Нельзя сказать, чтобы ощущение это было чем-то новым в его жизни. Оно возникало периодически, во время его нередких вынужденных простоев, заполненных безнадёжными поисками финансирования и бесконечными пустыми переговорами с весьма далёкими от искусства людьми типа Аптекарева. Рано или поздно в такой период наступал момент, когда Виктору физически не хватало воздуха, аптекаревы двоились и множились перед его уставшими глазами, а театр абсурда, в котором он поневоле участвовал, принимал всё более масштабный вид, заполоняя собою все видимые уголки мироздания.

В подобный момент его не радовало уже ничто – ни новый выпуск на кассетах и DVD «Любви второгодника», ни внезапный показ «Белого утра» по Первому каналу, ни ретроспектива его фильмов в центре Москвы, в Доме Ханжонкова. Скорей, наоборот, его донельзя раздражало любое упоминание старых картин, поскольку он давно уже жил только новым своим фильмом, и ничто, кроме этого, его по большому счёту не волновало.

Виктор был прежде всего человеком процесса, результат как таковой интересовал его намного меньше. То есть, конечно, ничто людское было ему не чуждо, и он, разумеется, не без любопытства смотрел на то, как его детище выходит в свет, нервничал, ожидая реакции публики, особенно на первом показе, но все эти переживания на самом деле были жалким отголоском тех высоких эмоций, которые он переживал во время работы, когда только он один и был высшим судьёй собственного творения, мучаясь и становясь временами бесконечно несчастным, поскольку не находил единственного верного решения в движении ли актёров, в композиции ли кадра, в создаваемой ли им атмосфере сцены, а потом вдруг ощущая прилив невероятного счастья оттого, что всё же нужное решение находилось, и всё внезапно складывалось, и было понятно, что это оно и есть то искомое и лучше уже быть не может.

Ради этого ощущения и жил на свете Виктор Гордин, именно это и составляло смысл его существования. И каким бы ни казалось выпендрёжем или, говоря иначе, определённым кокетством его якобы напускное равнодушие к судьбе своих готовых картин, тем не менее это и было одним из его секретов, его тайной правдой, которая состояла в том, что он с трудом помнил свои прошлые работы, редко, как правило, нечаянно и без всякого интереса читал попавшиеся ему в руки рецензии, с искренним удивлением пересматривал свои фильмы, когда вдруг выдавался случай, всякий раз при этом поражаясь каким-то собственным открытиям и удачам или же, напротив, отчаянно страдая от внезапно замеченных им просчётов.

Но даже эти страдания были на самом деле достаточно поверхностными, он забывал о них очень быстро, поскольку все его помыслы были связаны с той работой, с тем фильмом, которым он жил сейчас, всё последнее время. И уж если этот фильм по каким-то причинам не шёл, то бишь не двигался вперёд от творческого ли тупика, в который он, Виктор, неожиданно для себя попадал, или же, вдруг, как нынче, картина зависала в пространстве из-за каких-то внешних обстоятельств, (неизвестно, кстати, что было хуже!), то вот тогда-то и наваливалась на него чёрная, беспросветная тоска, с которой ему по мере мужания (или уже старения?..) всё тяжелее становилось справляться.

Чем тщательнее разыгрывал он отведённую ему роль в театре абсурда, тем меньше понимал, зачем, собственно, он вообще участвует в этом нелепом представлении под названием «Жизнь и судьба В. Б. Гордина». Спектакль этот, как при сильной рапидной съёмке, шёл всё медленнее и медленнее, пока не замирал окончательно на некоей безнадёжной безумной сцене, тянувшейся бесконечно.

Люба, за несколько лет их совместной жизни привыкшая ко всему и безмолвно всё понимавшая, как-то ухитрялась в такие моменты многое брать на себя, своей абсолютной незыблемой верой в него помогала продраться сквозь сплошную, окружавшую его черноту, впереди внезапно обнаруживался какой-то просвет, и понемножку всё вставало на свои места, приходило в движение, обретало смысл и вновь начинало двигаться.

Но Любы нынче, как назло, не было, она пропадала на каких-то мифических далёких островах в Индийском океане, что же касается внука Борьки или верного попугайчика Вовы, то ни тот, ни другой ни в малейшей степени не могли понять, а тем паче разделить его теперешнее состояние.

