Работа

Но мне было не совсем до шландранья, я еще принадлежал профессионально прежней жизни и к тому же, работая художником, хотел пойти учиться живописи в официальном учебном заведении. Для этого приходилось не только довольно много времени проводить на своей работе, которая к тому же располагалась чудовищно далеко от дома, но еще и ходить в рисовальные кружки.

С 1984 года, после прихода из армии, я работал на АЗЛК (Автомобильном заводе имени Ленинского комсомола) художником-оформителем (при цехе «Покраска-2»). Машины я не красил, а занимался наглядной агитацией, вернее, всякими поздравлениями и объявлениями. Туда меня устроил муж моей одноклассницы, который на заводе работал гонщиком и добирался на завод за 20 минут на своем «Москвиче». А зачем мне нужно было за скромную зарплату в 150 рублей мчаться полтора часа в один конец точно к восьми утра и полтора обратно, я сейчас не могу понять. Особенно угнетало то, что за десятиминутное опоздание у меня отбирали пропуск, как у тех, кто работал на конвейере, передавали профоргу и за пару-тройку таких ничего не значащих в моей работе опозданий лишали премии. Не значащих потому, что работы обычно в день хватало максимум на пару часов – плакатики поздравлений с днями рождения, новогодние и прочие праздничные листочки, таблички о технике безопасности и объявления профорга, которая сидела у меня за спиной в своем кабинете и которой и приносили мой пропуск. Обычно художники до обеда приходили в себя и дремали на рабочих местах, потом обедали и ходили друг к другу в гости в разные цеха пить чай и слушать сплетни вперемешку с гитарой. И только. Поспав еще после обеда, мы могли что-нибудь покрасить.

Работу подобную и лучшую можно было найти где угодно, и даже в двух шагах от собственного дома, как я потом многократно и обнаруживал (в своем же ЖЭКе, например), но за эти мучения я получил-таки от судьбы двойную компенсацию. Первая состояла в том, что в ДК АЗЛК в изостудии преподавал недоверчивый, неразговорчивый (с мальчиками), но выдающийся пейзажист Сухинин. А вторая в том, что стройуправление при АЗЛК, а точнее комитет комсомола заводской, переманило меня из цеха на свою стройку при практическом удвоении зарплаты. Я работал при комсомольцах в вагончике их штаба стройки на верхушке холма (как в известной песне Гребенщикова, о котором я узнал примерно в это же время), и один из секретарей, Воль (Владимир Суслов), оказался настолько симпатичным человеком, что не только порвал через некоторое время с комсомолом, но и стал инициатором первой большой тусни в пицундском третьем ущелье, которое он знал с давних времен и о котором речь впереди. В этом штабе стройки цехов для новой модели «Москвич-2141» у нас сложилась теплая компания с Волем и двумя симпатичными девушками-секретаршами, проходившими практику от института, так что мы все время на работе болтали и хохотали, а потом вместе гуляли. Это страшно задевало главу этого штаба, рослого костюмного карьериста, который был в одну из наших подруг влюблен. Но так как эта подруга на него почти не обращала внимания и предпочитала нашу демократическую компанию, он решил привязываться ко мне, некомсомольцу (я, придя из армии с рекомендациями для вступления в КПСС, даже не стал вставать на учет и выбыл из ВЛКСМ), думая, что я и есть разрушитель его счастья. Но привязываться не по моей антикомсомольскости, а по графику работы: стал стоять над самым обрывом холма и засекать мои опоздания по минутам, когда я от метро полтора километра доплетусь и поднимусь по крутой лестнице до штаба. При этом наглядная агитация у меня была в порядке, хотя нужными материалами для уличных стендов он меня не обеспечивал. А имевшиеся в моем распоряжении были никуда не годны – гуашь на клею размывало дождем, полиэтиленовая пленка раздувалась, рвалась и пропускала воду, а автомобильными нитролаками трудно было рисовать. В конце концов нужный плакат в пластиковой печати им удалось заказать через какое-то только созданное современное дизайнерское агентство, которых до этого в СССР не было. Весь дизайн создавался на самих производящих какую-то продукцию заводах и просто утверждался в министерствах. Дизайнерских школ тоже не существовало, но был факультет промышленной графики в Строгановке, куда я начал готовиться поступать в следующем году.

Неожиданно я опять избавился от строгого контроля режима, да и сама работа сменилась. Дело в том, что на вторую, параллельную с прежней цеховой работу в штабе комсомола на строительстве нового цеха АЗЛК меня устраивали в его же строительном управлении, которое тем не менее являлось другим юридическим лицом. Соответственно, руководство строительного управления сочло себя вправе меня у комсомольцев отнять и оставить у себя. И когда я в очередной раз пришел к ним за второй зарплатой (первую мне продолжали платить в цехе, хотя я там больше не появлялся; так выходили из положения из-за дефицита художников-оформителей), замначальника управления Неклюдов выловил меня и препроводил в узкий отдельный кабинет с длинным столом, где и предложил работать, забыв про комсомольцев. Я с радостью согласился, тем более что и девчонки из-за окончания учебной практики, и Воль по испарении комсомольского энтузиазма увольнялись со стройки. За неделю-полторы я для строительного управления переделал все строительное и поздравительное, что у них накопилось, и стал сначала меньше проводить времени на работе каждый день, а потом и вообще являлся на полчаса раза два в неделю. Изредка спохватывался то штаб комсомола, то цех, но я всегда отделывался наглым враньем, что вчера был в цеху, а в цеху говорил, что в управлении, а комсомольцев я просто не брал во внимание. Ни те, ни другие, ни третьи не имели приоритета на меня, поэтому гулять получалось по четыре дня в неделю и более. Да и что делать, если самой работы – агиток и плакатов – почти не было…

