Зодич кулаком сбил на пол немолодого слугу, метнулся по лестнице на второй этаж. С разбегу ступил на подоконник открытого окна и прыгнул вниз. Цветник смягчил удар о землю. Александр перемахнул через решетчатый забор и бросился по улочке к дому, где ждал его экипаж. Пьер, увидев хозяина, выхватил пистолет и пальнул в сторону дворца, на крыльце которого показался рыжеволосый поляк. И, только убедившись, что недруги не преследуют мсье, и он цел и невредим, лихой бургундец взбодрил лошадей кнутом…

16

Двое суток в отряде Бухвостова, в его составе и донские полки, производили перепись личного состава, ревизию боеприпасов и амуниции, ремонт лошадей. Для стана была выбрана равнина в двух верстах от поля битвы, по соседству с едисанскими кочевыми аулами.

Лекарь отряда, хлопотливый, престарелый уже человек, посчитал рану Ремезова опасной и оставил его под своим надзором. Терпения у Леонтия хватило на полдня. Сбежал он, предупредив только, что направляется к едисанцам за гусиным жиром, чтобы смазывать обожженное свинцом плечо.

На самом деле, причина была совершенно иной. Утром сотник столкнулся в лагере с Мусой, охранником Керим-Бека, казненного татарами. Муса привёз в казачий стан буйволятину, а в обмен получил два мешка зерна. Улыбчивый ногаец, обрадовавшись встрече, выпалил:

– Сестра моя, Мерджан, просила узнать, как живет офицер-эфенди. Поклон передавала.

– Значит, вы поблизости? И она в ауле? – с замершим сердцем спросил Леонтий.

– С нами. Теперь она достанется Хан-Беку, брату убитого хозяина.

Ремезов помрачнел.

– Это почему же?

– По наследству. Такой обычай.

– Вот что, Муса… Хочешь, я отдам тебе кубачинский кинжал. Я его в бою добыл. Сведи меня со своей сестрой! Я только посмотрю на нее да поговорю.

– Нельзя. Чужой мужчина не должен видеть.

– Я не чужой. Я в ауле месяц прожил… А такого кинжала у вашего Джан-Мамбета нету! Рукоять посеребренная, с орнаментом и клеймом…

Муса мучительно размышлял, крутил головой. Наконец, согласился при условии, что будет за ними наблюдать издали. Честь сестры, пояснил он с запальчивостью, дороже золота. Леонтий еще раз успокоил ногайца.

После осады не проходила тяжесть в теле, сами собой подрагивали мускулы рук и ног, клонило в сон. А временами окатывал Леонтия безотчетный ледяной страх. Недаром многие из казаков, как оказалось, не мукой были припорошены, а поседели за день. Однако после смертельной опасности мир обрел яркость и неповторимую красоту. И тем радостней было известие, что о нем помнит Мерджан…

Новый хозяин аула Хан-Бек почтительно принял русского офицера. Узнав, зачем он пожаловал, тотчас послал за Якубом-знахарем. Тот принес снадобье в глиняном стаканчике, сделанное на гусином жире.

– Тешеккюр!^[34] – кивнул Леонтий, поглядывая на дверь отова: не выйдет ли случайно Мерджан. Сновали другие женщины. Их Ремезов знал плохо и внешне различал с трудом. Задержался он в ауле ненадолго.

Леонтий шел по степи, щурясь от вечернего солнца. Кочевья ютились по южному склону, и здесь было теплей и тише, чем в казачьем лагере, расположенном на холме. Упоительно пахло влажной землей, зеленью, от юрт – дымом. И с каждой минутой волнение Леонтия росло, он боялся, что несговорчивый брат Мерджан нарушит уговор.

На краю балки, где цвели алычи, он присел на пень карагача. По всему, дерево недавно спилили на хозяйские нужды. На подсохшем срезе четко обозначились годовые кольца. Их было много, и Леонтий подумал, что карагач был старше его. Всё в мире в сравнении как бы теряет свое прежнее значение. Непрошено возникали и гасли перед его глазами картины боя, лица крымчаков, с кем рубился. Если бы не убивал он, то убили бы его. То мучительное ощущение, что изведал два дня назад, и сейчас вернулось на мгновенье. Ничего нет дороже, чем счастье жить и любить, – это Леонтий теперь понимал с удивительной силой.

