D3 – Отделение терапии. Послеоперационные наблюдения

22-е февраля. Меня переместили в отделение терапии D3. Несколько лет назад у меня уже был опыт пребывания под общим наркозом при небольшой операции, продолжавшейся чуть меньше часа. Тогда я пришёл в себя, примерно через час. Сейчас я начал отходить от анестезии часа через 2 и понемногу стал воспринимать окружающую обстановку.

Обычно пребывание в реанимации продолжается 24 часа. Меня перевели в терапию уже через 18 часов. Оказалось, что моё сознание полностью прояснилось к этому времени, хотя говорят, что последствия наркоза проявляются в течение нескольких месяцев.

Я испытываю ощущение надёжности за свое состояние, а моё отремонтированное сердце переполнено чувством глубочайшей благодарности хирургической команде, и, прежде всего, доктору Гленну. Почему-то уверен, что он всё сделал блестяще.

В чём будет заключаться выхаживание меня в отделении D3, я представлял плохо. Но, было ясно, что после такой тяжёлой операции потребуются значительные усилия медперсонала, чтобы вернуть меня к более-менее нормальному самочувствию. Выздороветь можно только при очень хорошем уходе.

Ещё в Советском Союзе я знал, на примере моих родных и друзей, что послеоперационная терапия это ответственейший этап после любой хирургической операции. А теперь это решающий компонент в моём лечебном процессе. Не могу помнить, что происходило со мной во время операции, хотя это было бы очень интересно, но послеоперационную стадию, я постараюсь как можно подробнее задокументировать.

Помню, как в Союзе даже высокопрофессиональный хирург сетовал:

– Мы можем делать самые сложные операции, но не в состоянии выходить прооперированного больного. Из-за отсутствия обученного медицинского персонала не можем обеспечить постоянный уход, не хватает лекарств, приборов, оборудования, материалов и т. п.

Физически операцию я не ощутил, хотя и знаю, что она была очень тяжёлой для всех её участников: физиологически для меня, технически и эмоционально для хирурга и его помощников.

Операция – ключевой этап процесса лечения, но только начальный, и эта мысль настраивает меня на терпение. Впереди ещё долгий процесс реабилитации, в котором главную роль играет медицинский персонал, но и от меня многое зависит.

К моменту перевода в отделение терапии D3 я уже был в полном сознании и адекватно воспринимал всё происходящее.

Меня привезли в 3-местную палату, в бокс, который был ближе к двери и туалету, и переложили на кровать. Другие два бокса уже были заняты.

Вскоре приехали мои родные. Вике не понравилось, куда меня положили. Ему показалось, что в палате тесно и в моём боксе темно. Такое впечатление создавалось ещё и потому, что в мой бокс набилось много народа. Кроме медсёстры ещё добавились мои родные. Соседство туалета и близость к входной двери означали, что будет шумно и мимо меня будет большое хождение.

Вика посчитал, что я слишком тяжёлый больной, чтобы лежать в такой беспокойной обстановке. Комфорт, которого я буду лишён, тоже важный лечебный фактор. Возможно, что Вика преувеличивал эти неудобства, но решил пойти и потребовать, чтобы меня перевели в 2-местную палату.

Удовольствие это не дешёвое, стоит 240 долларов в день.

Я пытаюсь протестовать, ведь разница всего в одном боксе. Но Вика настаивает:

– Не бери в голову. Это моё дело. Операция стоит, наверное, больше 30 тысяч, мы за неё не платим, и будем жалеть 1,5–2 тысячи.

Через короткое время Вика пришёл с двумя медсестрами, которые очень быстро и, как мне показалось, очень охотно перевезли мою кровать в 2-местную палату.

Наверное, для них легче обслуживать, когда в палате меньше народу.

В новой палате, кроме меня, пока больше никого нет.

