Сейчас я мог бы это дополнить еще и тем, о чем пишет Сергей Куняев в последних главах своей содержательной работы о Павле Васильеве, – о множестве джазов у нас в стране еще в середине 30-х годов. Ведь непуганые телеидиоты постоянно твердят, что джазы были запрещены, за них судили, ссылали, сажали. С.Куняев приводит цитату из «Комсомолки» за 27 октября 1934 года с перечнем: «Джазы Утесова, Ренского, Скоморовского, Березовского, джазы (видимо, гастролировавшие) английский, чехословацкий, женский, даже джаз лилипутов…» А джаз Лундстрема! А частный джаз Цфасмана!.. Автор приводит высказывание концертмейстера Вахтанговского театра тех лет Юрия Елагина: «Ездил Цфасман и его ребята только в международных вагонах. Зарабатывали они бешеные деньги. Вероятно, никто в стране так не зарабатывал. Одевались у лучших портных Москвы…Пользуясь своей популярностью, Цфасман позволял себе невероятные вещи. Например, в Тифлисе в пылу пустяковой ссоры избил начальника городской милиции, заявив при этом: «Такой дряни, как ты, у нас тысячи, а Цфасман – один». Начальник милиции на следующий день приехал в отель мириться, прислав предварительно дюжину бутылок кахетинского… Тогда легче было подписать приказ об аресте маршала или члена ЦК, чем арестовать музыканта из джаза Цфасмана…» («Наш современник»№ 12`2000, c. 198).

…Когда мы разговаривали по телефону последний раз, я сказал Вадиму, что в нашем доме «кожиновские дни»: жена с удовольствием читала его «Тютчева», а я – новые публикации в газетах. Готовился писать о нем статью, в которой собирался кое в чем и поспорить…

Замечательный журналист Виктор Кожемяко, напечатавший в «Правде» и «Советской России» много больших, содержательных, интересных бесед с Кожиновым, сейчас пишет: «Без Вадима Кожинова нам нельзя. Нужно знать его и опираться на него в борьбе за родину!.. Он ведь столько успел сказать! И необходимо в этом сказанном хорошо разобраться. Я буду много писать о его книгах и об этом замечательном человеке». Желаю от души неутомимому Виктору Стефановичу успеха и в этом его очередном благородном намерении. Но хорошо бы, разбираясь в оставленном наследии, поменьше бренчать громкими фразами («Великая, могучая, необоримая сила» и т. п.), а побольше размышлять, анализировать, сопоставлять.

А то ведь что иной раз получается даже не при обращении к наследию, а при живой беседе с широко известным и авторитетным автором. Вот один из них в пушкинские дни взялся по-новому представить нам в стихотворении «Клеветникам России» с детства знакомые строки, обращенные к Западу:

 
И ненавидите вы нас…
За что ж? Ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы…
 

Воображение неопушкиниста поразили слова «под кем дрожали вы», и он разъясняет: «Конечно, Пушкин использует здесь, можно сказать, очень грубый образ, на грани пристойности». Вы догадались, на что намек? Да очень просто: великий поэт, по убеждению толкователя, хотел представить здесь покорение Наполеоном Европы в виде изнасилования несчастной дамы. И толкователь в восторге от этого образа на грани пристойности, ибо он «с одной стороны, почти незамечаемый читателем, а с другой – поразительно точный». Но что это значит – почти незамечаемый? И зачем такой образ нужен в политическом стихотворении, где все остальное предельно ясно? Но образ так понравился неопушкинисту, что он берет его на вооружение: «В неприязни Запада к России заметную роль играл стыд немцев, «дрожавших под Наполеоном», и французов, «дрожавших под Гитлером». Словом, перед нами мировая история в виде эротических картинок из «Плейбоя»… И вот вместо недоуменных слов «Да вы, сударь мой, в своем ли уме?!», мы слышим от журналиста вопли восхищения и радости: ах, как ново! ах, как тонко! ах, как глубоко!.. И эта чушь порнографическокого пушкиноведения пошла гулять по святой Руси в пушкинские дни со «знаком качества», поставленным журналистом, награжденном пушкинской медалью…