Ах, Люба, Люба…

А ещё называется жена!..

На редкость бездушные создания эти женщины! Просто удивительно, как она не чувствует, что она так нужна ему сейчас, что её место здесь, потому что на самом деле то, что происходит с ним, неизмеримо важнее идиотских неурядиц с тупыми туристами, срывающимися с поводка сразу после пересечения границы…

Виктор вздрогнул, с удивлением глядя на что-то вопящего и активно жестикулирующего Борьку. В уши резко ворвался назойливый дверной звонок.

– Кто бы это мог быть?

Он успокаивающе улыбнулся взволнованному ребёнку, подмигнул ему и отправился открывать.

На пороге стоял Гена, держа в руках починенный видеомагнитофон.

– Здоров, Борисыч! – осклабясь, затараторил телемастер. – А я мимо ехал, дай, думаю, заскочу, может, ты дома. У меня в мобиле батарейка села, звонить неоткуда. Ну, видишь, всё нормально, застал, значит. Я это… всё сделал, почистил, посмотришь, как работает. На, держи, я заходить не буду, тороплюсь, клиентка одна ждёт, сам понимаешь!

Он лукаво подмигнул и коротко хохотнул, блеснув золотой фиксой.

– Сколько с меня? – усмехнулся неуёмности мастера Виктор.

– Потом сочтёмся, я на днях забегу. Ты, главное, проверь, как работает. А ты чего, болеешь, что ли? – вдруг озаботился Гена.

– Да нет, всё в порядке.

– Ну смотри, а то чё-то вид у тебя смурной. Ты, кстати, в салон-то звонил?

– Нет пока, – покачал головой Виктор.

– Вот это зря! – огорчился мастер. – Ты это дело не откладывай! Я тебе говорю, Борисыч, такой кайф словишь, про все свои проблемы забудешь! Главное в жизни – не зацикливаться, правильно? Я вот вчера в одном месте был, первый раз, кстати, такой улёт!.. В общем, потом как-нибудь расскажу подробно, а то спешу сильно. Но это место, то, что я тебе телефон дал, тоже хорошее, так что ты позвони, не тяни! Спасибо мне потом скажешь!

– Ладно, позвоню, – пообещал Виктор, понимая, что иначе разговор будет длиться бесконечно.

– Ну вот это другое дело! – одобрил Гена. – Ладно, Борисыч, я побёг, а то клиентка заждалась. Потом расскажешь!

И всё с тем же довольным хохотком жизнерадостный телемастер, прыгая через две ступени, ринулся вниз по лестнице.

Виктор вернулся в комнату. Борька за столом и Вова на жёрдочке, одинаково наклонив головы, выжидательно смотрели на него.

Виктор дёрнул левым плечом, хмыкнул что-то невнятное, с полминуты бесцельно и, всё более раздражаясь, послонялся по квартире, затем сообразил, что причиной этого раздражения был несчастный видик, который он таскал в руках, с облегчением избавился от него, сунув на какую-то полку, плюхнулся в своё любимое кресло, кончиками пальцев нащупал провалившийся глубоко за сиденье пульт, обдирая о какие-то железяки и пружины тыльную сторону ладони, исхитрился извлечь этот чёртов пульт наружу и, завершив в конце концов эту замысловатую операцию, со вздохом откинулся на мягкую спинку и включил телевизор.

Впрочем, тут же и подался вперёд, так как на экране, сочно улыбаясь, так, как это умела только она одна, возникла Нонна Поглазова. Улыбка у неё была такая, как будто, рассказывая гурманам о достоинствах кулебяки, она на самом деле намекала на куда более изощрённые удовольствия, чем простые кулинарные радости.

– А вот эта тётя мне ндравится! – заметил тихо подошедший сзади Борька.

Виктор покосился на вперившегося в телевизор внука.

– Вкус у тебя неплохой! – одобрил он.

На самом деле очередное явление Нонны Поглазовой было последней каплей в переполненной сегодняшним абсурдом чаше. В этом королевстве кривых зеркал, в котором он бессмысленно проживал свою единственную драгоценную жизнь, не оставалось ни малейшей надежды на сколько-нибудь адекватное отражение, всё искажалось, преломлялось, теряло правильные очертания. Было физически больно чувствовать, как минутка за минуткой отрывалось и растворялось в этом искажённом зеркальном пространстве его бесславное жалкое существование.

