никто не решался, не зная, как к этому отнесется сам выдвиженец. Широкая тень разом легла на площадь. Степан Тихонович, убирая с глаз разлохмаченный ветром чуб, случайно глянул на небо. Под облаком, распластав крылья, парил серовато-палевый орел. Он то зависал, то устремлялся вниз. И опять взмывал по дуге, охотясь над плесами Несветая. «Вот кто не ведает страха. И всегда один… – подумал Степан Тихонович. – Вот бы как жить…». И такая сила и упоение были в высоком орлином полете, что он долго не мог оторвать взгляда…

Шелестела листва вяза, шелестели шамкающие голосишки старух:

– Шевякина в штаросты! Он жнающий в хозяйстве.

– И костяшки на шшетах шустро перекидывае!

– И видом взял. Ва-ажнай…

Мелентьев, морщась, напряженно прислушивался. Кто-то подсказал ему фамилию:

– Шевякин? Ах, да… Ваш кладовщик? Знаю. Где он? Шевякин! Прошу сюда!

Тяжелым катком двинулся Семен Фролыч сквозь шумящую толпу. С суетливостью, никак не шедшей к его грузной фигуре, взобрался на паперть. Окаменелое лицо под козырьком синего картуза, бегающие дегтярно-рыжие глазки, оттопыренные локти толстых рук – все свидетельствовало о небывалом волнении.

– Расскажите о себе, – повелел Мелентьев.

– Ра… работал я кладовщиком, – неестественно певучим голосом начал Семен Фролыч. – В хуторе с двадцать третьего года. До того жил в Белой Калитве… В гражданскую не воевал. Одышка у меня, сердце, значит, того… Да… Награждался грамотой…

– Образование у вас, какое?

– Три класса.

– Справитесь? Вас могут избрать. Что делать будете?

– Да оно, конечно… Как тута скажешь… Одышка мучает… Помоложе надо бы… От колхоза, господин начальник, рожки да ножки осталися. Зерно сожгли да по дворам расхитили. То же самое коров… Хочь заново коллективизируй.

– Вам, как говорится, и карты в руки. Готовы вы служить на благо великой Германии и хуторян?

– Минуточку! – пересилил гул голосов звонкий крик Анны Кострюковой. – Дозвольте слово заявить! Я знаю Шевякина лучше других, мы с ним почти соседи.

Помощник бургомистра заинтересованно посмотрел на красивую хуторянку, оживился:

– Да, разумеется. Говорите.

Анна упруго прошла к церковному крыльцу, плеская юбкой цвета луковой шелухи, повернулась к сходу.

– Я так поняла, что кончилось времечко активистов-коммунистов. Жить начнем на новый лад. А верней, на прошлый… Какого ж тогда ляда вы, бабки, на руководство Шевякина ставите? Аль в рассудке повредились, тетеньки беззубые?

Белоснежная, праздничная тираска удивительно шла к загорелому лицу и шее Анны, к ее темно-золотистым волосам, закрученным ракушкой. Оставляя без внимания неодобрительные возгласы, она укоризненно напомнила:

– А кто кулачил нас в тридцатом? Кто моего папашу отвел в школу, где арестантов держали? А?.. Вот он, Шевякин!

– Не по своей я воле, Анна. Заставляли, – испуганно пробормотал Семен Фролыч. – И не в тридцатом, а в тридцать втором… Я в тридцатом еще сам в колхоз не вступил… За твоего отца, наоборот, хотел вступиться…

– Брешешь! Я по-омню, как ты с мильтоном наши горшки переписывал! Мою куклу тряпичную, и ту в список внес! Активист вонючий! А теперь в старосты лезешь?!

Щекастое лицо бывшего кладовщика вмиг покрылось капельками пота. Он побледнел, часто нося массивной грудью. Очевидно, ему стало дурно. Но Анна не унималась:

– Наел брюхо больше кадушки… Дармоедствовал, продуктишки причужал, начальству в ножки кланялся… Загнать его на степь, на поле, чтоб жир свой растряс, а не в старосты!

– Верно гутарит! – скозлил дед Дроздик. – Ненашенский он. Мы своего казака поставим правителем!

– Нехай с крыльца сходя!

– Доло-ой мордача!