Флэт у меня дома

С весны мои родители-пенсионеры уезжали на дачу в Купавну, оставаясь там до глубокой осени, и мало-помалу у меня в квартире стало собираться и задерживаться на ночи и на недели некоторое сменяемое сообщество. Сменяемое потому, что я никогда не знал, кто у меня останется из тех, кто вчера ночевал, или кого нового приведут. Я сам никогда к тому времени на так называемых флэтах никогда не был, кроме рижских, и порядки устанавливались сами собой тем более естественно, что в целом никто никого ничем не напрягал. Ну и моя армейская привычка к порядку способствовала. Не помню, откуда брались еда, чай и все прочее, но, кажется, никто особо этим не заморачивался. Главное было общение, новые знакомства, музон и вообще драйв. Между прочим, временами происходили идеологические диспуты. Самый яркий и значительный для всего нашего времени был у меня в присутствии Пони между Володей Дзен-Баптистом (Теплышевым), Женей Парадоксом и Геной Саблиным. Парадокс был подкованным безбожником, Баптист, вопреки своему прозвищу, тянул на мистический Восток, а Гена твердо держался «отца Давида» и его примитивных поучений на христианской основе. Спор был интеллигентным, мирным, никто особо никого не прерывал, все уважали оппонентов, морду не били и мерялись только интеллектуальным багажом. Бедный Женя был разбит по всем позициям (атеизм уже был не в моде), но, не признав поражения, был страшно доволен возможностью блеснуть недюжинной эрудицией перед старшими товарищами. Ему тогда было лет 19, мне, Саблину и Поне года 22–24, а Баптисту лет 35, при этом его стаж «ходок», вернее тусовок, начинался с самого начала движения, с 1968 года… Помню, что присутствовал еще поэт Влад, очень похожий на молодого Бельмондо, который всех мирил и все порывался читать свои длинные восторженные стихи. Он вообще был самым восторженным человеком, которого я когда-либо встречал: буквально влюблялся в каждого второго, мужчину или женщину, и посвящал им стихи. Однако и в его жизни случилась роковая женщина, которая его настолько измучила и выжала, что его восторженность и искрящийся мистицизм как-то постепенно улетучились, превратив его в мрачноватого тусклого воздыхателя. Влад споткнулся на девочке по прозвищу Собачья Мама (была еще Мама Кошек), кажется, так ее звали.

Ира Фри

Герла была небольшого роста, но хорошо сложена, со славянским румяным лицом и длиннющими, чуть не до колен русыми волосами; у нее в квартире жило несколько собак, с которыми, видимо, ленились гулять, отчего в квартире стоял тошнотворный запах собачьих испражнений…

У меня бывали и зависали Ира Фри (тертая наркоманка, которой к тому же везло на автокатастрофы во время автостопа: раз семь машины с ней переворачивались, в том числе дальнобойщиков), потрясающий джазовый музыкант Миша Артымон, Поня с очередной подругой (и гитарой), студент-кинооператор Леша Фокс, который так ничего и не заснял из нашей жизни, еще какие-то девочки и мальчики с Рязанского проспекта, у которых там сложилось очень тесное сообщество, еще один хороший тишайший провинциальный поэт. Была такая же тусня на Речном вокзале, откуда ко мне беспрерывно приезжали какие-то девицы совершенно несистемного вида, сидели по день-два, не обращая на меня внимания, и без всяких прощаний исчезали. Те же, кто задерживался, частенько выходили аскать к остановке на Профсоюзной, представляясь заблудившимися или разорившимися художниками из Эстонии. Какие-то копейки, а иногда и рубли собирали. По ночам к той же остановке выходили попрошайничать сигареты или, если уже никого не было, поискать бычки на асфальте.

Немного позже неделю пожил у меня Сольми и очень красиво расписал мне стенку на кухне, с моим портретом (потом варварски мною закрашенную из-за желания разменять квартиру с родителями).

В целом тусовка налаживалась, порой даже слишком. Помню, что, выйдя с кухни помыться минут на пятнадцать и возвратившись обратно, я был поражен тем, что за столом сидел другой пипл, причем я никого не знал, и так увлеченно беседовали, не замечая меня, как будто они тут очень давно, а я просто сосед какой-нибудь зашел на огонек…

Была пара ночей, когда у меня оставались Пахом с Пал Палычем, и мы горланили народные песни, сверяясь с песенниками, но изменив мелодии на рок-н-ролльный или блюзовый манер, стучали и гремели всем что ни попадя, и я удивляюсь до сих пор, как соседи снизу не вызвали наряд милиции.