Сквозь смерть

В общем-то, я понимаю, что именно произошло: снаряд шальной прилетел, потому как ничем другим, кроме предсмертной галлюцинации, эта полянка быть не может. Жаль, конечно, но уже, видимо, ничего не поделаешь. Странно, что эмоций всё также нет, поэтому всё вокруг я воспринимаю, как факт, и не более того.

– Мы умерли, – объясняю я удивлённо оглядывающейся Алёнке. – Это нам всё кажется.

– Не совсем, доктор, – слышу я откуда-то сзади и разворачиваюсь, чтобы посмотреть на продукт моего воображения.

Позади меня стоит упитанная женщина в длинном чёрном платье, на вид лет тридцати. Опирается она на чёрную же косу, как о посох. Сказки я помню, поэтому идентифицировать продукт умирающего мозга могу без усилий – так изображают Смерть. Правда, обычно она напоминает меня сейчас – череп, обтянутый кожей, скелет, ну и тому подобное.

– Папа, а кто это? – интересуется Алёнка.

– Это Смерть, доченька, – объясняю я ей. – Так её изображают, только обычно не такой упитанной.

Вообще говоря, странно, что обоим видится одно и то же, так не бывает, но дочка тоже может быть частью галлюцинации. А раз так, то и удивляться не надо. А женщина, выглядящая Смертью, начинает объяснять. Она рассказывает о том, что мы с Алёнкой погибли, ну, это я и сам уже знаю, и теперь будем перемещены в какой-то «промежуточный» мир, в котором нам будет везти.

Сказка интересная, я её и слушаю, а Алёнка меня обнимает и будто бы отключается от мира. Смерть всё рассказывает о том, что нас обоих ждёт, и о том, что, явившись в тот мир, мы оба обретём «канонический» статус, то есть тот, который наши тела считают для себя нормой. Вот этого момента я не понимаю – что именно она имеет в виду…

– Вы станете детьми, – объясняет мне Смерть. – При этом недавно умершими или убитыми. Куда именно вас притянет, я не знаю.

– Поправьте меня, если ошибусь, – прошу я женщину. – О мире мальчик и девочка не будут знать ничего, окажутся там в момент смерти своего тела и изменятся внешне. Всё правильно?

– Ну, в целом, да, – кивает мне дама в чёрном.

– То есть оба будут неизвестными сиротами, – понимаю я, о чём речь.

Она просто кивает. И тут я думаю, что зависит всё от того, в каком времени мы окажемся, причём сильно зависит; тут главное в дореволюционном времени не оказаться. Я задумываюсь, Алёнка обнимает меня за шею, прижимаясь изо всех сил, и молчит. Всё она осознаёт, моё солнышко.

– Я возвращу девочке ноги, – произносит Смерть. – Силы колдовские, да и ведовские, проснутся у вас, что поможет.

– Силы – это хорошо, – киваю я, хотя никак в толк не возьму, о чём она говорит. – А карточки? Ладно, я на завод пойти могу, а Алёнка?

– Обычно я этого не делаю, – объясняет мне она. – Но за тебя очень уж просят…

Взмах рукой – и передо мной, как в кинотеатре, на каком-то белом экране появляются малыши. Я узнаю каждого из них. Неулыбчивые, уставшие… Те, кого мы спасли, и те, для кого было поздно. И все эти малыши смотрят на меня сейчас. Глядя в эти глаза, я понимаю, о чём говорит Смерть. Все они мои родные, все близкие, и пусть нет уже эмоций, я просто это знаю и помню каждого и каждую.

– Ты окажешься в мире, где блокады нет, – продолжает женщина. – Там нет войны, нет карточек, но… Тоже не всё просто.

– Ещё бы было просто, раз детей убивают, – хмыкаю я. – И задача какая?

– Выжить, доктор Нефёдов, выжить, – говорит мне Смерть. – Просто выжить, а затем за вами из школы Ведовства придут, и будет у вас совсем другая жизнь.

– А зачем так сложно? – не понимаю я.

И тут оказывается, что школа Ведовства чуть ли не в сказке находится, поэтому туда можно попасть только ребёнком и только через промежуточный мир, потому что прямой дороги к ней нет. Напоминает детские сказки, честно говоря… Но тут я интересуюсь судьбой Алёнки.

– Она будет рядом, – вздыхает Смерть. – Очень уж просят за тебя, доктор, невинные души, да и не выживет она…

Это как раз понятно – Алёнка без папы вообще внешний мир не воспримет, так что это не сюрприз. Интересно, связан ли тот мир, куда я попаду, с моими снами? Не желая долго обдумывать, я задаю прямой вопрос Смерти, на что она вздыхает. Понятно всё, правда, неясно, почему мне снились такие сны, но это можно обдумать будет и потом.

– Да, – кивает она. – Раз он тебе снился, значит, скорее всего, в него и притянет.

– Но там мальчик защищает девочку лет девяти, а Алёнка… – я не продолжаю, потому как сама понять должна.

– Вы изменитесь, – вздыхает Смерть. – У вас ещё есть немного времени…

Я пытаюсь представить, как именно это будет, и не могу, но советом решаю воспользоваться. Усевшись на траву, располагаю Алёнку так, чтобы ей было удобно. Дочке надо объяснить, о чём мы со Смертью говорили. Реальностью это будет или же продолжением галлюцинаций – не так важно. Для простоты буду считать, что мне не кажется. А если вдруг… то ничто смысла не имеет.

– Тётя Смерть говорит, что мы станем другими, – объясняю я доченьке. – И будем жить в другой… хм… стране. Я стану мальчиком, ты останешься девочкой.

– Ты всё равно же мой папа! – отвечает мне ребёнок.

– Конечно, я твой папа, – глажу её я. – Мы окажемся там, где нет войны, нет блокады, у нас обязательно будет хлеб.

Пожалуй, это самое главное – чтобы был хлеб. Со всем остальным справимся, даже несмотря на то, что я опять стану ребёнком. Без всё понимающей мамы, без надёжного, как стена, отца, без брата, готового прийти на помощь, зато с ребёнком уже… Мы сможем справиться, главное, чтобы был хлеб. Даже если будут нападать озверевшие от своей безнаказанности нелюди. Мы справимся.

– Если меня у папочки не отнимут, тогда пусть, – соглашается Алёнка, снова приникнув ко мне. – Неважно, каким ты станешь. Ты мой папа.

В этой фразе сокрыто очень многое, изученное нами во время блокады. Хотя и раньше такое бывало – дети привязывались намертво к согревшим их взрослым. Во время блокады мы видели всякое: кто-то терял человеческий облик, убивая и съедая, кто-то отдавал последнее, кто-то терял, кто-то находил. И наши роженицы, рожавшие в муках и боли в бомбоубежище. И наши малыши… Они навсегда останутся в моём сердце, как и голос нашей поэтессы, зовущей на бой каждый день. И метроном, рассказывающий нам, что мы ещё живы. Город живёт и будет жить, даже пусть меня уже нет. Я знаю, я верю: Ленинград никогда не ляжет под ноги захватчиков.

* * *

Пол, покрытый плиткой прямо перед глазами, тихий стон рядом показывает мне, что мы уже в другом месте. Подняв голову, я вижу, в каком. Более всего это напоминает туалет из моих снов, при этом сильно болит голова, а обнаружив под ней кровь, я понимаю, почему она может болеть. Рядом лежит совсем не изменившаяся Аленка и тихо стонет.

– Что случилось, доченька? – поднявшись на четвереньки, доползаю я до неё.

– Папа… – раскрываются совершенно волшебные её синие глаза. – Ты стал младше?

– Я стал младше, – киваю я, отчего меня сразу же ведёт в сторону. Понятно всё, сотрясение или ушиб мозга.

– Папа… – шепчет девочка шести лет, одетая в серое платье, и обнимает меня обеими руками.

Она совсем не изменилась, что значит для нас, для наших тел, алиментарная дистрофия – норма. Интересно мы выглядим, наверное – мальчишка с разбитой головой, защищающий собой девочку, но сил подняться у него почти нет. Рука моя, попавшая в область зрения, выглядит ожидаемо – обтянутые кожей кости, то есть догадка у меня верная. Надо всё же встать…

– Надо подняться, Алёнка, – говорю я ей.

Эмоций, конечно же, нет, но девочка прижимается ко мне, показывая, что расставаться не согласна. Я понимаю: надо подняться, надо найти хоть кусочек хлеба, потому что привычный голод не даёт нормально думать, но вместе с тем тишина… Отсутствие передачи ленинградского радио, как и метронома, пугает. Кажется, что все умерли, остались только мы.

Что интересно… Такой туалет я видел во сне. В нём мальчишку любили бить старшие ребята, но он совсем не был истощённым. Довольно худым, но в то же время достаточно упитанным, на мой взгляд. Почему мы тогда в таком виде? То самое изменение, о котором говорила Смерть? Впрочем, сейчас не время искать ответы на вопросы. Надо встать, поднять Алёнку и идти…

– Господи! – слышу я женский голос откуда-то сзади. – Что это?! Витя! Витя! Ты только посмотри!

– Так, – к первому присоединяется второй голос, на этот раз мужской. – Не трогай их, не отмоешься потом. Зови скорую и ментов, может, живы ещё…

– Варвара нас за ментов в школу… – неуверенно произносит женщина.

