Глава 2

Он жил теперь на глубине, в самом сердце океана. Не на дне, где вечная тьма и ползают неведомые твари, уродливые перед человеческими глазами. И не на поверхности, где солнце бросает искристые лучи на мелкие зеленоватые волны.

Нет, он застрял ровно посередине. Там, где вода тяжелая, темно-синяя и мутная. Дно где-то далеко, под ногами, оно – чернота, которой не хочется касаться. А солнце осталось в другом мире, сюда оно если и добирается, то редкими одиночными лучами, которые, как копья, пронзают синюю гладь. Выбраться невозможно: вода держит, как смола, давление не позволяет шелохнуться.

Но ему и не хочется двигаться. В этой синей пустоте нет ничего, значит, ничто уже не обязательно. Можно не думать, мысли растворяются где-то рядом, как соль. Действовать тоже не обязательно, всегда найдется оправдание самому себе. И уж конечно, нет больше боли от того, что он перестал быть собой прошлым, сильным, решительным и быстрым. Безжалостным. Тот человек исчез, а его останки поглотил океан.

Такой была нынешняя жизнь Михаила Эйлера. Он оставался во власти океана, здесь он мог расслабиться. Он даже не помнил, как это началось, как его уволокло сюда. Осталось лишь смутное знание: он все равно ничего бы не изменил, этому невозможно сопротивляться. Он понимал, что где-то на далекой поверхности, где все еще светит солнце, осталось его тело. И тело это двигается, смотрит по сторонам, что-то невнятно мычит. Пускай. К нему это не имело никакого отношения.

Вот только власть океана над ним не была абсолютной. Иногда волны подхватывали его и вышвыривали на поверхность. Вот тогда приходилось говорить, думать и помнить. Смотреть в глаза тем, кого он подвел, и чувствовать эту проклятую обжигающую боль, проникающую в каждую клеточку его тела. С надеждой ждать, пока вернется океан и снова поглотит его сознание.

Михаил знал, что сегодня кто-то хочет вытянуть его на поверхность. Кто-то пришел к его телу – не сиделка и не очередной врач, кто-то новый, достаточно важный, чтобы его голос пробился сквозь толщу воды и потревожил человека, скрытого внутри. Кажется, Ян… Ян – это плохо. Это больнее, чем другие. Хуже только Александра.

Он замер, ожидая, предаст его океан или нет, заставит ли снова оказаться там, где больно и холодно. Но нет, толща воды хранила его надежно. Яну не повезло: что бы он там ни говорил, ответа он не получит, так и уйдет со своими вопросами, раздраженный и нетерпеливый. Точная копия отца в молодости, хотя сам он это, конечно же, не признает – стыдится.

Ян называл какие-то имена, и они тоже пробирались на глубину. Нехорошие имена, раз до Михаила доходил их отзвук, но ничего, можно перетерпеть. Ян уже уходит, все вот-вот закончится, и снова наступит тишина.

По крайней мере, так бывало обычно. Но сегодня что-то пошло не так: Ян ушел, оставил его в покое, но имена, произнесенные сыном, все кружились вокруг Михаила, обретая форму, превращаясь в щупальца спрута. И щупальца эти обвивали его ноги и тащили его вниз – к черному дну, где остались последние осколки его памяти…

…Это был тяжелый год, худший, проклятый. Первый год после того, как он предал земле чужую девушку, назвав именем своей дочери. Михаил не сомневался, что ему удалось всех обмануть, его планы всегда срабатывали.

Семья еще не оправилась, еще горевала. На его жену было страшно смотреть – она скользила по дому тихим призраком, и он не представлял, сколько нужно времени, чтобы она стала прежней. Он лишь надеялся, что это возможно. Ян отдалился от него, сосредоточился на учебе. Казалось, что он пережил смерть сестры чуть ли не лучше всех, однако Михаил чувствовал, что за этим быстрым восстановлением притаился какой-то грандиозный подвох. Павлу и Нине было чуть легче – но не легко, нет.

