Глава 6

Заместитель начальника колонии по воспитательной работе майор Жмакова принимала гостей из Москвы в небольшом кабинете, сидя под портретом Дзержинского. Мундир сидел на Вере Дмитриевне как влитой. Но, несмотря на бравый вид, выглядела она довольно женственно. Ей было чуть больше сорока, но казалась она старше. Годы прибавляли золотые коронки. Улыбаясь, она прикрывала их ладонью.

Оглядев Леднева с ног до головы, Жмакова сказала:

– Оформить бы вас контролером. Тогда б вы все поняли до тонкостей.

Американку майор Жмакова первые минуты как бы не замечала. И Мэри решила обратить на себя внимание.

– Контролер – это кто? – спросила она, выслушав перевод Михаила.

– Так у нас называют надзирателей, – пояснил Леднев. – Слово «контролер» не так унижает.

– Кого? – простодушно допытывалась Мэри.

– Страну. А еще запомни: у нас нет заключенных.

– А кто же они?

Леднев замялся, не зная. Как перевести слово «осужденные».

– Да, у нас нет заключенных, – подтвердила Вера Дмитриевна, уловив слово prisoner и показывая кое-какое знание английского.

– Да-да-да! – с энтузиазмом согласилась американка, извлекая из своего рюкзачка косметический набор.

– Это мне? – удивилась Жмакова. Было видно, что подарок ей приятен.

Мэри заискивающе сказала по-английски:

– Поверьте, я умею быть благодарной.

Ледневу показалось, что смысл сказанного Вера Дмитриевна ухватила, но на всякий случай он все же перевел.

– А я умею быть полезной, – весело ответила Жмакова.

Женщины рассмеялись, довольные друг другом. Леднев облегченно вздохнул.

На вахте женщина-контролер потребовала, чтобы Мэри оставила свой рюкзачок. Пояснила, что даже сотрудницы сдают свои сумочки. Режим!

Американка растерялась:

– Но у меня в рюкзаке объективы. Они не войдут ни в один карман.

– Пропусти, – приказала Жмакова.

Они шли по аллее. Слева и справа – локалки. Одноэтажные общежития, огороженные со всех сторон толстыми решетками. Чистый зоопарк.

Догорал сентябрь. Арестантки в черных сарафанах, черных ватниках и белых косынках грелись возле общежитий под скупыми лучами осеннего солнца. У каждой в руке сигарета или самокрутка. Было воскресенье, и сегодня никто не работал. Из динамика вырывался старый шлягер: «Музыка на-а-ас связала, тайною на-а-ашей стала…»

Жмакова говорила тоном экскурсовода:

– Здесь у нас больше тысячи женщин. Сами себя они называют пантерами. Красивое слово. Сидят в основном дочки генералов, министров и интердевочки. И, конечно, ни за что. А если серьезно, у нас только одна настоящая интердевочка, хорошо говорит по-английски. А остальные – настоящие рецидивистки. Сидят за воровство, мошенничество и убийства. Многие в колониях раскручиваются и отбывают по 15-20 лет.

– Здравствуйте, ягодки мои! – ласково приветствовала арестанток майор Жмакова.

– Ага, ягодки, только волчьи, – ответили ей.

– Птички мои, – еще ласковей произнесла Вера Дмитриевна.

– Ага, кокаду, – послышалось из-за решетки.

– Это у нас так называемые локалки, – поясняла дальше Жмакова. – Таким образом, мы ограничиваем связи осужденных. Без этих локалок найти осужденную, если она вдруг понадобится, очень трудно. А их у нас тут, повторяю, больше тысячи.

Леднев и Мэри рассматривали арестанток. Арестантки с не меньшим интересом разглядывали их, обмениваясь замечаниями и посмеиваясь.

– Можно фотографировать? – нетерпеливо спросила Мэри.

– Можно, – разрешила Жмакова.

Американка начала лихорадочно клацать затвором камеры. К решетке бросилась старая арестантка, сипло заорала:

– Елы-палы! Какого хрена? Ты меня спросила? Я на тебя в суд подам!

– Она не понимает, – сказал Михаил.

Арестантка сбавила тон:

– Нерусская, что ли?

– Американка.

– Тогда пусть платит баксы. Дорого не возьмем.

Другая арестантка ласково подошла к Ледневу, сказала с придыханием:

– Эх, кабы невидимкой да к тебе в карман. Угостил бы сигареткой, мужчина.

