Глава 3

Играли у полковника Веенмахера. Общество собралось самое изысканное – похожий на дубовую бочку полицмейстер Егор Фомич, старенький граф Николай Гаврилович, безвылазно проживающий в Твери уже чуть ли не полвека, двое заезжих помещиков, чьи имения располагались верстах в тридцати от города, – Сорокин и Гутников, оба жилистые, остролицые, весьма напоминающие борзых. Между прочим, друг друга на дух не переносят, и тяжба у них насчёт заливного луга.

И все – болтливы до крайности. То, что надо.

Седьмым, разумеется, был новый начальник Конторы, граф Иван Саввич Сухоруков, позавчера изволивший прибыть из столицы. Ростом выше среднего, одет по столичной моде, но не сказать, чтобы совсем уж щегольски, завитые кудри парика заканчиваются косицей чуть ниже лопаток. Пальцы длинные, тонкие, чуть постукивают по столешнице красного дерева. Губы кривятся в лёгкой улыбке, серые глаза смотрят с усталой доброжелательностью, а на левой щеке белым зигзагом змеится шрам, память о прусской сабле.

– Ну что, господа, начинаем? – предложил полковник Иоганн Карлович. – Дань мальвазии можно отдать и после.

Был он абсолютно прав. Игра – дело серьёзное, с вином несовместимое, особенно когда не на копеечки. И ведь всегда же я об этом знал, а вот позапрошлым летом… Не хотелось мне открывать сию дверцу в памяти. Конечно, я запросто мог поставить заклятье – и дверцы бы не стало. Мог – но не хотел. Из глупого ли упрямства, из гордости ли, поди разбери.

Дворовый человек полковника, молодой лакей Филька, по кивку своего господина принёс нераспечатанную колоду карт, надорвал бумажку, ловко перетасовал. Уж не шулера ли вырастил из него Иоганн Карлович? Узнать несложно. Я слегка прищурился, глядя на Фильку сквозь Сумрак. Нет, не читалось в цветке его души ничего такого. Мутноватый, конечно, цветочек – приворовывает лакей по мелочи, кухонную девку Палашку за все места щупает… ну и нам, в Контору, на барина своего ежемесячно докладывает… но чтобы с картами жульничать – ни-ни!

Мы приступили к игре. Спешить было некуда, потому кто курил трубку, кто нюхал из серебряной табакерки добрый турецкий табак, кто всё же потягивал из высокого бокала вишнёвой окраски мальвазию. И болтали, конечно. Ещё бы, человек из столицы к нам в сонную Тверь, и не погостевать, а может, и навсегда, да ещё на такую суровую должность… Понятное дело, собравшиеся не сводили глаз со статского советника графа Сухорукова. Говорили охотно, но с осторожностью. Местные сплетни пересказывали, на погоду сетовали – не мне одному остобесили эти унылые дожди! – а вот столичными новостями интересовались с опаской.

Впрочем, Иван Саввич быстро сделался душою общества. Смеялся там, где нужно, а где следует – скорбно качал головой, когда надо – брюзгливо кривил тонкие губы… но главное – он испускал флюиды доброжелательства.

Самое забавное, дядюшка для этого магией не пользовался. Обычное человеческое искусство обхождения… всякий овладеет им за семьдесят лет службы, если не совсем уж дурак.

Начинай! – прошелестел он мне по Тихой Связи. – И побольше молодой наглой самоуверенности!

Мог бы и не напоминать, всё ж заранее расписано.

Вот чего я безвозвратно лишился, став Иным, – это удовольствия от игры. Какой там азарт, какой кураж, когда простейшее заклятье «бубновый глаз» позволяет тебе видеть карты противников, а почти столь же простой «зелёный шлем» сообщает обо всех их замыслах. А если воспользоваться чуть более хитрой, но всё равно несложной «властью советов», то и подтолкнёшь людей к нужным тебе ходам. Игра превращается в скучный арифметический пример, не требующий даже ума, а только лишь аккуратности. Конечно, можно ничем не пользоваться, играть по-человечески – но когда знаешь, что в любой момент, едва лишь фортуна от тебя отвернётся, ты можешь применить магию, теряется весь вкус.