Первый год – он ведь самый трудный. Год смирения, год боли. Год бессильного признания и бессердечных напоминаний. Наступает Новый год – и ты невольно понимаешь, что в прошлый раз елку наряжал с человеком, которого больше нет и никогда не будет. Наступает день рождения, который больше некому праздновать. Появляется новый хозяин у телефонного номера, который ты много лет знал наизусть. И все эти вещи в коробках, комната, которую нужно ремонтировать и использовать для чего-то…

Это всем давалось тяжело, а Михаила и вовсе убивало. Потому что остальные смирились благодаря ему, усвоили, что Александру не вернуть и не спасти, они позволили себе принять это и двинуться дальше. Он обманул всех – но не самого себя.

Он-то знал, что она пропала где-то очень далеко, и ее судьба навсегда останется загадкой. Он ее предал – много раз, в смерти и до смерти. Исправить теперь ничего не получится, да и уйти от этого тоже нельзя. Ему придется принять свой пожизненный приговор: помнить ее.

Михаил никому не признался бы в этом, потому что в таком не признаются, но близнецы всегда были его любимцами. В Яне он видел себя – нового, еще не наделавшего всех тех глупых ошибок, получившего шанс прожить свою жизнь лучше. Поэтому с младшим сыном Михаил был построже, он-то понимал, что те черты, которые однажды приведут его к успеху, нужно сдерживать.

А вот Александра… Она была чем-то совсем уж новым. Такая же сильная, как он, но вместе с тем такая хрупкая. С тех пор, как он впервые взял ее на руки, Михаила не покидало желание защитить ее, спасти от всех бед, уберечь от разочарований. Она казалась такой нежной, слишком идеальной для этого мира.

В первые годы, пока близнецы были совсем маленькими, все шло хорошо. Они забавляли Михаила, умиляли даже, пусть и знал об этом он один, он не привык такое показывать. Но чем старше они становились, тем больше тревожных звоночков звучало. С Яном проблем не было – он оказался именно таким, как ожидал его отец. А вот Александра… В ней Михаил видел даже больше себя, чем в ее близнеце. Наглая, вызывающая решительность. Безрассудная смелость. Первые искры того, что показалось ее отцу жестокостью.

Он чувствовал: до добра это не доведет. Александра отличалась горячностью, не свойственной даже ее брату. Изменить ее природу было нельзя, и Михаил опасался, что со временем она превратится в лесной пожар, который погубит сам себя.

Он не мог этого допустить. Он ведь поклялся ее защищать еще тогда, в день ее рождения, и эта клятва до сих пор оставалась для него одним из главных ориентиров. Он подумал: если нельзя изменить Александру, может, удастся чуть-чуть подкорректировать мир вокруг нее? Создать такие условия, в которых ей придется быть осторожной и смиренной?

Михаил был уверен, что у него получится. Только поэтому он затеял тот проклятый спор с ней… Который стал началом конца. Когда Александру отчислили и стало ясно, что карьеры в полиции у нее не будет, Михаил праздновал победу. Но дочь снова переиграла его, это новое, сильное воплощение его сущности.

Только вот переиграла она и саму себя. Она исчезла, и все то многообещающее будущее, которое казалось обязательным для нее, рухнуло. Своей семье Михаил подарил хоть какое-то подобие знания – а именно знание помогает отпустить ситуацию. Его же ожидала вечная неизвестность.

Он думал, что справится, постепенно, по чуть-чуть. Время должно было его лечить. Вот только ему с каждым днем становилось все хуже. Как будто душа тоже может поддаться заражению и медленному умиранию… Михаилу казалось, что с него попросту сняли кожу. И дальше он живет вот так – окровавленный, беззащитный, уязвимый. Боль способно принести все, что касается оголенных мышц и нервов, даже самый легкий порыв ветра.