Виктор почувствовал, что ещё совсем немного, и он точно не выдержит, сам вслед за этими частичками-минутками шагнёт куда-то туда, в безумное зазеркалье, откуда нет, да и не может быть возврата, потому что любая привычная, пусть даже иллюзорная норма теряла там свою подлинную суть навсегда.

Отчаянно пытаясь удержаться от этого манящего шага, он осмотрелся по сторонам и разглядел справа от себя по-прежнему прилипшего к телеэкрану внука, который никак не мог ему помочь, но зато слева вдруг обнаружился любвеобильный телемастер Гена, с радостным хохотком протягивающий ему свою здоровенную ручищу.

– Звони, не тяни, Борисыч! – орал при этом Гена. – Все проблемы забудешь! Сплошной улёт! Спасибо скажешь!

Вот оно!

Виктора неожиданно осенило. Стало совершенно ясно, где стоило искать выход. Напряжение, разрывавшее его изнутри, постепенно ослабло. Пол под ногами внезапно обрёл знакомую твёрдость, зыбкость пространства вокруг него перестала быть таковой.

Виктор выдернул назад свою больно сжатую по-прежнему что-то выкрикивающим Геной руку и, нисколько не удивясь его немедленному при этом исчезновению, уверенно направился к телефону.

Одновременно он извлёк из кармана бумажник, порывшись в нём, нашёл записку с номером и, внимательно изучая её, поморщившись, потёр больную руку.

Трубку сняли практически сразу, после первого же гудка.

– Вас слушают, – бодро объявил вполне приятный женский голос.

– Можно Таню? – несколько подувял Виктор.

– Это Таня! – столь же бодро сообщил голос. – Кто говорит? Уверенность, с которой Виктор набирал номер, испарилась совершенно бесследно.

– Меня зовут Виктор, – залепетал он, испытывая смешанное чувство ненависти и презрения к самому себе как за сам факт звонка, так и за то как именно осуществлялся этот треклятый звонок. – Я к вам от Гены. Он, собственно, и дал мне номер…

– Виктор Борисович, – вдруг необыкновенно оживился голос, – как же, Геночка нам говорил. Мы вас давно ждём. Вы к нам когда собираетесь?

– А когда можно? – окончательно растерялся Виктор.

– Одну минуточку, я сейчас взгляну на расписание. Вам когда удобно, с утра, днём или к вечеру?

– А что, в любое время можно? – чувствуя себя полнейшим идиотом, спросил он.

– Конечно, – улыбнулась на другом конце провода незнакомая Таня. – У нас всё как удобно клиенту. В любое время. Так вам когда лучше?

– Лучше попозже, – буркнул Виктор. – Часов в девять. Возможно?

– Естественно, – любезно откликнулась Таня. – Сегодня, к сожалению, это время уже занято. Давайте завтра.

– Завтра? – внезапно испугался он. – Нет, завтра я никак не могу.

– Ну тогда давайте послезавтра, в четверг, – нисколько не смутилась Таня. – Годится?

– Годится, – упавшим эхом откликнулся он.

Почему в четверг? После дождичка, что ли?

– Ну вот и отлично! – несказанно обрадовалась неунывающая Таня. – Записывайте адрес.

– Я запомню, – отчего-то заговорщицки ответил Виктор. – Говорите.

Положив трубку, он перевёл дух и оглянулся на Борьку. Тот по-прежнему, наморщив лоб, стоял напротив телевизора, сосредоточенно внимая гастрономическим призывам влажно улыбающейся Нонны Поглазовой.

Может, стоит всё-таки записать адрес?

С другой стороны, если его записать, то никакого выхода уже не будет, придётся ехать, никуда не денешься, а так, глядишь, к четвергу адрес и забудется, тогда само собой всё и рассосётся. Куда он попрётся без адреса-то…

К тому же, может, и дождичка не будет. Точно, записывать ничего не надо, лучше, чтобы вообще никаких записок не было. Мало ли что. В общем, будь что будет. Доживём до четверга.