Другое дело – игра между Иными, когда любое магическое воздействие мгновенно замечается всеми игроками. И вместо канделябров наказывают «молотым серпом». Правда, за без малого полтора года после посвящения не приходилось мне видеть, как Иные друг с другом играют ради удовольствия. С людьми – другое дело, но это же не развлечение, а работа.

Вот как сейчас.

Я поглядел «бубновым глазом» на имеющийся расклад. Так-так, Егору Фомичу внушаем выбросить даму, господину Гутникову лучше приберечь пикового валета, а мне – идти с треф.

О, как они завидовали! Фортуна мало сказать благоволила мне – а прямо-таки облизывала. Я, как и положено её баловню, развалился в кресле, отпускал двусмысленные шуточки в адрес Николая Гавриловича, баловавшегося стихотворчеством. Увы, не Державин, не Сумароков и даже не Тредиаковский. Особо веселило меня такое:

 
В потёмках своих грёз блуждаючи, пииты
Надеются на муз, но их поймай поди ты!
Подобьем наглых мух бесплотные их дразнят,
Дабы подвергнуть дух мучительнейшей казни!
 

Впрочем, доставалось от меня и полицмейстеру, и хозяину дома Иоганну Карловичу, чей багровый, с синими прожилками нос жил на его лице своей особой жизнью и мог бы, кажется, сняться с насиженного места, отправиться в путешествие. И все бы принимали его за самого Иоганна Карловича.

Всеми этими глупостями делился я с обществом как бы между делом, потягивая мальвазию и щелчком пальцев подзывая Фильку, дабы наполнил бокал.

Карта ложилась мне в руки, выигрыш мой, записываемый мелом на чёрной грифельной доске, всё рос, и вместе с этой суммой росла зависть присутствующих. Ну в самом деле, как такое возможно? Мальчишка, выскочка, петербургский прыщ, вышедший преждевременно в отставку в звании поручика… всего лишь поручика… и на тебе: умирает порядком зажившийся на белом свете богатый дядюшка, и всё состояние достаётся ему, единственному, как выяснилось, наследнику. Три городских дома, два имения в Тверской губернии и одно в Новгородской, пятьсот душ крепостных и, говорят, немалый капитал – частью ассигнациями, а частью полновесными золотыми червонцами. Разве это справедливо? Уж лучше бы покойный Януарий Апполонович завещал всё состояние своё какому-нибудь монастырю… всё легче было бы стерпеть. Но куда там! Двадцатипятилетний сопляк, не имеющий и понятия об уважении к старшим, получил всё! Хотя, похоже, быстро спустит доставшееся. Третьего дня кутил в трактире Кулебякина, выбросил на ветер чуть ли не восемь червонцев, цыган нанимал с медведем… медведя поил водкой… кухонную девку Лизавету поставил к стенке и метал в неё ножи, хвалясь меткой рукой! Чудом лишь не зацепил! И что самое печальное, наглеца и одёрнуть-то боязно, поскольку покойный старик Януарий успел устроить внучатого племянника к себе в Экспедицию. Ты ему замечание, а он тебе дело об оскорблении величества… и поди кому чего докажи на дыбе!

Разумеется, долго так продолжаться не могло. Фортуна – дама переменчивая, и когда выигрыш мой дополз до тысячи, я замедлил своё везение. Сначала повезло полицмейстеру, потом Иоганну Карловичу… вредному Сорокину я помогать не стал, пускай остаётся в некотором проигрыше… сорока рублей довольно, я же не зверь. А вот графу Ивану Саввичу, который проиграл уже рублей пятьсот – не потрудившись даже принять огорчённый вид! – я постепенно наращивал удачу.