Однако казаки и неприятельские ратники воевали не по своему желанию, а выполняли приказы командиров, которые, в свою очередь, подчинялись правителям. А у тех свои интересы! Леонтий терялся в таких высоких материях. Он воспринимал себя сыном урядника, донским казаком, и был убежден, что долг и назначение его состоят в охране родной земли от набегов неприятеля, – а такие страшные дни не раз случались в детстве! – да в служении богу и матушке-царице, которое сулит чины, деньги и уважение станичников…

Первым он увидел Мусу, а поодаль шла с кувшином на плече Мерджан. Можно было подумать, что она направляется к роднику, откуда бежал ручеек, шумящий по дну балки. К нему аульцами была натоптана тропинка, и ни у кого наверняка не возникло сомнения, для чего покинули кочевье брат и сестра.

Леонтий вышел на тропу. Муса встревоженно оглянулся и сделал знак рукой, чтобы сотник скрылся. А затем ускорил шаги и, подойдя к офицеру, протянул руку. Леонтий, по обычаю, положил свой дорогой кинжал на землю. Парень ловко его подхватил, взглянул и восторженно цокнул языком.

– Жди там! – кивнул Леонтий в сторону родника, где толпились дикие яблоньки. Ногаец, не сводя глаз с кубачинского кинжала и восторженно цокая языком, удалился.

Мерджан подошла и опустила свои прекрасные глаза, в затеньи ресниц. Плавно поставила кувшин на край тропинки. На ней было шерстяное, мешковатое красное платье, а поверху надета черная каракулевая курточка.

– Как я хотел повидаться с тобой! – воскликнул Леонтий, подступая ближе и улыбаясь. – Ты теперь одна?

Девушка смотрела чуть исподлобья, уголки губ ее дрогнули, но во вспыхнувшем взгляде открылась затаенная радость.

– Я боялась тогда, что турки тебя найдут. Они убили мужа… – Мерджан вздохнула. – Было страшно!

Леонтий едва сдержался, чтобы не обнять девушку, склонившую голову. Помолчав, с грустью проговорил:

– А теперь? Ты должна стать женой его брата?

– У Хан-Бека четыре жены. Он сказал, что за калым отдаст меня своему старому дядьке.

– Ты сможешь полюбить старика? – выкрикнул Леонтий, схватив девушку за руку. – Лучше выходи за меня! Взяла ты меня за душу, не знаю как! Я увезу тебя к нам, в Черкасский. Будем жить по добру и любви!

Мерджан тревожно выдернула руку и оглянулась. Нежно прозвенели сережки-висюльки с разноцветными камешками.

– Нельзя, нет. Я веры другой.

– У нас, в Черкасском, кого не найдешь! Турчанки, персиянки и вашей ногайской сестры богато. Аллах и Христос на небе. А мы на Земле. Если гож я тебе, значит, вместе должны находиться!

– Моя бабка была русинкой из Галиции. Поляки привезли ее в Бахчисарай как пленницу. А я привыкла к такой кочевой жизни… Я не смогу без аула!

– Детишков нарожаешь и забудется! Люба ты мне, Мерджаночка… Дюже люба! – Леонтий снова взял за руку смущенно улыбнувшуюся девушку. – Ну, поскорей сказывай. Пойдешь за меня?

– Я замужней была. Тебя родители осудят… Бросишь меня, а куда мне потом?

Между деревьев, на тропе, показался Муса. Посерьезнев, гибкотелая Мерджан подняла и установила кувшин на плече. Глядя потеплевшими, взволнованными глазами, прошептала:

– Я подумаю… Я завтра на закате обязательно приду сюда.

Муса, по всему, не расслышал ее последних слов. Не выпуская кинжала из рук, он попрощался с Леонтием и пропустил сестру вперед, будто прикрывая от посторонних.

Перед отбоем Ремезов отозвал ординарца в балочку, признался, что решил Мерджан выкрасть. Тайком от командиров отвезти на Дон. Сделать это следует завтрашним вечером или ночью, ибо через день полки снимутся.

– Знатное дельце! – загорелся Иван. – А как будем красть?

Ремезов объяснил, что девушка обещала прийти к роднику. Перетолковали. И сошлись во мнении, что будут действовать по ситуации. Одно дело, коли она добровольно согласится, а ежель воспротивится – совсем иное…

– Утащим бабенку, никуды не денется, – заключил Плёткин, на ходу набивая трубку табачком. – Погано только, – накажут вас за побег. Может, ударить челом Платову? Нехай отпустит в отпуск по ранению. Какой из вас зараз рубака?

– А ежель воспретит?

– Ваше благородие, доверьте мне отвезти зазнобу. Я ее в обиду не дам. Во мне сумлеваться грех, – вместе шашками крестились. Ну, всыплют плетей, выпорют. Вытерплю. Абы вас не тронули!