А таких порывов внезапно стало очень много. Он видел маленькую девочку с сияющими от солнца льняными волосами – и ему казалось, что это его девочка, бежит к нему, сейчас обнимет, повиснет у него на шее, совсем как раньше, попросит ее покружить. Каждое звонкое детское «Папа!» било по открытой ране раскаленными углями. Каждая молодая женщина, похожая на нее, была подобна удару плети. И это не прекращалось! Александра была мертва – но она же была повсюду. То улыбалась ему чужой улыбкой, то смотрела пустыми глазницами выклеванных воронами глаз.

Михаил не мог это остановить. Лучшее, на что он оказался способен, – скрыть свое состояние от семьи и коллег. На работе он был все тем же – уверенным и холодным, как стужа января. Он стал, пожалуй, чуть строже, чем раньше, но этого никто не заметил. Никто и не мог заметить – его не покидало ощущение, что каждый из Эйлеров теперь сам по себе, даже если они живут под одной крышей.

Постепенно его силы заканчивались, верить, что однажды боль ослабнет, становилось все сложнее. Он продолжал упрямо идти вперед лишь потому, что самоубийство казалось ему слишком простым выходом из ситуации. Недостаточно суровой карой за то, что он сделал. Михаил не знал, как все закончится, он просто позволил реальности нести его вперед.

Он начал верить в то, во что раньше не верил, над чем насмехался. Это оказалось несложно – потому что он не верил ни во что, ему только и оставалось, что заполнить пустоту. Он не стал религиозным, однако все чаще допускал, что смерть – это не предел. Дальше что-то есть, и существуют высшие силы, которые могут больше, чем он. Эта вера оказалась особенно нужной на том этапе его пути, когда он потерял контроль над ситуацией.

Постепенно мысли его сместились в другую сторону. Если некие высшие силы существуют, возможно, они помогут ему сейчас? Вернут то, что было? Ведь тело Александры так и не нашли… Настоящее тело, в могиле двойник. Быть может, она жива и сумеет вернуться? Умом Михаил понимал, что это невозможно. Но странная новая вера шептала это коварное слово – «вдруг». Михаил и сам не заметил, как каждый его день наполнился одной и той же мантрой, которую он повторял про себя снова и снова.

Забери меня, верни ее.

Она лучше, чем я.

Поэтому забери меня, верни ее.

Я во всем виноват.

Забери все, что хочешь, только верни ее.

Эта его молитва, появившаяся сама собой, не помогала, вестей об Александре больше не было, да и не могло быть. Если бы он думал только об этом, отчаяние выгрызло бы его изнутри. Поэтому Михаил все реже бывал дома, с головой погружался в работу, почти не отдыхал. Полная концентрация на расследованиях пока спасала, но он не знал, как долго это продлится. Иногда ему казалось, что он теряет остроту восприятия, мысли становятся медленными, вязкими, голова болит все чаще… Он отмахивался от этого, как от роя назойливых мелких мушек. Михаил считал, что мужчине не следует обращать на такое внимание. Начнешь – и будешь рассуждать, что стресс убивает, как неврастеничка какая-нибудь!

Работа была лекарством, и в тот день он снова закрылся в своем кабинете, окружил себя горами бумаг, как стеной, разбирался в них, читал, исправлял, переписывал… Он заполнил свои мысли этими буквами, чтобы вытеснить безнадежную молитву, он не собирался отвлекаться.

А его все равно отвлекли. Дежурный сказал ему, что какая-то женщина настаивает на встрече с ним. Михаил никого не ждал и никого не вызывал, поэтому незатейливо потребовал, чтобы даму послали к черту, раз уж ей хочется куда-нибудь сходить. Дежурный резонно заметил, что общество Михаила Эйлера ей милее дьявольского, гостья упрямая и определенно не бедная, у такой хватит наглости и начальство задействовать. Михаил не особо испугался, он и сам давно уже был начальством. И все же странная женщина заинтересовала его. Может, она отвлечет его даже лучше, чем эти бумаги? Документы, в конце концов, никуда не денутся.

Убедившись, что следователь сменил гнев на милость, дежурный ушел, очень скоро появилась та самая гостья. Она и правда оказалась любопытным созданием, такие к Михаилу обычно не заходили.

