– Да нет, что вы? Почему? С чего вы взяли? Я…

– Я, я, – противно передразнила старуха. Она подошла к окну и отдёрнула штору, демонстрируя сырые почерневшие обои. – Видишь плесень, да? А чуешь? Нет, не чуешь. Вот то-то! Уже ничего ты не чуешь. Ты теперь как они.

Приблизившись, старуха ткнула костлявым пальцем вначале в листок с фамилиями, потом мне в переносицу. От неожиданности я отпрянул, облился чаем и чуть не завалился вместе с креслом, вскочил на ноги.

– Взялись за тебя. Как за сыночка моего. Крепко взялись. Оно только с виду дымок, а хватка-то железная. Всё заберёт, жди! Боречка ждать не стал. Рисовать он хотел. Только этим и жил. Цветов уж не различал, а всё рисовал. И не дал это забрать.

Она наступала и наступала, выставив из-под платков палец и страшно тараща глаза, а я пятился, пятился, пока не оказался на лестничной клетке.

– Ты уж сам решай, – добавила старуха, прежде чем захлопнуть дверь. – Самоубийц не отпевают.

А я так и остался стоять на лестнице – в совершенном смятении и с чашкой плесневелого чая.

* * *

В воскресенье я решил навестить родителей и поехал на кладбище. В воздухе сегодня висел туман. Густой, промозглый, колючий, какой бывает только осенью. В тумане всё выглядит иначе – что-то размывается, что-то, наоборот, подчёркивается. Вот и кладбище казалось каким-то другим, чем обычно. Не просто местом памяти и скорби, а порталом на тот свет – зашёл в туман, постоял немного, присел у могил и сам того не заметил, как очутился по ту сторону.

Людей, несмотря на выходной день, было немного, а те, что встречались, походили скорее на тени или силуэты. Тёмные силуэты в белой пелене. Будто они… Нет, не встали из могил, а скорее уже умерли, но ещё не легли. То ли места пока не нашлось, то ли по чьему-то капризу этим мертвецам ещё позволялось ходить. Вот они и бродили по кладбищу неприкаянные среди своих уже обустроившихся сородичей.

Я долго сидел на корточках, машинально читая на могильной плите две фамилии, два имени, два отчества, два года рождения и один год смерти. Очень долго сидел, даже ноги затекли, потом наконец произнёс:

– Привет, пап. Привет, мам.

Забавно, что больше всего боишься сфальшивить, говоря с теми, кого уже нет. Именно им стыднее всего сказать что-нибудь лицемерное, «не своё» или же просто банальное. Да и никогда точно не знаешь, надо ли вообще что-то говорить. Может, им достаточно и твоих мыслей, а может, и без мыслей они оттуда, из другого мира, всё знают и понимают лучше нашего.

Как бы то ни было, я всё же достал блокнот, раскрыл, полистал, хотел уже начать читать, как вдруг смешался, зашмыгал носом и трусливо произнёс:

– Знаете, а я всё ещё пишу. Ничего конкретного, так – какие-то обрывки, отдельные строчки, куски. Я вам никогда не читал, стеснялся, и вот сейчас я… я…

Я мямлил всё тише, листал блокнот всё быстрее, а потом закрыл и спрятал в карман. Встал, с трудом разогнув затёкшие ноги, и пошёл в сторону выхода. Сделал вид, что ничего не случилось, что я – не слабак, не ничтожество, что всё по плану, только носом продолжал шмыгать. Шмыгал, но никаких запахов не чувствовал, ни единого.

Интересно, а чем здесь пахнет? Чем должно пахнуть кладбище? Чем пахло раньше? Я понял, что не помню. Какое-то время мучал память, пытаясь выдавить хоть что-то – без толку. Понюхал свою ладонь. Как раньше пахла она? А чем пахнут валяющиеся вокруг опавшие листья? А футеровка в термичке? Кофейня у метро? Ну с кофейней просто – она пахнет кофе. Но я не помнил запаха кофе.