– Ему в цирке заместо фокусника. Дюже знатно обвешивает!

Мелентьев развел руками, показывая неудачнику, что пора восвояси. На негнущихся ногах Семен Фролыч валко покинул крыльцо церкви. Обеспокоенная жена, тетка Райка, сухая и тощая, как успенская селедка, огрызаясь налево и направо, повела его в затенье ограды. С подмывающей ревностью вдруг обнаружил Степан Тихонович, что Анна и Мелентьев не сводят друг с друга глаз.

– А кого вы, уважаемая, могли бы предложить? – доверительно улыбнулся помощник бургомистра. Анна окинула хуторян властным взором и, кривя губы, отчетливо произнесла:

– Себя!

Сход онемел.

– Предлагаю себя! – подтвердила Анна. – Я и семилетку закончила, и по кровям – казачка без подмесу!

– Ты ба, Анютка, собе в другом месте предлагала, – громко пристыдил Тихон Маркяныч. – Гля, скольки казаков!

Что тут началось! И ухмылки, и смех, и откровенные циничные замечания, и пересвист, и улюлюканье!

Анна повременила, не опуская высоко поднятой головы. Ждала. Ей как будто доставляло удовольствие стоять перед негодующими земляками, идти всему и всем наперекор. Когда же Мелентьеву с большим трудом удалось угомонить сход, она лихометно пообещала:

– Не хотите – и черт с вами! Пожалеете! Я хорошенько запомнила, кто тут славил меня….

Переводчик снова взобрался на паперть, что-то сказал, кивнув в сторону автомашины. Мелентьев беспокойно зачастил:

– Я упустил одну деталь. Староста будет одновременно и хуторским атаманом. Так будет верней налаживать работу и возрождать казачьи традиции… Герр Штайгер не может больше ждать! Пять минут на размышление. Если у вас нет подходящей кандидатуры, мы сами назначим старосту.

Напряженно зароились голоса. Старики о чем-то заспорили. Тихон Маркяныч отмахивался увечной рукой, упрямился:

– Нет! Ишо чего! Нашли крайнего…

Но вот, опершись на посох, на паперть взобрался Афанасий Лукич Скиданов. Выглянувшее из-за облака солнце ярко осветило его сгорбленную фигуру, чернобородое, крючконосое лицо. Старец стукнул палкой, требуя внимания, и густым басом пророкотал:

– Люди добрые! Казаки! Теперича послухайте наш стариковский сказ. Лясы точать можно до утра. А надобно по уму, по-божески. Раз колхоз немецкая эта власть не разгоняет, а пуще того, скрепляет, то и главенствовать в нем должон человек, знакомый с делами. Чево мы голову ломаем? Был у нас бригадиром Степан Шаганов. Он по грамотности всех за пояс заткнет. Никогда зазря не обижал. Опять же – чистопородный казак… Давайте его и в старосты! Верно гутарю – другого такого нетути!

У Степана Тихоновича перехватило дыхание. Соглашаться или нет? Зачем ему такое бремя? Вернутся свои – пощады не будет. Отказаться – навлечь недовольство немцев, хуторян. Неведомо кого назначат старостой…

– Здесь Шаганов? Выйдите!

Расступающиеся ключевцы подбадривали, похлопывали дружески по спине, а у Степана Тихоновича было ощущение, будто идет на плаху. Так в старину провинившийся казак гадал, какую руку класть под топор? Правая привычна к сабле, левая – к пике… С паперти Степан Тихонович увидел радужье одежд, множество таких знакомых лиц. Они сливались, странно путались…

– Коротенько о себе, – поторопил Мелентьев.

– Рожденья я тысяча восемьсот девяносто второго года… Не получится коротко. До седин дожил. Да и к чему? Меня здесь все знают.

– А вы его волю спросили? – возмущенно выкрикнул Тихон Маркяныч. – Без невесты жените!

– Тише! Кто это такой горластый? – вышел из терпения Мелентьев. – Ты, старик?

– Я самый! Ты, сударь, на приступ не бери! Твое дело – пихнуть абы кого, а ему расхлебывать!

– Что-о? Назаренко, арестовать дебошира и удалить!

Двое полицейских, стоявших у церковной двери, сдернули с плеч винтовки.