– А за два трупа по головке погладит? – ехидно интересуется мужчина. – Давай звони.

Я слышу удаляющиеся шаги, а потом и вопрос. Негромкий голос будто говорит сам с собой.

– Что же случилось с вами, ребятки? – негромко спрашивает он.

– Известно что, – отвечаю я. – Ленинградская болезнь и бандитизм.

– Охренеть… – ошарашенно произносит мужчина. – Может, тебе хлеба дать?

– Лучше Алёнке, – прошу я. – Хоть бы маленький кусочек.

Сил подняться совсем нет. Я пытаюсь бороться с собой, но не находится у меня никаких сил, хотя, по ощущениям, вокруг не морозно, но для нас с Алёнкой разницы совсем нет. Доченьке моей холодно, да и мне тоже невесело, но тут ничего не поделаешь, а вот встать нужно, я просто обязан найти в себе силы подняться.

– Что тут у вас? – интересуется совсем другой голос, но после выдаёт длинную матерную тираду, сводящуюся к происхождению видов на Земле.

– Мальчик по крайней мере жив, товарищ лейтенант, – сообщает тот, кто хлеб предлагал. – Я бы их не трогал, пока доктора не приедут.

– Да я такое только в кино видел… – ошарашенно сообщает тот, кто ругался, по-видимому, милиционер. – Они же как из…

Издали я слышу звук сирены, совсем не похожей на воздушную тревогу, но она нарастает, отчего я делаю вывод, что нечто, снабжённое этой сиреной, приближается. Внезапно оборвавшийся звук вызывает ощущение тревоги. Я сжимаюсь в ожидании взрыва, вяло трепыхаюсь, стараясь закрыть жизненно важные органы Алёнки собой.

– Что он делает? – интересуется милиционер.

– Защищает, – коротко отвечает незнакомый товарищ, а я слышу приближающийся звук шагов. – Мальчик сказал, это «ленинградская болезнь».

– Интересно, что это такое? – интересуется милиционер.

– Алиментарная дистрофия, – доносится из коридора. – Батюшки-светы!

Сразу же начинается вполне привычное мне шевеление. Нас грузят на носилки, причём неизвестная мне ещё коллега приказывает грузить на одну каталку, что очень разумно. Затем меня и Алёнку очень бережно перекладывают на что-то более напоминающее именно больничную каталку.

– Значит, так, – громко, но быстро произносит коллега. – Милиция здесь, очень хорошо. У обоих детей истощение, возможно, и дистрофия. Не вижу эмоций, значит, или долго били, или давно не кормили, это вопрос к опекунам. Здесь у нас разбита голова мальчика, и непонятно что ещё с девочкой. Можете работать.

Милиционер отвечает очередной матерной тирадой, сводящейся к тому, что он задачу понял. А нас как-то очень аккуратно увозят, насколько я понимаю, по направлению к машине. Интересно, куда нас? Хотя понятно, вариантов-то немного…

– Папа, а меня от тебя не заберут? – спрашивает меня доченька.

– Не заберут, Алёнушка, – отвечаю я.

Даже если кто-то и услышит, подумает, что дети играют, мало ли какие игры могут быть? Но меня это не беспокоит. С трудом подняв руку, я глажу Алёнку, отчего она зажмуривается. В этот момент мы попадаем внутрь очень необычно, футуристично выглядящей машины, меня перекладывают так, чтобы я лежал рядам с Алёнкой моей, а не на ней, и хлопает задняя дверь.

– Что делать-то, Вера Петровна? – интересуется молодой то ли медбрат, то ли фельдшер.

– Кусочек хлеба им дай, есть у тебя? – советует коллега, оказавшаяся дамой лет под пятьдесят. – А нет, в булочную заедем. Так, что тут у нас…

Она внимательно осматривает нас, а я негромким голосом, через силу, рассказываю ей, что именно она видит. Алиментарную дистрофию второй степени она видит, разбитую голову, авитаминоз, ну и далее по списку. Коллега внимательно смотрит мне в глаза, после чего медленно кивает.

– Ваня! – зовёт она кого-то. – Сообщи: случай необычный, везём в военно-медицинскую.

– А если будут возражать? – интересуется кто-то, кого я не вижу.

– Нахрен, – вежливо отвечает Вера Петровна. – У нас тут, по сути, два блокадника, какая детская с ними справится?

И над головой резко, тревожно, пронзительно заводится сирена, а машина набирает ход. Сколько раз я так же… Но не опасно ли включать такую сирену? А вдруг наведутся? Я уже хочу что-то сказать, но коллега раскрывает рубашку у меня на груди, чтобы что-то приклеить к коже, а на Алёнке задирает платье, на что дочка не реагирует. Она хорошо знает, что тётя в белом халате плохо не сделает. Привыкла она к этому.