Ремезову невзначай вспомнилось, что и ординарец, когда жили в ауле, заглядывался на Мерджан. И хотел было отказаться, но казак наложил крестное знамение:

– Худого не подумайте. Я не ведал, что Мерджанка вам по нраву. Теперича она – невеста ваша…

Осуществить задуманное оказалось далеко не просто.

Плёткина привлекли к починке фур, и казак явился к командиру лишь под вечер. А Ремезова держал при себе есаул, выбиравший для сотни лошадей из отбитого татарского косяка. И Леонтий, обеспокоенный тем, что опаздывает на свидание, освободился только в сумерки.

Иван отогнал в балку двух лошадей, – гнедого диковатого маштака для себя и чудом уцелевшую каурую – для Мерджан. А Леонтий снова петлял между ногайскими арбами и отовами, прежде чем пробрался к условленному месту. Уже начинало смеркаться, и ярче пылали в становище костры. Подле них собирались аульцы после намаза.

Мерджан не шла.

Плёткин, дежуривший у лошадей, подал свист, предупреждая, что неподалеку. Минул час. Однако тропа оставалась безлюдной, скрадывалась темнотой, и с каждой минутой надежда на встречу с любимой у Леонтия таяла.

«Значит, не смогла ускользнуть, – грустно рассуждал он, не спуская глаз с ногайского становища, откуда доносились голоса. – Или просто не захотела? Не нужен я ей…»

Обида бередила душу. Ждать было некогда, да и бессмысленно. И Ремезов, не боясь подозрений аульцев, решил разыскать Мерджан. Пусть все выяснится в этот вечер!

У шатра аул-бея ярился костер, вокруг которого сидели мужчины, возбужденно перекрикивающие друг друга. Появление русского офицера, знакомого многим, вызвало оживление. Хан-Бек, улыбаясь, пригласил его сесть рядом, разделить праздничное застолье.

Сотник благодарно поклонился, замечая кувшины с бузой и куски жареного мяса на блюдах.

– Что за праздник? – спросил он у Мусы, на поясе которого уже висел кубачинский кинжал.

– Хан-Бек калым получил, и меня не обидел, денег дал. Мерджан новый муж увез. Калым-байрам!

– Куда увез? – вздрогнув от неожиданности, спросил Леонтий.

– В свой аул, на Кубань-реку.

«Я догоню ее! На подводах далеко не уедут! – лихорадочно заметались мысли. – Как я раньше не догадался!»

Он вскоре попрощался с хозяином и зашагал в сторону балки, где ожидал Плёткин. Надо было, пожалуй, предупредить есаула. За самовольные отлучки в полку строго наказывали. Но это отняло бы полчаса, а надо было спешить!

Ремезов коротко рассказал ординарцу о случившемся и, не мешкая, сел на лошадь. Он не знал, да и вряд ли кто ведал в ауле, по какой дороге направился старый ногаец, – в степи тысяча путей! Скорей всего, он будет придерживаться известного маршрута, того, по которому орда уже передвигалась.

Ремезов гнал каурую во весь опор! Следом на гривастом татарском жеребце скакал Плёткин. Отчаянный перебор копыт катился вдоль долины. Они отмахали уже изрядно, когда замаячили силуэты всадников, и густой бас окликнул:

– Кто такие?! Казацкий кордон!

– Свои! – отозвался Ремезов. – За ногаем гонимся! Коня угнал!

Донская речь успокоила дозорных.

– Глядите, как бы вас самих не угнали! Черкесы шалят, разбойничают!

Спустя полчаса, когда лошади выбились из сил, и выступил на их крупах пот, казаки настигли едисанский обоз. Став лагерем, путники жгли костры. Распряженные лошадки паслись на луговине. Резкие болотные запахи мешалась с горечью дыма и свежестью травы.

Насторожившись, ногайцы встали, когда к ним вплотную подрысили всадники. Но, узнав казаков, дружески их приветствовали. Однако повели себя донцы необъяснимо странно!

Ремезов спрыгнул на землю, стал обходить подводы, в темноте стараясь разглядеть лица женщин. Это не понравилось молодым обозникам. Они, не оставляя казачьего офицера одного, заступали ему дорогу и подозрительно спрашивали:

– Куда ходил? Зачем надо?

Мерджан отыскали на убранной коврами подводе. Она первой узнала казаков, спрыгнула с высокого борта.

– Леонтий! Продали меня! Калым давали…

– Я отменяю сговор! – непримиримо объявил сотник. – Ты не рабыня. И забираю тебя насовсем!