– Не надо. Это мой отец, – остановил Степан Тихонович, поймав взгляд Мелентьева.

– Отец? Так пусть ведет себя подобающе…

– Степан два года бригадирствовал! Мы его как облупленного знаем! – взвился голосок деда Дроздика. – Не могет он нас ослухаться… Ставь, господин, на голосовку!

Следом – дружные крики:

– Он тутошний! Доверяем Степану Тихоновичу!

– Делай, начальник, закличку!

– Пра-альна! На голосовку! А то в минутки не влезем!

– От советской власти претерпел. В лагере оттомился…

– Смалочку мудрушкой был… За Степана!

Звонкий сигнал автомобиля подрезал голоса. Мелентьев выжидательно поднял руку. Сход замер.

Колхозным старостой и атаманом Степан Тихонович был избран единогласно. Помощник бургомистра сдержанно тиснул ему ладонь и приказал завтра утром явиться в фельдкомендатуру. Посоветовал воспользоваться случаем и сейчас же, на сходе, подобрать себе двух помощников, писаря и главу церковной общины.

Спустя несколько минут ни представителей немецкой власти, ни полицаев в Ключевском не осталось.

Сход повел Степан Тихонович…

На второй день на здании бывшего правления колхоза замаячила белая полотняная вывеска, на которой крупно и жирно было написано химическим карандашом: «Хуторская казачья управа». С утра туда явились помощники старосты Шевякин и Василий Петрович Звонарев, представляющий хутор Аксайский, писарь Калюжный, прежде – колхозный счетовод, ктитор Скиданов и Шурка Батунов, вступивший в полицию. Настроение у Степана Тихоновича после вчерашней поездки в районную станицу Пронскую, а ныне волостной центр, было неважное. Он поведал, что в управлении Мелентьев вел с ним разговор совершенно иным тоном, нежели на сходе. Жестко и бесцеремонно. Как ни убеждал его Шаганов, что выполнить разнарядки, исходя из плана минувшего года, колхозу не по силам, тот не уступил.

Звонарев, объехавший угодья, тоже привез вести неутешительные. Поле озимой пшеницы полегло, вовсю зеленели молодые ростки падалицы. Рожь перестояла, ее немало потравил скот и птицы. А на огороде разворовали капусту, не столько сняли помидоров, сколько истоптали. Шевякин, осматривавший сад и поле подсолнухов, предложил немедленно поднимать баб и подростков. Сообща составили приказ, подписанный старостой: «Всем жителям хуторов Ключевского и Аксайского в течение двух суток полностью вернуть принадлежащее колхозу, а теперь управе имущество. Каждый, уклоняющийся и пойманный с поличным, будет строго наказан. Вплоть до ареста (на этом особенно настаивал Шевякин). Распоряжение о колхозной живности, находящейся во временном пользовании, будет сделано дополнительно.

Все трудоспособные жители, за исключением тяжелобольных, обязаны выходить на работу, согласно прежнему распределению. Лодыри и бездельники будут безжалостно штрафоваться».

Назавтра к кузне были собраны казаки с косами и мелким инструментом. Когда горн набрал жару, кузнец Старюковский, длиннотелый жилистый молчун, надел фартук, левой ручищей, на которой пальцы не разгибались от многолетнего держания клещей, захватил их точно в тиски и принялся приваривать трубки к железным кольцам, крепящим косы к держакам. По их просвету хозяева тесали кленовые палки, затем на пядь одна от другой просверливали дыры и вколачивали в них клинышки. Оставалось натянуть веревки от их концов к держаку, чтобы завершить изготовление сборников-грабков для кошения пшеницы.

К вечеру того же дня удалось отремонтировать две косилки. Староста и его помощники объехали дворы, строго наказав хуторянам с рассветом выходить на ниву.

Утро выдалось хмуроватым и ветреным. На самой горбине встал ряд косцов, а на противоположном краю, где было ровней, конными парами (к Аксайскому неведомо откуда прибился табунок) завезли косилки. Степан Тихонович рассредоточил вязальщиц по загонкам, на голос друг от друга. И сел скидальщиком на лобогрейку, на которой кучеровал дед Корней. Церковный староста Скиданов прочел молитву. С последними словами кучер дернул вожжи, сипловато крикнул:

– Ну, помоги, божечка!