Я вообще не помнил никаких запахов, и вот это было странно. Ведь потерять обоняние можно. Из-за ковида или ещё какой-нибудь хрени вроде той, что нашли у Владика, – чего-то там с носоглоткой. Но вот забыть запахи…

Тем временем туман сгустился настолько, что я ничего не различал даже в паре шагов. Шёл почти на ощупь, даже не понимая, на кладбище ли я до сих пор или где-то ещё. Только маленький круг земли оставался виден под ногами, словно перемещался вместе со мной по белой пустоте, не давая провалиться в неё.

Ледяной ветер вдруг ударил сразу и в лицо, и в спину. Туман вокруг меня задымился, опутал струями-щупальцами, и что-то обжигающе холодное со всей дури ткнулось в глаза. Я захлебнулся, оглушённый невероятной болью. Услышал страшный чавкающий звук лопающихся глазниц и слепым беспомощным котёнком полетел куда-то в пустоту.

Очнулся, лёжа в каком-то каменном углублении, будто в рамке. Растерянно заморгал, а когда зрение вернулось, увидел среди тумана нависший надо мной тёмный силуэт.

– Простите, – глухо, без интонаций произнёс мужской голос. – Встаньте, пожалуйста, с моей мамы.

Я неуклюже вылез из чьей-то могилы и заспешил прочь с кладбища, бормоча на ходу извинения.

* * *

Второй осенний понедельник выдался хуже первого. Серое утро за окном, сырой воздух, пропитанный молчаливой злобой умирающей природы. Яичница и кусок хлеба в тарелке, растворимый кофе в чашке. Всё без запаха и тоже какое-то серое.

Серые лица в трамвае, пустые серые взгляды, серая одежда, серые разговоры. Серый асфальт вокруг, серое настроение по дороге к проходной.

Миновав турникеты и уже подходя к своему корпусу, я заметил Валю. Она воодушевлённо фотографировала какую-то серую птичку, сидящую прямо на колючей проволоке заводского забора. Увидев меня, табельщица сама защебетала почти на птичий манер о том, какое хорошее у неё настроение, какая прекрасная сегодня с утра погода, какой чудесный выдался сентябрь и как вообще был прав Александр Сергеевич со своим «очей очарованье».

Я слушал, слушал с нарастающим удивлением, а потом не выдержал и спросил:

– Валя, ты что, больная?

Табельщица оскорблённо взвилась, сверкнула глазами и, уже отворачиваясь, выругалась: «Алкашня чёртова». После этого она отправилась к себе, я пошёл в термичку, и серая птичка тоже улетела куда-то по своим делам.

Новая рабочая неделя началась со старых забот. Печка – позор отечественного машиностроения – по-прежнему не работала, и мы по-прежнему с ней возились. Я погрузился в ремонт по уши во всех смыслах, а Владик время от времени отвлекался на непосредственные обязанности термиста – получал образцы и загружал в печи или же, наоборот, выгружал и отдавал. Всё, в общем-то, шло как обычно, пока не пришла очередь испытаний на тыщу двести – работа для двоих.

Я уже стоял, облачившись во всё необходимое – фартук, щиток, рукавицы, уже держал клещами лоток с образцами, уже сказал Владику «готов», но когда печь распахнулась, застыл от неожиданности, позабыв обо всём. Потому что излучение вместо ярко-оранжевого сегодня тоже оказалось серым. Таким же, как всё вокруг.

– Да ты что?! – Владик торопливо подбежал ко мне, выхватил клещи с лотком, сорвал уже занявшиеся огнём рукавицы. – Сдурел?! Сгореть хотел?! А ну, показывай руки! Нет ожогов, слава Богу!

– Похоже, я пропал.

– Пропал бы без меня.

– Нет, ты не понимаешь. Боря тоже цветов не различал. Мать его сказала.

– Ты сядь, передохни, а то бред какой-то несёшь. – Он усадил меня на стул. – Борина мать? А зачем ты к ней попёрся?

– Хотел чего-нибудь узнать.

– Ну и как? Чё-нить узнал?

– Да сам не понял. Но об этом она говорила. И про запахи, и про цвета.

– А что с ними?

– Я запахов не чувствую. И цветов не различаю.

Владик хмыкнул, задумался, потом с видом диванного вирусолога предположил:

– Может, какой-то ковидный дальтонизм?