У В.Кожинова порой встречаются довольно неожиданные и удивительные для человека такого ума и эрудиции суждения о некоторых писателях и фактах литературы. Так, он писал, что Е.Евтушенко только благодаря стихам о Сталине «сразу же обрел статус «ведущего молодого поэта». Разве это так? Или вот рассказывает: однажды «оказался в кафе ЦДЛ за одним столом с давним близким приятелем Евтушенко Евгением Винокуровым, который известен написанным им в 1957 году текстом песни «В полях за Вислой сонной…» – текстом, надо сказать, странноватым». С Винокуровым в 1946 году мы вместе пришли в Литературный институт с фронта, и все студенческие годы были друзьями: состояли в одном творческом семинаре, ходили на литературные вечера и пирушки, ездили в мою деревню Рыльское, что в Тульской области близ Куликова поля, дарили друг другу книги. У меня есть, пожалуй, все его книги с дружескими дарственными надписями. На «Признаньях» он написал: «Дорогому старинному другу, в память нашей молодости, Тулы и Литинститута, с верою в нашу дружбу, долголетнюю и испытанную, от всей души. Женя Винокуров. 30.Х1.58.» На книге «Музыка» (1964 г.) добавил: «Надо дорожить старой дружбой»…

Винокуров умер в 1993 году… В одном стихотворении, посвященном жене, он писал, что вот наша жизнь уже давно течет спокойно и тихо, вроде бы смешно говорить о любви, «Но… ты уйдешь – и я умру». Это не было перепевом, допустим, Михаила Кузмина:

 
Уйдешь – и лягу я на лавку,
И смерть скует уста мои!
 

Нет, это был не перепев, а такое отношение к поэтическому слову, о котором писал Пастернак:

 
Искусство это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
 

…Жена ушла. И он умер. Это случилось 25 января, в Татьянин день. Жену звали Татьяна. Сейчас она в Америке… Как странно, и поэт и не понимавший его критик оба умерли в Татьянин день. «Это было при нас…»

Так вот, не только во имя верности почившему другу я должен сказать следующее. Во-первых, то, о чем говорил Кожинов, это не «текст», Винокуров тексты для песен, как Шаферан или Резник, не строгал, – это стихотворение. И называется оно не «В полях за Вислой сонной», а «Москвичи». И написано не в 1957 году, а в 1953-м. Уже из этих фактов видно, что критик поспешно судил о творчестве поэта. Но главное, сказать о Винокурове, что он стал известен только благодаря названному «тексту», это примерно то же, что, допустим, сказать о Борисе Корнилове, будто он стал известен благодаря «тексту» замечательной «Песни о встречном» Шостаковича или сам Кожинов – благодаря исполнению в дружеском кругу старинных русских романсов.

На мой взгляд, стихотворение «Москвичи» и песня на его текст прекрасны.

 
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой…
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки их подруги
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой…
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
 

Критик усмотрел здесь нечто «странноватое». Что же именно? Во-первых, говорит, «Витька с Моховой» – выдумка, ибо на этой улице «давно уже не имелось ни одного жилого дома». Убедительно? Ведь в самом деле по фасаду этой улицы нет жилых домов. Но какое отношение имеет это к поэзии? Во-вторых, по поводу слов «одни в пустой квартире их матери не спят» критик заявил: «В Москве почти не было тогда отдельных квартир». Это не так. И тогда в отдельных квартирах жили не только большие начальники, известные ученые, крупные военные, прославленные писатели – в Лаврушинском, в Фурманном, в проезде МХАТа, в корпусах «А» и «Б» на улице Горького. Сейчас вспоминаю, что в отдельных квартирах жили мои тогда отнюдь не знаменитые однокурсники: Гарольд Регистан на Арбате, Владимир Комиссаров на Никитской, Люда Шлейман в Фурманном, Андрей Марголин на Первой Мещанской в Капельском переулке да и сам Винокуров на улице Веснина…Но какое отношение имеет это к поэзии? Тем более, что в стихотворении не говорится об «отдельной» квартире, а ведь свою и единственную комнату в коммуналке мы называли и квартирой и даже домом. Но критик настаивает: «Одиноких матерей в отдельных квартирах наверняка бы «уплотнили». Нет, в послевоенную пору это уже не делалось. Главный же упрек таков: «Девчонки их подруги все замужем давно», – спрашивается, каким же образом все, если в поколении, которому было от двадцати до тридцати лет в 1946 году, имелось 15,6 млн. женщин и всего 10,8 млн. мужчин, т. е. на 4,8 млн. меньше?» Поверил гармонию алгеброй… По-моему, это то же самое, что по поводу слов «Выхожу один я на дорогу» сказать, заглянув в справочник: «Спрашивается, почему же один, если в 1841 году, когда это написано, население России составляло согласно статистическим данным (допустим) 63, 7 млн.?»… В принятом направлении можно продолжать и дальше: «Их матери не спят который год подряд? Нет, человек не может без сна столь длительное время. И наконец, почему «за Вислой», а не за Одером или даже Шпрее? Разве Красная Армия дошла только до Вислы?» Все это печально…