Косилка двинулась по краю поля навстречу потемневшей, прилегшей стенке пшеницы. Состриженные стебли подломились под стрекочущими зубцами, опрокинулись на решетку накопителя. Выждав, Степан Тихонович вилами ловко столкнул пшеничный ворох на землю. Ровнехонько потянулся валок. Стоящая первой Полина Васильевна собрала оберемок – колос к колосу – и, придавив коленом, из двух пучков стеблей скрутила перевясло. Первый сноп был готов…

18

За неделю поздней и трудной уборки Степан Тихонович похудел и ссутулился. Резче легли складки вдоль щек, похолодели глаза, и появилась привычка обрывать свою речь и смотреть исподлобья, как бы взглядом довершая то, о чем хотел сказать. Столь же легко, как выбирали старосту, иные хуторяне откачнулись от него, при встречах бросали угрюмые взгляды. Не повиноваться открыто не решались, от работ отлынивали хитростью да уловками.

Хлебные клины были скошены; по ночам, чтобы не осыпалось зерно, арбами перевозили снопы на хуторской ток. Молотьбу начали каменными катками на конной тяге. А паровичку, как ни усердствовал кузнец и другие умельцы, запустить не удавалось. Не было пустяшной детали – манометра. И сколько ни мыкались порученцы по окрестным хуторам, раздобыть его не смогли.

Со своей нуждой Степан Тихонович подался в волостное земуправление, где вместо прежней чиновничьей орды работали лишь агроном, ветфельдшер и писарь. Старосту надоумили обратиться в МТС, но и там манометра не нашлось. Оставалась последняя надежда: попытать удачи в Ворошиловске. Мелентьев поддержал это намерение и снабдил старосту путевым пропуском, заверенным печатью фельдкомендатуры.

Разлад в шагановской семье с избранием Степана Тихоновича старостой углубился. Днями Полина Васильевна пропадала с бабами на подсолнуховом поле, била семечки, а Лидия работала в саду. По вечерам, когда собирались дома, усталость мешала общению, побуждала к пустячным ссорам. И отец, и жена неодобрительно отнеслись к новым обязанностям Степана Тихоновича, за колхозными хлопотами позабывшего дом. И к месту и не к месту старик ворчал:

– Пропасть ты собе, Степка, нашел. Рази ж поднять такую махину?

– Вместе поднимем.

– С каким войском, господин атаман? Деды да бабы. Казаков раз, два и обчелся… У людей на уме такое: советская власть жилы тянула, а немчуги доразу и кровя выцедят…

– Сначала волка надо убить. А потом уж делить шкуру. Глядишь, и достанется каждому на рукавицы… Без колхоза мы ноги протянем. Что наработаем, тем и кормиться.

– Было б сказано… Немцы загребут все, и спрашивать не станут!

– Но и нам же хоть что-то останется! – раздражался староста.

– Так точно, ваше благородие! От кисета тесемка…

Хозяйствовали на подворье Тихон Маркяныч с правнуком да Фаина, также изменившаяся за последнее время, замкнувшаяся в себе. Хмуро и безропотно выполняла она поручаемые работы. Настал черед запасаться на зиму кизеками. Тихон Маркяныч нагружал навоз в тачку из кучи, вывозил на улицу и разбрасывал ровным слоем. Сопревший и улежалый, он вызывал у Фаины чувство брезгливости. Но она, как заведенная, обливала назем водой, притрушивала сохлой травой и месила сапогами, пока не получалась однородная масса. Затем, пачкая руки до локтей, резала ее деревянной рамкой на квадраты.

За эти занятием и застал Фаину староста, сообщивший о завтрашней поездке в Ворошиловск. Услышав утвердительный ответ Степана Тихоновича, что прихватит ее с собой, девушка улыбнулась, заработала с приливом энергии, торопя старика. Ее хуторским мучениям подходил конец!

Под вечер Фаина сбегала на речку и принялась собираться. Федюнька, успевший привязаться к Фаине, поугрюмел.

– А ты насовсем уедешь?

– Да, малышок. К себе домой. У меня бабушка – замечательная. Очень по ней соскучилась.

Мальчуган помолчал, поковырял пальцем в носу и набрался храбрости:

– А нехай моя бабанька к твоей поедет, а ты оставайся… А то она хворостиной дерется и с улицы завертает по-светлому…

– Ничего, дружочек. Вот победим немцев, и ты с мамой в гости ко мне приедешь. Хоть раз пробовал мороженое?

– Не-а.

– Вкуснятина – не передать!

– Тогда… тогда я дедуню попросю, нехай и меня возьмет.

– Что ты, сейчас мороженое не продают. Война…

– А можно я клацну? – спросил Федюнька, притрагиваясь к блестящему замочку на скрипичном футляре.

– Нет. Скрипка очень хрупкий инструмент.

– А сыграй!

Фаина чмокнула постреленка в ершистую макушку и достала скрипку. Блеснула лакированной поверхностью дека – у Федюньки загорелись глаза! Наблюдая, как тетя Фаина подтягивает струны, он провел пальцем по смычку и, восхищенный, пролепетал:

– А можно я Таньку Дагаеву позову? И Вовку?

– Зови. Только быстрей…

Тихон Маркяныч, вернувшийся из церкви, которую начали ремонтировать старики, немало удивился, услышав в летнице скрипичную музыку. Заглянул. Жиличка стояла посреди кухни, водила смычком по струнам, а перед ней, на кровати, рядком сидели хуторские огольцы, сложив на коленках руки. Смутившаяся от внезапного появления старика, Фаина остановилась. Но тот поощряюще кивнул, сел на табурет:

– Во! Тута бесплатный концерт…

– Деда, а мы песни пели! – похвастался правнук. – И гимн, какой по радио передавали.

– Верней, мне подпевали, – поправила Фаина.

– А на инструменте таком вальсы играют? – полюбопытствовал Тихон Маркяныч. – Могет, знаешь под названием «На сопках Маньчжурии»?

Фаина вновь поднесла скрипку к подбородку. Мелодия раскачалась, светло и торжественно закружилась в тесном помещении, подвластная искусной руке. Тихон Маркяныч выдернул из-за уха недокуренную цигарку, помял в пальцах, да так и не поджег, завороженный музыкой и воспоминаниями… Второй раз попросил сыграть Фаину тот же вальс… Заскучав, дети выскользнули из кухни, а Тихон Маркяныч, растроганный вконец, смахнул непрошеную слезу, вздохнул:

– Толково играешь! Молодец! Эх, кабы я знал, а то… В первый разок надумала. Скольки жила у нас и скрывала… Значится, домой? Как ни хорошо в гостях, а в своей хате лучше… А то погодила бы? Тута, вишь, немец не лютует, а в городе ктой-зна… Ты, Феня, случаем не еврейской нации будешь? Вроде бы скидаешься.

Фаина, укладывавшая скрипку в футляр, резко повернула голову:

– Моя мама еврейка. Это вас волнует?

– Нет, боже упаси, – сбивчиво, точно уличенный в потайных мыслях, забормотал Тихон Маркяныч. – Для антиресу спытал… А с другой стороны, немецкий офицер на сходе грозился, что, дескать, обнаруженных евреев нужно передавать новым властям.

– Я презираю фашистов!

– Ой, ли? Береженого и бог бережет. Нонче храбрость в карман спрячь. Опосля достанешь…

Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч неожиданно объявил, что также собирается в город. Во-первых, дома истратился запас соли, во-вторых, для ремонта церкви требовались крупные гвозди. Сын воспротивился, выяснив, что церковная община рассчитывает на ссуду, полученную колхозом. Но Тихон Маркяныч, выражавший волю стариков, был непреклонен. И староста по прежней казачьей заповеди, когда решение совета стариков было для атамана законом, – уступил.

Лидия, намаявшаяся за день, вела себя сдержанно. Но все же, заметив нетерпеливую радость Фаины, укорила:

– Тебя будто из тюрьмы выпустили…

– Ну, конечно, Лидунечка! Ужасно хочу домой.

– Моя зеленая косынка тебе к лицу. Примешь в подарок? Она совсем ненадёванная.

– Спасибо. А я тебе бусы оставлю. Гранатовые.

Лидия благодарно кивнула.

Еще затемно Степан Тихонович отправился на конюшню и, когда подъехал на фурманке^[8]