– Слушай, я серьёзно вообще-то.

– Ну и я тоже. Разные ведь штаммы. Может, уже и такой есть.

– Да ты не понимаешь! Я не только их не чувствую, я их не помню. Не помню запахи!

– Ну а цвета помнишь?

– Не знаю, – я растерялся, почесал затылок. – Вроде помню.

– Ну и не парься. Осень, хандра. Снег пойдёт – всё пройдёт. А пока вот – на, рюмочку, – он плеснул в стакан водки, протянул мне. – Чтобы вкус не забыть.

Едва я успел осушить стакан, как в термичку проник – именно проник, чуть приоткрыв дверь и просочившись в образовавшуюся щель, – Саныч. Смерил взглядом стакан, потом – меня, затем – Владика.

– Что, подлецы, пьёте? А печь?

– Чиним, – хором откликнулись мы.

– Только там, по ходу, электроника глючит, – добавил Владик. – Регулятор.

– Глючит электроника, значит, топайте к Антонам, – велел шеф. – И смотрите, если до конца недели не почините – сниму надбавки.

Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Владик указал пальцем шефу вслед и одними губами произнёс: «Подслушивает». Подслушивать Саныч взял привычку после Бориного самоубийства – очень теперь боялся ещё что-нибудь «упустить, недоглядеть».

– Какой хороший у нас начальник, – чётко и громко, будто под запись, произнёс Владик. – Верно, Даниил?

– Несомненно, Владислав, – поддержал я, чувствуя, как сто грамм начинают действовать, а проблемы пусть временно, но отступают.

Мы выкрутили из печки температурный регулятор и принялись по очереди мусолить в руках, будто надеясь починить таким способом. Наконец Владик вздохнул:

– К головастикам надо идти.

Идти никому не хотелось, поэтому скинулись в камень-ножницы-бумагу. Владик радостно чикнул мою бумагу своими ножницами, и я потащился на третий этаж.

Двух молодых инженеров с одинаковым именем Антон в нашем цеху прозвали головастиками и в целом не любили, считая чересчур заносчивыми, высокомерными и вообще противными. Хотя пользы головастики приносили порядочно. Один из Антонов лихо управлялся с оформлением отчётов, актов, форм и вообще любой документации. Другой не менее лихо чинил любую электронику, но и ту, и другую работу они обычно делали вдвоём. По принципу – один работает, другой руководит. Лично я про себя называл того из Антонов, что был немного повыше, Болеком, а второго – Лёлеком.

Вошёл я без стука и застал головастиков врасплох – по уши в каком-то сетевом шутере. В первый момент они испугались и торопливо погасили мониторы, но потом увидели, что это не Саныч, а всего лишь я, и снова погрузились в игру.

– Парни, тут вот, – я помахал регулятором. – Починить надо. Желательно сегодня.

– Желательно ему, – хмыкнул Болек, не отрываясь от экрана.

– Это тебе не образцы в печку класть, – поддержал Лёлек. – Тут тонкие материи, наука.

– С меня бутылка, – пообещал я. – Кока-колы. Двухлитровая. Ну или что вы там, молокососы, пьёте?

– Ладно, оставляй, – Болек указал пальцем на стол. – Гляну, что вы у себя в термичке спьяну натворили.

– Главное, чтоб сами до нас не чинили, – усмехнулся Лёлек. – Молотком с напильником.

После этого оба защёлкали мышками с удвоённым усердием, давая понять, что я могу идти. Но я не ушёл.

– А вот скажите мне кое-что, яйцеголовые, если вы такие умные.

– Да, мы такие, – равнодушно согласился Лёлек. Болек только недовольно покосился – похоже, из-за меня он проигрывал.

– Так вот скажите мне, зачем бы кому-то отбирать у людей запахи и цвета?

– У тебя ковид, что ли?

– Да не ковид. И… и не у меня. Так, вообще. Гипотетически.

– Гипотетически, – ухмыльнулся Болек. – Не думал, что ты такие слова знаешь.

– Гипотетически вопрос, кстати, интересный. – Лёлек закрыл шутер и задумался, подперев подбородок. – Отбирать запахи и цвета… Зачем? Для снижения энтропии? Запахи, цвета – лишний хаос, верно?