Комната просторная, мой бокс возле окна. Для меня всегда очень важен дневной свет и возможность видеть природу. Я люблю, когда она как бы входит во внутреннее пространство, зрительно раздвигая его. Конечно, намного лучшая обстановка, чем в предыдущей палате, сразу воздействовала на меня психологически очень положительно. Но особенно было приятно, что это организовал мой сын. Забота близких и друзей стала важнейшим фактором, поддерживавшим моё бодрое настроение во всё время пребывания в госпитале.

Соседний бокс без окна, но гораздо больше, за счет широких проходов, примыкающих с торца и вдоль кровати. Видимо, он уже был забронирован для кого-то, кто имел медицинскую страховку, дающую право на одно и двухместную палату.

Туалет расположен недалеко от входа в палату, так что к нему всё-таки надо пройти некоторый путь от моего бокса. Перед входом в туалет умывальник, встроенный в широкую гранитную столешню, мыльница и розетка для электрической бритвы или других приборов. Никаких специальных приспособленийдля больных не было. Туалет здесь походил больше на гостиничный.

Я полагал, что после такой сложной и опасной операции доктор Гленн будет часто общаться со мной. Всё-таки это он её делал. Думал, что он будет ежедневно наблюдать за моим лечением. Может быть, так и было, но без общения со мной. Я представлял себе, что доктор Гленн придёт ко мне и скажет что-то подобное тому, что он говорил моим родным об операции.

Для меня контакт с тем, кто резал меня, как курицу, потрошил моё сердце, вырезал и вставлял в нём клапаны, думаю, был бы очень важным, полезным и интересным. Но этого не произошло, скорее всего, из-за нехватки времени.

Зато появилась помощник врача, Кэтлин. Энергичная, деловая, симпатичная, похожая на россиянку, довольно молодая женщина.

Сказала, что будет отвечать за моё лечение.

Кэтлин спрашивает:

– Ты помнишь, какой сегодня по-счёту день после твоей операции?

Отвечаю:

– Второй.

– Неправильно, первый.

Заставила меня ненадолго сесть. Я чувствовал большую слабость, очевидно, ещё и из-за аритмии и очень частого пульса.

Оказывается, сразу после операции мой пульс был 180, и меня только тогда перевели в терапию, когда в реанимации его снизили до 115–120.

Мои впечатления о том, что происходило со мной до и после операции, не отражают мои глубокие знания в терапии. Но всё же, я не совсем далёк от медицины, будучи её многолетним пользователем.

И всё же надеюсь, что мой опыт пациента может представлять интерес не только для широкой публики, но и для медиков.

Хотя мы с Таней довольно давно уехали из Советского Союза, но ещё не совсем привыкли к канадской системе медицинского обслуживания. Невольно сопоставляем её с той, которая была в СССР. В памяти сохранились некоторые санитарные правила, соблюдаемые при посещении советской больницы.

Но, когда меня положили в отделение послеоперационной терапии, то Таню удивили канадские правила:

– Знаешь, – поделилась Таня своими сомнениями, – когда мы заходили к тебе в реанимацию, никто не потребовал, чтобы мы сняли уличную одежду. В палате были и другие люди в куртках и пальто, навещавшие близких. Здесь везде ходят в верхней одежде, без белых халатов и в обуви без бахил. Меня это очень беспокоит, что ты можешь чем-нибудь заразиться.

Почему разрешается посещать ослабленного и потому очень восприимчивого к любым инфекциям больного без специальных защитных гигиенических мероприятий, особенно вскоре после его операции? Этот вопрос возникает, когда ещё только входишь в госпиталь и видишь посетителей в верхней одежде.

В понимании бывшего советского человека госпиталь – это закрытое учреждение, куда вход только по особому разрешению и по пропускам. Внутри госпиталя можно было находиться только в белых халатах.

Здесь кое-кто из персонала носит белые халаты или светло зелённые комбинезоны, но почему-то не все.

Вспоминаю, что в мои студенческие годы, была популярна романтическая повесть писателя Глеба Самойлова «Люди в белых халатах», о тех, кто посвятил себя благородной профессии. Белый халат символизировал в нашем сознании врача и медицину вообще.