Спустя час я мягко вывел из игры всех, кроме графа Сухорукова. Борьба, за которой жадно следили пятеро (лакея Фильку не считаем), развернулась между нами двоими. Карты издевались надо мною, я – над ними, на чёрной доске в моей графе сумма всё уменьшалась, а я, как и положено азартному выскочке, ставил на кон куда больше, чем следовало бы.

Сперва лишился я новгородского имения – предполагалось, его менее жалко. Затем – обоих тверских. Далее дело коснулось дворовых людей в тверских моих домах… а после и самих домов… мне бы, дураку, остановиться, но я пёр напролом, вслух призывая упорхнувшую удачу. Может, было это недостаточно артистично, но для них сойдёт.

Пришёл черёд и ассигнациям, и золотым червонцам. Игра закончилась, когда осталось у меня из дядюшкиного наследства две с половиной тысячи ассигнациями. Как раз хватит, чтобы небольшой домик приобрести, ну и ещё кое-что. Всё, как договаривались.

Публика слишком удивилась бы, прояви я здравомыслие, останови игру. Потому на помощь мне пришёл граф Иван Саввич.

– Пожалуй, довольно, поручик. Этак вы, в запале, панталоны свои просадите, а как же, позвольте спросить, потом на службу государственную явитесь без оных? Так что давайте уж завершим, не дразните свою судьбу. Она такого обращения не любит и карает сурово… в чём вы сами сейчас изволили убедиться. Должен сказать, зря вы так налегали на вино… как в Писании сказано, «не упивайтесь вином, от него распутство». А бумаги на мой выигрыш оформим завтра, положенным чином, пригласим стряпчего. Надеюсь, поручик, вам не надо объяснять, что долг чести превыше долга по закону?

Для виду я покочевряжился, но потом молча кивнул и покинул гостеприимный дом полковника. Пешком покинул, ибо карету, лошадей и кучера Васятку я проиграл тоже. Так сказать, последний аккорд пиесы.

Вот ведь забавно получается. Мы – Иные, нам подвластны могучие силы, мы всех этих человечков могли бы испепелить, превратить в камни, заставить ползать у нас под ногами и лизать сапоги. А вот нельзя. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него», – внушал мне накануне дядя Яник. Законы надо соблюдать… во всяком случае, пока это необходимо. Вот как иначе, вернувшись на прежнюю свою должность под видом графа Сухорукова, мог он получить назад и нажитое честным трудом имущество? Варианты, конечно, были, но самый убедительный для людей – тот, что мы сейчас разыграли. Молодой внучатый племянник-повеса получает по завещанию всё дядюшкино состояние – и очень скоро проигрывает его в карты. Кому? Разумеется, новому главе тверской Тайной экспедиции, новому своему начальнику графу Ивану Саввичу. Не совсем уж догола проигрывается – пусть общество оценит благородство графа, не пожелавшего обобрать до нитки злополучного поручика. К которому, на радость публике, фортуна в конце концов повернулась задом. И который всё ж таки не до конца оказался испорчен – карточные долги платит, а ведь мог бы сослаться на давний указ государыни. Хоть и проказник, а благородный всё-таки юноша, дворянская кровь…

Между прочим, через месяц-другой, когда вся почтеннейшая публика Твери и окрестностей обсудит сие поучительное происшествие, когда во всех гостиных прозвучат многократные пересказы, когда все жёны, матушки, тётушки и бабушки обсосут новость как дворовые собаки брошенную кость – меня же и жалеть начнут. Таковы людишки – живёт в их сердцах то, что сами они почитают благородством, а на деле это жажда превосходства. Очень приятно будет им меня жалеть – проигравшегося в пух, почти нищего. С ними-то подобной беды не случилось, с ними-то всё в порядке… и жалея меня, они лишний раз сами собою восхитятся.

Это, впрочем, тоже объяснил мне дядюшка, тонкий знаток человеческой природы. А то бы я без него не догадался…