Дальше читаем, что тогда в кафе ЦДЛ Винокуров высказал о Евтушенко весьма резкое и едкое суждение, и критик уверен, будто сделал он это лишь по той причине, что «выпил лишнего и к тому же был тогда, вероятно, за что-то зол на давнего приятеля». Это предположительное суждение неосновательно. Евтушенко нередко похваливал Винокурова, но тот, человек очень чистый и цельный, никогда не был его приятелем. И говорил он неприязненно о Евтушенке отнюдь не только после выпивки, чем, впрочем, не злоупотреблял, или со зла на какую-то обиду… Был такой случай. В феврале 1991 года в «Советской России» в двух номерах была напечатана моя большая статья о Евтушенке. По мнению многих, статья убойная. Женя позвонил и попросил прислать ее. Видимо, из-за болезни он уже не выходил из дома. Я послал. Через несколько дней он позвонил и сказал: «Слабо ты о нем написал. Надо было гораздо резче».

Винокуров прекрасный поэт. Позволю себе привести здесь очень характерное для него стихотворение, давно любимое мной.

 
Я посетил тот город, где когда-то
Я женщину всем сердцем полюбил.
Она была безмерно виновата
Передо мной. Ее я не забыл.
Вот дом ее. Мне говорят подробно,
Как осенью минувшей умерла…
Она была и ласкова и злобна,
Она была и лжива и мила.
…Я не решаю сложную задачу,
Глубинную загадку бытия.
Я ничего не знаю. Только плачу.
Где все понять мне?
Просто плачу я.
 

…И невольно приходит мысль: разбираясь в наследии Кожинова, хватит ли у В. Кожемяки при всем его оптимизме и жизнерадостности еще и мужества, чтобы поспорить хотя бы о фигурах, подобных Евгению Винокурову?..А ведь при этом надо помнить, что сам Кожинов не стеснялся вступать в спор с любым авторитетом, если речь шла о том, чтобы докопаться до истины или отстоять свою часто совершенно неожиданную точку зрения. Иного отношения не потерпел бы он и к себе, поэтому его огорчила бы такая, например, похвала: «Возразить ему, а тем более его оспорить никто не мог». Как после этого поверить, что вот, а Кожемяко сможет!.. Но если оспаривают Сократа и Аристотеля, Гегеля и Маркса, академиков Сахарова (совесть народа № 1), Лихачева (с. н. № 2), Солженицына (с. н. № 3) и Героя Соцтруда Распутина (с. н. № 4), то почему же хотя бы не возразить кое в чем и Кожинову, пусть уже и его в порядке серийного производства объявили «совестью русской интеллигенции» («Завтра», № 5)? И, конечно, ему возражали не раз… Вот радостный В.Кожемяко приводит его мысль: «Я могу согласиться, что Россия – некая тюрьма народов, но при условии, что те люди, которые ее так называют, честно и логично скажут: европейские страны и США представляют собой кладбище народов». Журналисту эта уступка нравится, а я решительно возражаю: для меня «равенство» с Европой и Америкой на таком уровне неприемлемо, я ни при каких условиях не могу согласиться, что моя родина – «тюрьма народов» или «империя зла», – пусть даже Буш сам объявит Америку зловонным болотом, на дне которого шевелится крокодил. И по этому вопросу я недавно возражал самому президенту нашей страны, который, чтобы угодить Хакамаде, заявил, что прозвище «тюрьмы» Россия получила «не без основания». С другой стороны, думаю, Кожинова не порадовали бы похвалы и такого рода: «В его представлении любовь к родине в оправдании не нуждается… Патриотизм не был для него чувством низменным»… Это так же странно, как если сказать: «Дыхание чистым воздухом Кожинов не считал делом омерзительным и подлым».

В январском номере «Нашего современника», вышедшем за несколько дней до его смерти, Кожинов, член редколлегии журнала, напечатал «Заметки на полях – но об очень важном». Там он писал: «Истина рождается в спорах, и полемика важна, более того, необходима не только между далекими друг от друга, но и близкими по своим убеждениям людьми. Поэтому читатели не должны воспринять как нечто несообразное мой спор с двумя видными авторами и одновременно членами редколлегии нашего журнала». Спорит он с Александром Казинцевым и Сергеем Семановым, «уважаемым ветераном патриотического движения». И, следуя его собственному критическому духу, в спор этот нельзя не вмешаться.