На концертах и по радио часто звучала песня, написанная известным советским композитором Эдуардом Колмановским и поэтом Львом Ошаниным:

 
Смерть не хочет жалеть красоты,
Ни веселых, ни злых, ни крылатых,
Но встают у нее на пути
Люди в белых халатах.
Люди в белых халатах
Вот опять у нее на пути…
 

У канадских врачей белый халат не является обязательным атрибутом. К тому же, врачей редко хвалят в официальных докладах, больше критикуют в прессе, хотя часто виноваты не врачи, а система медицинского обслуживания, в которой они работают.

Порядок посещения больных в госпитале определён проектом организации обслуживания пациентов. Безусловно, это гуманно позволить родственникам и друзьям навестить близкого человека и убедиться в успешности операции и лечения. Больному тоже необходим живой контакт с родными, а не через стеклянную перегородку, как в регистратуре.

Уверен, что выдача посетителям масок, бахил, больничных халатов, и хранение их верхней одежды не увеличит расходную статью бюджета госпиталя, если эти гигиенические мероприятия будут платными. Любой заплатит разумные деньги, чтобы не заразить посещаемого больного. В сумме это не только покроет расходы госпиталя на закупку защитных вещей, но может ещё и принести хороший доход.

Не говоря уже о том, что подхвативший заражение обойдётся государству ещё дороже.

Напрашивается сравнение с автомобилем, ведь за стоянку автомобиля берут не малые деньги. Кстати, при этом также обеспечивается и безопасность автомобиля. Неужели она важнее, чем безопасность человека, на которого к тому же уже потрачено столько сил и средств?

Моё внимание к лечебному процессу в госпитале в Канаде, и здешней гигиенической культуре, вызвано ещё и тем, что я с моими коллегами разрабатываю компьютерную диагностическую и лечебную систему, начатую ещё в бывшем СССР, о которой я немного расскажу в последней главе. Применение системы в области медицины позволит оптимизировать все процессы: хирургию, лечение, питание и другие, имеющие отношение к сохранению здоровья и жизни пациента.

В отношении диагностики, предлагаемая система способна в течение 5-10 минут оценить состояние здоровья человека и выявить даже те опасные заболевания, которые не обнаружены прежде и не были отражены в истории болезни.

Если посетитель может представлять опасность инфицирования больного или других людей, то после тестирования доступ в больничную палату ему будет запрещён.

Такая проверка, наряду с халатами, масками, дезинфекторами для рук и гигиенической уборкой могла бы существенно повысить культуру госпитального обслуживания.

Вернулся к мыслям о том, как я буду возвращаться к привычной жизни после операции. Ожидаю, что это будет не просто. К ночи стали приходить тяжёлые мысли, словно я не был готов заранее к тому, что произошло. Задумываюсь над этим.

«Что же мне всё-таки сделали? Разрезали грудь, затем сердце, заменили мои собственные клапаны на искусственные. Приживутся ли они? Наверняка я подвергнусь неизвестным мне процедурам. Хватит ли у меня сил и терпения переносить их?»

Анализы, таблетки, уколы начались сразу и выполняются точно по расписанию, очень чётко и быстро. Всё действительно выглядит как детально разработанный технологический процесс, в котором основная производственная функция ухода за мной выполняется медсестрами.

Первая моя дежурная медсестра, Джаслин. Она иммигрантка из Филиппин. Выглядит гораздо крупнее, чем многие филиппинки, часто встречающиеся, но довольно подвижная и спорая. Как я узнал позже, дежурная медсестра в дневное время наблюдает за четырьмя больными, а в ночное – за шестью. Нагрузка не маленькая.

Улыбаясь во весь рот, словно старому знакомому, Джаслин везёт ко мне закреплённый на стойке измерительный аппарат. Представившись, спросила, как себя чувствую, услышав, что хорошо, говорит:

– Сейчас убедимся в этом.

Аппарат измеряет кровяное давление, пульс, уровень кислорода в крови. Джаслин тут же, проверяет температуру тела, засовывая мне в рот электронный термометр.

Как выяснилось, проверка моего состояния с этим аппаратом будет осуществляться четыре раза в день, в строго определённое время.