– Неверно. – Болек тоже выключил игру. – Если я отличаю красный от зелёного и чувствую, когда кто-то пукнул в электричке, это ещё не значит, что я создаю лишний хаос. – Он повернулся ко мне. – Может, скажешь наконец, гипотетик, у кого отобрали цвета и запахи?

– У Бори-блаженного. И вот у этих, – я достал из кармана помятый список, протянул.

– А кто это такие? – Лёлек пробежал глазами фамилии.

– Да чёрт их знает. Какие-то его знакомые. Но точно не с завода. В общем, без понятия.

– Так погугли. – Болек даже брови поднял от удивления. – Ты что, вчера родился? В соцсетях глянь.

– В соцсетях? – машинально переспросил я и тут же просиял. – Парни, да вы и правда мозговитые?

– Ясен хрен.

Лёлек пожал плечами, снова запуская шутер. Болек брезгливо вертел в руках неисправный регулятор.

В термичке интернет не ловил, а устроившись с телефоном в коридоре у стенки, я почти сразу был изгнан вездесущим Санычем. Поэтому гуглить Бориных «сородичей» начал только в трамвае, по дороге с работы. А продолжил уже дома за компьютером, попутно поедая печенье и попивая чай.

Если изначально я думал, что многих из списка вообще не найду в соцсетях, то по факту вышло наоборот. На каждые имя-фамилию – даже на вроде бы редкие – поиск выдавал по десять-двадцать страниц. Десятки страниц совершенно разных людей разного возраста из разных городов и даже стран. И я понятия не имел, кого конкретно имел в виду Боря.

Повезло лишь с иностранкой – такая страница нашлась всего одна. Вместо фотографии была картинка с тлеющей сигаретой на чёрном фоне, а над ней – написанный по-английски статус. «Nobody loves me».

«Никто любит меня, – машинально перевёл я и тут же сам себя одёрнул: – Бред».

Правильный перевод – «никто меня не любит», ведь в английском нет двойного отрицания, как у нас. И всё же первая версия засела в мозгу, вызывая какое-то гадостное тревожное чувство. А от чёртовой картинки с аппетитно тлеющей сигаретой зверски захотелось курить.

Я снова зарыскал по дому и на этот раз, к сожалению, отыскал заначку – полупустую пачку с предусмотрительно спрятанной внутри зажигалкой. Первую сигарету выкурил сразу, жадно, залпом, что называется. Вторую уже неспешно смаковал, развалившись перед компьютером и продолжая просматривать многочисленные страницы. Настырно выискивал хоть какие-нибудь совпадения, хотя и сам не понимал, какие именно совпадения нужны. Город, возраст, место работы или, может, любимое кино, музыка, книга?

Сигарета – четвёртая или уже пятая по счёту – лежала на краю старого, ещё отцовского пресс-папье. С кончика мирно струился дымок. Стол был накрыт оргстеклом, из-под которого радостно улыбались молодые, чёрно-белые родители. Мерно тикали часы, компьютерные вентиляторы монотонно жужжали на манер цикад, и я сам не заметил, как уронил голову и уснул.

А сигарета всё тлела и тлела, будто бесконечная. Дымок струился и струился, медленно расползаясь по комнате. Клубился, змеился, стелился по полу, поднимался к потолку, где-то сгущался, где-то рассеивался. И как-то незаметно, словно естественным образом, приобрёл размытые очертания человеческого тела.

Мастера-курильщики умеют пускать дым кольцами, но тот, кто сумел бы выдохнуть вот такое, несомненно, должен был править Вселенной. Полупрозрачная дымовая фигура, плавно колыхаясь, повисла в воздухе, повисела так немного и вдруг резко съёжилась – поджала свои дымовые ноги, склонила дымовую голову на скрещённые дымовые руки, будто подражая спящему за столом мне. А затем в таком вот скрюченном виде проплыла по комнате и осторожно, предварительно будто примерившись, слилась с моим телом.

«Никто любит тебя», – прошептало что-то внутри головы, и я проснулся в холодном поту.

* * *

– Чё такой смурной?