Ремезова не сразу поняли ногайцы-охранники и новоявленный муж. Они с недоумением наблюдали, как казачий офицер вел Мерджан, покорно идущую рядом.

Иван подогнал лошадей. Леонтий подхватил девушку и, подняв, посадил на круп каурой. Следом запрыгнул сам. Она, точно обручем, обхватила его руками за пояс. Миг – и всадники, под затихающую дробь копыт, растворились во мгле.

Ногайцы не отставали до самого казачьего кордона. Когда же Плёткин, увидев сородичей, крикнул, что напали османы, и пальнул для острастки вверх из пистолета, преследователи повернули вспять. Казаки бросились своим на выручку. Но сотник с ординарцем, не откликнувшись, вихрем промчались мимо, точно призраки…

17

С утра солнце было по-северному хмурым, пряталось в серой дымке, и тянуло сыроватым воздухом с Балтики, из вековых чухонских лесов. А к полудню все небо очистилось. Залитые яркой синевой, преобразились и сквозящие березняки в парке, и аллеи, и пруды, и широкие лестницы, и самый Екатерининский дворец.

Светозарный день середины апреля нарушил все планы императрицы. Она велела подать шубку и без промедления отправилась гулять в парк в сопровождении левреток, статс-дамы графини Брюс и Марии Саввишны, камер-юнгферы. У всех настроение было веселое, и они по-женски болтали, сплетничали о женах иностранных посланников, являющихся на приемы расфуфыренными, с таким количеством украшений, что из них можно составить ювелирную лавку. Временами Екатерина останавливалась на аллее, посматривала на окна покоев, где находился «милая милюша», Гришенька любимый, и вздыхала, упрекая мысленно, что он чрезвычайно долго собирается, не выходит в парк, хотя она послала ему приглашение загодя.

Потемкин, восхищая своей могучей фигурой и безупречно подогнанным мундиром генерал-адъютанта, с черной повязкой на голове, неторопливо спустился по лестнице, выйдя из боковой двери дворца. Сердце Екатерины екнуло, она, позабыв обо всем, пошла навстречу. За ней засеменили по песчаной дорожке игрушечно маленькие собачонки, взвизгивая и радуясь солнышку. А свита придворных почтительно отстала, приученная к дворцовому этикету.

– Как изволили почивать, сударь? – спросила императрица, с обожанием глядя на фаворита. – Лицом вы свежи и довольны. Губки красные…

– Спал отменно, матушка государыня, – бодро ответствовал Потемкин, хотя ушел от нее, от своей любовницы, в пятом часу утра.

– Мы извелись, вас ожидаючи.

Потемкин улыбнулся, повинно опустил голову. Но, спустя минуту, лицо его приняло выражение горделивое и сосредоточенное.

– Я нонеча, матушка государыня, ознакомился с рапортом Бибикова о сокрушении им у Казани банд Пугачева. Весть эта обнадеживающая. Но как ни преткновен Александр Ильич в боевых действиях, важно узнать, что послужило причиной бунта, и не было ли подстрекательства среди чиновников губернских. Я от Вашего имени повелел отозвать из армии Румянцева бригадира Павла Потемкина, родственника моего, дабы возглавил Секретную комиссию по расследованию пресловутого бунта.

– Мы знаем сие и даем бригадиру Потемкину благоприятствие… Вы однако, сударь, не соскучившись… А я за десятью запорами держу свою любовь в сердце, она задыхается там, мучает меня, грозит вырваться…

– Государыня! Я всё бросил к Вашим ногам, и не токмо жизнью принадлежу Вам, но и до конца дней своих любить смогу только Вас, служить только Вам и без сумнительства выполню любую волю Вашу. Смысл вижу в служении Вам и Отечеству. – Потемкин осторожно сменил страстную интонацию на деловую: – Я обсудил со статс-секретарем, Сергеем Матвеевичем Кузьминым Ваш рескрипт фельдмаршалу. Там есть добавление.

– Мы знаем. Фельдмаршалу Румянцеву, как ты настаивал, милая милюша, нет ограничений в переговорах с султаном о мирных кондициях. Но визирь его упрямствует.

– Мухсен-Заде – мудрый стратег. Мир ему нужен не менее, нежели на то мы намерения имеем. Длительная война вредит всякому престолу. В самой Порте неспокойно… По секретному каналу надобно скореича переправить деньги в Стамбул, привлечь на нашу сторону приближенных султана.

– В рескрипте об том фельдмаршалу указано. Не ты ли, голубчик, сам писал его?