Данные Джаслин записывает в бумажку, чтобы потом перенести их в мой файл. Я обратил внимание, что другие медсёстры записывают данные тоже на такие бумажки. Этот способ фиксации данных явно выглядит слишком архаичным на фоне высоко технологичных диагностических устройств.

Она же делает электрокардиограмму раз в день. Кровь для анализа утром приходит брать другая медсестра.

Также строго по расписанию Джаслин приносит мне таблетки, воду, делает инъекции.

Посещая меня, Джаслин улыбается, интересуется моим самочувствием и успокаивает, что всё идёт хорошо. Собственно, так поступает весь медсестринский персонал госпиталя.

Персонал этот только женский, но этнически очень пёстрый. Многие медсёстры – иммигрантки из стран Азии (китаянки, таиландки, индонезийки и т. д.), но есть и европейки. Все очень обходительные, терпеливые, заботливые, предельно чётко выполняют свои функции. Каждый день в определённое время делают анализы, приносят лекарства, питьё, убирают постель, палату, приносят еду, убирают посуду и т. п.

Если бы я не был иммигрантом из бывшего СССР, возможно, я не очень бы обращал внимание на слаженность и порядок в работе персонала. Но у меня не только хорошие воспоминания сохранились о госпитальной системе в Союзе. Отличия бросаются в глаза постоянно.

Вспоминается, что когда мою маму в Москве по-знакомству (!) поместили в престижную олимпийскую больницу, построенную специально к Московской Олимпиаде 1980 года, за год-два до неё, то два дня мама провела в коридоре, прежде чем её положили в палату.

Увидев маму в палате, в которой без всяких перегородок, на жёстких металлических койках с многогорбыми матрасами лежали не менее 20 женщин, мне захотелось вернуть её в коридор.

Об уходе говорит то, что утром входила медсестра и вместо слов «Доброе утро, дорогие женщины» зычным голосом провозглашала:

– А ну, бабы, вставайте и застилайте свои койки, или вы думаете, что кто-то за вами будет убирать?

Это отдельная история, которая требует, чтоб о ней я рассказал подробнее. Я сделаю это в 4-й главе.

Но сейчас я нахожусь в Канаде, в отдельном боксе тоже хирургического отделения и мамина кровать в больнице не выходит у меня из головы. На моей кровати – пульт, с помощью которого я могу поднимать и опускать матрац и в голове, и в ногах, чтобы принять наиболее удобное положение.

Тут же кнопка для вызова медсестры. На эту кнопку Джаслин указала мне, как только меня поместили в палату:

– Если почувствуешь себя плохо, или тебе что-либо будет нужно, нажми кнопку, и я сразу приду.

Когда меня привезли в палату, то на кровати уже лежала подушечка ярко-красного цвета в форме сердца. Это подарок госпиталя тем, кто перенёс операцию на сердце. Я должен прижимать её к разрезу на груди, когда будет кашель. Эта забота очень неожиданна и невероятно приятна. Я уже не расставался с подушкой, как младенец с куклой.

Она лежала у меня на кровати и уехала со мной домой, когда меня выписали.

Первый день в D3 я провёл в полудрёме, прерываемой периодически навещающей меня дежурной медсестрой. Три раза приносили еду и, через некоторое время, забирали пустую посуду.

Дневная дрёма, после вечернего ужина плавно перешла в ночной сон, которым мне очень хочется поделиться с читателем, пока он не выветрился из памяти.

Видимо, он был вызван переживаниями, не очень мной осознанными, которые вылились в сновидение, сильно на меня подействовавшее. Оно представилось настолько ярко, словно я реально участвовал в тех событиях, которые мне приснились.

Говорят, что после тяжёлых операций людей часто преследуют кошмары.

Со мной случилось нечто подобное. Когда я засыпал, у меня в голове крутилась навязчивая присказка: «выхода нет». Она повторялась многократно, заглушая другие мысли. Эти слова как бы оторвались от целой фразы, которая вертелась в голове как отголосок моих прежних сомнений: