3

До 1914 года, ещё ребёнком, она ездила на поезде почти каждый год в одном и том же направлении. В Кисловодск. Там отец Нины – Андрей Владимирович – восстанавливал здоровье, употребляя по составленному доктором графику минеральную воду из источника номер четыре. Там же принимал грязевые ванны для общего укрепления нервного состояния тела и души. Целебная вода ему помогала. Печень и другие органы за месяц восстанавливались и потом целый год его не беспокоили. Для маленькой Нины поездка была праздником, развлечением и загадочным путешествием одновременно. Она ничем не болела, просто была ещё маленькая, и оставлять её со старшими сёстрами в Петербурге Андрей Владимирович не решался. Поэтому всегда брал с собой. В купе поезда всё было, как в хорошей гостинице: две отдельные кровати находились каждая у противоположной стенки, между ними достаточно широкий проход от входной двери до окна. У окна находился столик, сидя за которым можно было выпить чаю или почитать свежую прессу, попадающую в вагон своими лазейками на каждой остановке. Туалетная комната находилась там же в купе. Стены купе были отделаны дорогой тканью и деревом. Вся поездка от Петербурга в Кисловодск обычно длилась три дня и три ночи. Завтракали в вагоне-ресторане, где помимо вкусного омлета Ниночка всегда просила отца заказать её любимое пирожное Эклер и чай с жасмином. До обеда она читала. В последний раз с собой она взяла сборник стихов и модный тогда роман Жорж Санд – «Консуэло». Конечно, для четырнадцатилетнего то ли ребёнка, то ли подростка читать перенасыщенный любовной чепухой роман было, наверное, рановато. Но Андрей Владимирович смотрел на это снисходительно. Он справедливо полагал, что запретами процесс созревания юного создания не остановишь. Если читать не хотелось, Нина смотрела в окно на пробегающие мимо деревушки и поля, небольшие уездные городки с оттопыренными в небо колокольнями старинных церквей с синими и золотыми куполами. Поля колосились рожью и пшеницей, но пшеницей южнее. Сразу за Нижним. Оттуда начиналось бескрайнее золотистое море посевов великолепных её сортов, которыми кормилось в то время всё отечество и половина Европы. Дважды поезд пересекал Волгу, делающую один поворот за другим. Неожиданно сужающуюся после очередного изгиба и вдруг разливающуюся в разлёт так, что не было видно противоположного берега. От красоты девочка приходила в восторженно-возбуждённое состояние и криками: «Папа, папа… иди сюда скорее…» влекла его к окошку, чтобы ему тоже досталась радость от увиденного. Нина сильно пугалась, когда встречный поезд неожиданно появлялся из ниоткуда. Он перекрывал обзор из окна и громко гудел, сбиваясь с тяжёлого баса на свистящий в разные стороны фальцет и стуча колёсами. А потом наступало обеденное время, вместе с которым наступал праздник чревоугодия. На поездах южного направления всегда были рестораны с хорошей, если не сказать изысканной кухней, творимой поварами, нанятыми администрацией Николаевской железной дороги за границей или перекупленными у столичных ресторанов по контракту на летний сезон. В это время года жители северного города устремлялись к югу, а городские рестораны пустели. После обеда Андрей Владимирович обычно дремал или читал газету, лёжа не раздеваясь на своей кровати, а дочка продолжала любоваться предзакатными пейзажами по обе стороны мчащегося к югу поезда.

Совсем иначе выглядело её сегодняшнее путешествие от Петрограда в сторону Смоленска. Поезд шёл и останавливался. Подолгу стоял и снова двигался потихоньку, прощупывая в ночное время путь впереди себя светом слабомощного прожектора. Вагоны были старые, отслужившие своё. Стёкла в окнах треснутые или вообще не было стёкол. В этом случае оконные проёмы были заткнуты старыми подушками или потрёпанными от времени матрасами. Люди путешествовали в основном без причины, а лишь только для того, чтобы не сидеть на месте или в поисках другой лучшей жизни. Они были похожи друг на друга серыми небритыми лицами и полуголодными взглядами. Каждого из них когда-то любили, и они имели приют телу и душе. Сегодня тело и душа на годы привыкали к ненависти и жизненным неудобствам, чтобы в последствии владеть отвоёванным у других новым миром. В новом мире им обещали много еды и тепла. У всех за спиной или на коленях находился дорожный мешок, в котором лежали хлеб, кусок сала, соль и сменные портянки. В вагонах было холодно, несмотря на бушующие языки пламени в печках-«буржуйках», стоящих в каждом вагоне. На них кипятили воду счастливые обладатели жестяных чайников. От махорочного дыма у пассажиров слезились глаза, но никто не жаловался и курильщиков не беспокоили. Разве что просили выдыхать дым в сторону или вверх к потолку. Нине досталось место у одного из уцелевших окон, которое последний раз мыли, наверное, в 1914 году. Поэтому происходящее снаружи выглядело искажённо. Белый недавно выпавший снег выглядел грязным и каким-то несвежим. Небо и того хуже. Голубого оттенка грязное стекло не пропускало, и небо представлялось покрытым жёлто-коричневыми облаками. Время от времени по вагону проходили мешочники. Это был новый тип мелких торговцев, делающих свою прибыль не на рынках, где было не протолкнуться от таких же мешочников, а в дороге на поездах или пароходах. Они носили в своих мешках кое-что из еды на обмен, тем самым спасая от голода блуждающую по стране братию искателей новой жизни. На шестой день поезд сделал остановку в Смоленске.

От вокзала в Смоленске до села Никитино Нина добралась на перекладных к вечеру. Там среди берёз и тишины в небольшом полуразорившемся поместье подводил итоги своей бестолковой жизни Нинин дядя по материнской линии. Здесь она нашла временное пристанище. Дядя Коля, бывший инженер-железнодорожник, закончил карьеру в должности начальника станции три года назад. Недовольная и неудовлетворённая карьерой мужа из-за её малой значимости в обществе, его жена ещё раньше уехала в Москву, а дядя Коля со временем привык жить один. Приезд родственницы его не особенно обрадовал, хотя… К утру у него изменилось настроение. Он по-новому взглянул на событие вчерашнего вечера, когда сначала раздался стук, а потом открылась тяжёлая деревянная дверь дома и на пороге появилась едва узнаваемая молодая особа, представившаяся: «Нина Андреевна – ваша племянница! Дядя Коля, неужели Вы меня не узнаёте? Ну, вспоминайте скорее».

Проворочавшись почти до рассвета от нахлынувших воспоминаний и, как следствие, настигшей его бессонницы, он дал распоряжение своему бывшему управляющему, а ныне помощнику в старческих и мелких делах по дому, подготовить всё необходимое, чтобы Ниночка пожила у них подольше:

– Оставайся! – вместо: – С добрым утром! – было первым словом дяди на следующий день, когда Нина вышла к утреннему чаепитию. – Осмотрись, поживи, с людьми познакомься. Глядишь – жизнь и наладится… Ты мне про сестёр то когда расскажешь?

Жизнь и вправду стала налаживаться сама по себе безо всякого вмешательства извне по своим индивидуальным жизненным законам, направляющим события то в грустном, то в удивительно спокойном и радостном их восприятии. Зима была мягкой и снежной. Снега выпало столько, что стоило опасаться весенних паводков от его необыкновенного обилия. А можно было, наоборот, не опасаться паводков, а радоваться, что земля насытится влагой вволю и урожай будет потом обильный. Чтобы всем хватило – и червям, и людям. Весна не испортила праздника просыпающейся природы и вслед за мягкостью зимы подарила людям много солнца и особенного весеннего тепла, которого те не заметили по причине занятости делами революции и личного пропитания. Наступило лето. Оно, как бы следуя уже начатому в этом году миротворчеству в природе, продолжало и дальше вести себя в соответствии с этим сценарием. То дождиком порадует, а потом сразу жара. И хочется наплаваться до изнеможения в пруду или в речке, что протекает неподалёку. А наплававшись, упасть на прибрежный песок и лежать раскинув руки с закрытыми глазами, мечтая о чём-нибудь. Иногда по выходным они с дядей ходили или ездили в гости к ближним соседям. Или принимали гостей у себя. Вечера по будням Нина проводила за чтением разным и в мыслях о сёстрах и об отце, так внезапно принявшим единственно правильное в тот момент решение уехать: «Какими же надо было быть дурами, чтобы вот так поверить во весь этот революционно-большевистский бред. Как прав был отец! Он как будто бы знал, что именно так всё и будет. Ну ладно Настя. Она в этого рифмоплёта влюбилась. Наташка со своими танцами никак расстаться не могла. Но я – то, я!? – меня ведь ничего не держало. Почему я осталась, дура? И что теперь… Где отец?.. Где сёстры?.. Сама я – где? Увидимся ли когда-нибудь?».

В один из тихих вечеров в доме дяди Коли появился Иван Христофорович – купчишка без гильдии, тридцати двух лет отроду, с маленькой аккуратно постриженной бородкой и серебряными часами на цепочке – обязательным атрибутом, указывающим на принадлежность к купечеству. Желая произвести эффект на молодую красивую девушку, он беспрестанно доставал часы из левого кармана жилетки, позвякивал цепочкой, неспеша щёлкал крышкой и сосредоточенно смотрел на циферблат, нахмурив лоб и шевеля уголками рта. Затем произносил:

– Да, вот… Так и живём потихонечку. День пройдёт, а мы и радуемся, что до следующего дожили. Вам, барышня, наверное, это простое чувство радости даже и незнакомо. А жаль! Вы только задумайтесь в каком мы времени с Вами оказались… – создавалось впечатление, что вот сейчас он найдёт разгадку происходящего и безошибочно назовёт день, когда всё прекратится и вокруг наступит порядок. Дядя уговорил Нину быть к нему поблагосклоннее. Ничего плохого та в этом не усмотрела, так как находилась в возрасте, когда тело, наполненное жизненными соками, душа и давно сформировавшаяся в них вся женская сущность требовала одного – достойного мужчину! Иван Христофорович же, помимо бородки, имел пышные светлые волосы и приятный низкий голос. Он был достаточно высок и приторговывал тем, что люди ели. В преддверии надвигающегося голода это многое решало.