Названный ветеран напечатал в журнале язвительную рецензию на книгу Виктора Топорова «Двойное дело. Признания скандалиста». Кожинов пишет, что Семанов сам «отнюдь не чурается «скандальности», и, возможно, кто-либо даже придет к выводу, что его нападки вызваны своего рода ревностью к Топорову, «превзошедшему» его в этом плане». Ну, во-первых, многовато здесь неопределенности: «возможно»… «кто-либо». И зачем некоторые слова взяты в кавычки и что это означает? А что такое ревность «особого рода»? Во-вторых, если прибегать к такому доводу, как ревность, то к ней можно свести любую критику. Но Кожинов идет и дальше по той же стезе: «Семанов цитирует и комментирует почти исключительно те фрагменты книги, в которых выразилась «еврейская самокритика». Казалось бы, что плохого в такой самокритике? И может возникнуть такое предположение: С.Семанов недоволен тем, что еврей В.Топоров превзошел русских в национальной самокритике». Значит, там ревность, а здесь – зависть. Небогатый выбор. И опять увертка: «может возникнуть предположение…» У кого? И о какой «самокритике русских» можно и нужно сейчас говорить, когда идет не самокритика, а оплевывание всего русского, причем, больше всего – именно евреями. Непонятно, чем же недоволен Семанов.

Я, как и Кожинов, недоволен рецензией Семанова, но совсем не его ревностью. В.Топоров один из очень немногих евреев-литераторов, который осмеливается ныне говорить правду о своих соплеменниках. Так, в книге «Двойное дело» он решительно утверждает: «Евреи сделали в массе своей капиталистический, «демократический», проельцинский выбор – с великим энтузиазмом! – взяв на себя тем самым часть ответственности за общегосударственные и социально-экономические метаморфозы самого пагубного свойства. Огромную часть ответственнности! И в очередной раз проявили национальную беспечность – хотя бы потому, что эту ответственность рано или поздно возложат только на них». С.Семанов приводит эти слова, но вместо того, чтобы признать их смелость, правдивость и поддержать, он увидел в них лишь встревоженность автора за своих. Не так давно еще достопечальнее встретили ветераны патриотического движения известное письмо писателя Тополя кровососу Березовскому. Оно было честным, мужественным, пронизанным любовью к России, но в нем увидели только хитрость да боязнь за собственную шкуру.

Более важный вопрос составил предмет второго спора. А.Казинцев считает «реформаторов», доведших страну до нынешнего катастрофического положения, не бездарными неумехами, а сознательными врагами, умными и умелыми. В.Кожинов решительно возражает: «Прямых точных доказательств этого нет… Достоверных сведений о вражеских агентах не имеется». Какие еще нужны доказательства, какие сведения, когда полстраны замерзает, горит, тонет, вымирает от недоедания и болезней, а другая половина страны поет и пляшет!.. Тут сказалась давняя приверженность Кожинова к букве, к цитате, к форме. Он поверил бы, что это враги, только в том случае, если ему представили бы, допустим, соответствующие документы заговора, стенограммы тайных заседаний какого-то комитета и т. п. Да, к 1985 году страна давно нуждалась в серьезных переменах. И нельзя было бы подозревать во вражеских замыслах людей, которые взялись их проводить, но видя, что ничего не получается, наоборот, становится все хуже, через год-два, страдая вместе с народом, или изменили бы курс перемен, или ушли бы со сцены. Более того, не было бы оснований сомневаться даже в том, что это честные и любящие родину люди. Но ведь у нас все не так. Да, ни Горбачев, ни Ельцин, ни Гайдар изначально не были врагами. Несомненно, они хотели блага стране. Но, будучи людьми невежественными, самоуверенными, самовлюбленными, презирающими предшественников, они с каждым годом ухудшали положение, однако не меняли курс, не призвали других людей, не ушли, а запутались, обратились за помощью к Западу, попали к нему в полную зависимость и продолжали твердить, что иного пути нет. Наконец, настал день, когда надо было выбирать между благополучием родины и своей шкурой. Они выбрали шкуру. Так из самовлюбленных невежд они стали предателями и врагами. Крайне странно, что Кожинов не понимал этого…