Женщина была немолода – около семидесяти, но никто не назвал бы ее старухой. Слишком уж гордой была ее осанка, слишком вызывающе она смотрела на мир. При этом женщина не пыталась молодиться, напротив, она выглядела уставшей, измотанной чем-то. Кажется, даже заплаканной, но определить это наверняка не позволял умело нанесенный макияж. На встречу женщина пришла в дорогом деловом костюме – черном, как и блузка под ним. От этого веяло трауром.

Не дожидаясь приглашения, женщина уверенно пересекла кабинет и опустилась на стул.

– Меня зовут Лариса Вишнякова, – представилась она.

Это имя ничего не говорило Михаилу – он не был знаком с этой женщиной лично, и она определенно не относилась к тем, кто всегда на слуху.

– Мое имя вы знаете, раз пришли ко мне, – указал Михаил. – Теперь хотелось бы услышать, зачем.

– За помощью, разумеется. Вы знаете, кто такой Борис Колесин?

Вот это имя как раз показалось знакомым – но не настолько, чтобы мгновенно вызвать из памяти образ нужного человека. Михаилу пришлось поднапрячься, прежде чем он наконец сообразил, о ком речь.

– Банкир этот?

Всех банкиров города он, разумеется, не знал. Однако Борис Колесин сам сделал себя известным в этом году, когда решил стать депутатом. Сейчас он вел активную предвыборную кампанию и мелькал перед глазами куда чаще, чем хотелось бы Михаилу.

Лариса попыталась улыбнуться, но уголки губ дрогнули, словно улыбка приносила боль.

– Банкир, – согласилась она. – И великий политик. А знаете, почему он в политику полез?

– Не знаю и не интересуюсь.

– Чтобы грехи свои прикрыть. Депутаты ведь неприкосновенны. А даже если кто-то вдруг начнет разбираться в его делишках, он тут же развопится, что это политическое преследование. Вот зачем ему это нужно! Все остальное, все, что он болтает о благе народа и заботе о людях, – это просто прикрытие. Он даже не сам эти речи пишет! Просто читает по бумажке, что ему другие люди пишут… Грамотные люди, которые знают, что нужно для привлечения избирателей.

– Ну и что? – равнодушно поинтересовался Михаил. – Вы надеялись меня этим шокировать? Тем фактом, что банкир может оказаться нечестным человеком? Кто подумал бы!

– Зря иронизируете.

– Да я особо не иронизирую. Колесин этот, насколько я помню, занял руководящую должность совсем молодым и еще в девяностые. Либо он гениален, либо изначально ходил под «крышей». Я не первый день на работе, и для меня практически любой наскоро слепленный миллионер из девяностых – вор. Ну и что? Если он до сих пор на свободе, следы он замел хорошо. И вы пришли в отделение полиции жаловаться на то, что депутат из него будет хреновый? Вынужден вас разочаровать: я разоблачениями не занимаюсь, я занимаюсь расследованием убийств.

Вишнякова выслушала его спокойно, возмущаться она не спешила и не перебивала. Лишь когда он закончил, она сказала:

– Это хорошо, потому что он как раз убийца. Год назад он убил мою дочь.

Другой следователь, пожалуй, посмеялся бы над ней. Или обвинил в сумасшествии. Или хотя бы удивился.

А Михаил пока даже говорить не мог. Ее обвинение было пустым, возможно, ложным, но это не имело значения. Короткое «убил дочь» резануло его, отозвалось неожиданно острой вспышкой боли в груди. Михаил понимал, что это ненормально, но ничего не мог с собой поделать. Его силы воли хватило лишь на то, чтобы отстраниться от боли, оставаться внешне все таким же равнодушным, продолжить этот разговор, как и полагалось профессионалу.

Кажется, где-то на улице детский голос снова крикнул «Папа!»… или ему показалось?

– Я вынужден просить вас о пояснении, – сказал Михаил. Вот, получилось произнести это так, будто ему все равно. Уже неплохо.