Местный революционный комитет их пока не трогал. Он занимался чистками и расстрелами где-то неподалёку, чтобы всем стало не по себе. Проще сказать, страшно. Народный комиссариат земледелия, которому было поручено выполнить обещанное большевиками – «Земля крестьянам!», должен был сначала эту землю отобрать у тех же крестьян, чтобы было что раздавать другим труженикам земли, которые победнее. Первые не понимали, почему они должны отдавать то что их кормит во имя того, чтобы кормились вторые. Поэтому они землю по хорошему не отдавали по причине политической безграмотности. А значит их надо было расстрелять! Как оказалось, расстрелять надо было многих. В прямые функции комиссариата земледелия расстрелы не входили. Произошла временная заминка с патронами. Но тут за дело взялся лично товарищ Троцкий, и работа закипела.

Дядя Коля, бородкой и пенсне похожий на Льва Давыдовича, был совсем не молод. Со своим «железнодорожным» прошлым он на контрреволюционера, как бы, не «дотягивал». А вообще, железная дорога у большевиков была в почёте. По ней товарищ Ленин приехал из Германии, чтобы апрельские тезисы рассказывать и революцию делать. А товарищ Троцкий ездит всё время на собственном поезде из одной губернии в другую, чтобы личным примером организовывать расстрелы по правильному, по большевистски. С оркестром и знамёнами. Лев Давыдович любил порассуждать на эту тему: «Что есть расстрел с исторической точки зрения? Расстрел есть насильственное лишение способности личности противостоять прогрессивным обстоятельствам, каковыми является, в первую очередь, наша пролетарская революция. Не расстрелять бессовестного буржуя – есть ошибка, которая несомненно приведёт к поражению. Этого допустить нельзя! Вспомните Робеспьера! Вот с кого мы должны брать пример. Никакой пощады дворянским выродкам и буржуям всех мастей!».

Лев Давыдович больше всего любил женщин и пострелять. Надо отдать ему должное – то и другое у него получалось хорошо. Но второе всё-таки лучше. А у дяди Коли уже много лет не было ни собственной земли, ни батраков, ни прислуги. Поэтому в расстрельные списки его не включили до поры до времени. Ему казалось, что революция так и осталась бунтовать в Петрограде и дальше идти не захотела. Потому что выдохлась, а бои первой мировой уже отгремели. Иллюзия спокойной жизни убаюкивала. Чем не жизнь? Отношения Нины с Иваном Христофоровичем шли к логическому завершению. В конце августа она вышла замуж, избавившись одновременно от надоевшей девственности и от становившейся опасной девичьей фамилии. В первую ночь вместе у них всё хорошо получилось. От этого они сразу стали счастливыми. Дядя Коля тоже очень радовался. Все трое вместе мечтали только об одном – поскорее бы закончилась опасная и непонятная смута и то неопределённое положение, в котором они пребывали по причине этой смуты. Вечерами, лёжа в постели и устав от любви, молодые «путешествовали», каждый раз прокладывая новые маршруты, влекущие в неизведанное. Ночные «путешествия» заменяли им светскую городскую жизнь со всеми её атрибутами: обедами, походами в оперу, балами и театральными премьерами. Вот и сегодня, опустошённая и доведённая до изнеможения неистовым страстным безумием своего юного тела в объятиях мужа, оказавшегося ко всем своим достоинствам ещё и искушённым, опытным любовником, Нина начала строить планы:

– Ванечка, а куда мы с тобой поедем, когда всё кончится? – обычно именно с этой фразы и начинались их ночные похождения – Может быть в Европу не поедем, там сейчас разруха, а на это смотреть не хочется совсем. Я бы лучше в Африку с тобой поехала, там слоны, крокодилы, люди не такие, как мы. Они чёрные! И очень весёлые. Ты бы видел, как они танцуют! У Насти в студии один такой танцор чёрный-причёрный из Америки в паре с моей подругой танцевал. А давай в Александрию поедем!? Послушай, как красиво звучит: А-л-е-к-с-а-н-д-р-и-я!.. Я иногда представляю себе, что ты Султан какой-нибудь египетский, а я любимая жена в твоём гареме. Только ты и не мечтай даже – я к тебе ни одну из этих кривляк ни на шаг не подпущу, так и знай! А попробуешь мне изменить, так я тебе такое устрою, что революция покажется… Ты меня слышишь, Ванечка? – но Ванечка не слышал, он уже спал. Во сне, навеянном мечтами его избранницы, он был Султаном и у него был большой гарем, в котором царствовала Ниночка – любимая жена!