Время было послеобеденное. Владик сидел, закинув ноги на стол, с огромным пакетом чипсов в руках.

– Да так. Полночи в соцсетях торчал.

– Полночи в соцсетях? И чё, все мемчики теперь знаешь?

– Я не мемчики читал. Искал там… Ну тех, из списка.

– Никак не уймёшься? Настырный.

Слова перемежались с хрустом чипсов, и раздражало это неимоверно.

– Слушай, давай или говорить, или жрать, – вспылил я.

– Давай, – согласился Владик. Он принялся хрустеть чипсами с удвоенной частотой, потом улыбнулся, отложил пакет в сторону и оправил усы. – Ладно, шучу. Рассказывай.

– Да я… Ну, по большому счёту, мало что нарыл.

– Мало что – уже что-то, – подбодрил напарник. Он потянулся было снова к чипсам, но опомнился и стукнул себя по руке. – Извини. Я весь внимание.

– Ну вот, например, та девчонка-иностранка. У неё статус – «Nobody loves me».

– Никто меня не любит? Стандартное бабье нытьё. Что у нас, что за границей. А кто она вообще?

– Кулинар, кажется. В общем, любительница готовить, выдумывать новые блюда. Но это не главное. Ты лучше подумай – «никто меня не любит» или же «никто меня любит»? – я многозначительно взглянул на Владика, а тот вытаращил глаза и прыснул со смеху.

– Даня, ты чего, чокнулся? Какой ещё «никто меня любит»?

– Ладно, проехали. Слушай дальше. Другой пример – парень играл на гитаре, постил уроки, аккорды показывал, соло всякие там сложные разучивал. А потом что?

– Что?

– Написал: «Продаю гитару».

– Наверное, деньги понадобились, – Владик пожал плечами.

– Хорошо, поднимем ставки. Ещё один случай. Девчонка цветы выращивала. Какие-то там редкие, со сложным уходом. Скрещивала одни с другими, пыталась что-то новое намутить. Хвастала этим, фотки выкладывала. А потом прекратила.

– И?

– Ей под последним постом написали, мол, что там цветы, как поживают. А она ответила: «Я их выкинула». Нормально?

– Задолбало, значит. Или сами завяли. Дурацкое хобби, кстати. И вся эта сырая земля в горшках, только плесень разводить.

– Да хватит плечами пожимать! Достал! Раз ты такой неверующий, то готовься – щас будет самое главное. Я даже в блокнот себе переписал. Там один парень – тоже из списка – стал заметки выкладывать. Типа дневника, в духе «что вижу, то пою». Короче, писатель-любитель. Вот его последние четыре поста. Итак, слушай. Первый.

«Выхожу из дома как всегда. Дворник в ярко-оранжевом жилете метёт улицу. На углу мусорщики вытряхивают новенькие синие баки, отчётливо несёт гнилью. Ускоряю шаг, выхожу со двора, мимо пекарни – пёстрая вывеска всех цветов радуги, аромат свежеиспечённого хлеба. Спускаюсь по дорожке, иду вдоль путей, в сторону станции. Нескончаемые рельсы, отмеренные чёрточки шпал. В нос лезет креозот – запах путешествий, из детства. Навстречу, громыхая колёсами, несётся зелёный поезд – дальнего следования, точно по расписанию. В прямоугольниках окон вижу круги лиц, машу рукой. Иду на работу с улыбкой».

– Так себе, – скривился Владик. – Мне особенно про прямоугольники окон и круги лиц не понравилось.

– Погоди, не торопись. Вот второй пост.

«Выхожу из дома как всегда. Дворник в ярко-оранжевом жилете метёт улицу. На углу мусорщики вытряхивают новенькие синие баки. Выхожу со двора, мимо пекарни – пёстрая вывеска всех цветов радуги. Спускаюсь по дорожке, иду вдоль путей, в сторону станции. Нескончаемые рельсы, отмеренные чёрточки шпал. Навстречу, громыхая колёсами, несётся зелёный поезд – дальнего следования, точно по расписанию. В прямоугольниках окон вижу круги лиц, машу рукой. Иду на работу с улыбкой».

Так, теперь третий.