Михаил повернулся к Жмаковой:

– Можно?

Та молча кивнула. Леднев подошел к решетке. К нему тотчас устремилась целая стайка женщин. Через несколько мгновений пачка была пуста. А к нему уже бежали другие арестантки. Мэри залезла в свой рюкзачок и вынула две пачки «Мальборо». Одну дала сердитой арестантке. Та заулыбалась, избоченилась.

– Давай, снимай меня первую.

Мэри снова заклацала затвором камеры. Ее лицо при этом выражало охотничий азарт. Кадры должны были получиться потрясающие. Никогда еще Леднев не видел женщин, над которыми бы так беспощадно поработало время. Впалые щеки, беззубые рты, высохшие тела… При этом никакой патологии. Может, во времена Ломброзо у преступниц были другие лица? Где петлистые уши, западающие подбородки, искривленные или приплюснутые носы, низкие лбы, сильно развитая нижняя челюсть и выдающиеся скулы? А вот той блондинке с высоким лбом и лучистыми глазами хоть сейчас в Государственную думу – депутаткой.

– Кто она? За что сидит? – спросил он.

– Мошенница, – ответила Жмакова. – У всех мошенниц располагающая внешность.

– А эта кто? Что с ней? – спросил Леднев, показывая на женщину с трясущейся головой.

– Как вам сказать? – замялась Жмакова. – Давно это было. Кто-то обидел ее. И она решила отомстить – перерезала себе сухожилие.

– Чтобы отомстить другим, перезала себя? – удивился Леднев.

Жмакова снисходительно посмотрела на него.

– У женщин-преступниц совсем другая психология, чем у преступников-мужчин. Во многом прямо противоположная. Работать с ними гораздо сложнее, скажу я вам. Как по минному полю ходишь. Не знаешь, когда и где рванет.

Добавила после короткой паузы:

– Женщина разрушается быстро, зато живет в неволе долго. Намного дольше, чем мужчина. Маня, подойти сюда! – сказала она сердитой арестантке.

Та подошла к решетке.

– Маня, ты сколько уже сидишь?

– Елы-палы, начальница, а ты будто не знаешь! – обиженно ответила старуха. – Сорок пять лет без выхода.

– Маня у нас рекордсменка, – гордо произнесла Жмакова. – Может быть, даже чемпионка мира. Скоро у Мани конец срока, и пойдет она у нас домой.

– Никуда я не пойду, – сказала старуха. – Снова сделаю преступление. Куда мне идти? В бомжихи? В подвале жить? Нет уж, лучше я здесь доскриплю. Жить – так на воле, умирать – так в доме, а дом мой, начальница, здесь.

Леднев перевел для Мэри:

– Эта старуха говорит, что ей не нужна свобода. Здесь ее дом, где она провела сорок пять лет, здесь она и умрет.

Мэри несколько раз сфотографировала Маню и сказала шепотом:

– Майк, я хочу поснимать эту женщину отдельно и поговорить с ней.

Жмакова отнеслась к этой просьбе спокойно.

– Маня была у нас когда-то первой красавицей на зоне, – сказала она с гордостью.

– Нет, начальница, – возразила Маня, – первой кралей была Машка Стогова. Тезка и братанка моя. – Ты тогда, начальница, елы-палы, еще пешком под стол ходила.

– Майк, я в шоке, – снова прошептала Мэри. – А мне потом не засветят пленки?

– Клади отснятые за пазуху, – посоветовал Леднев

Сказав эти слова, Михаил обнаружил, что рядом с ними стоит какой-то майор. Лет сорока пяти, большой, с хитрыми глазами.

– Это Валерий Сергеевич Гаманец, начальник оперчасти, – представила его Жмакова.

– Иначе говоря, кум, – со смешком назвал себя Гаманец и церемонно поинтересовался. – Каковы первые впечатления?

Мэри скептически скривилась:

– Тюрьма – не курорт, так у нас говорят.

– Мы тоже так говорим, – рассмеялся опер.

Леднев повернулся к Жмаковой:

– По-моему, вы начали интересную тему. В чем же еще отличие женщины преступницы?

– А вы посмотрите, как они следят за вами, – ответил вместо Жмаковой Гаманец. – Как хищные кошки. Улавливают слабинку и начинают на ней играть. Помню, однажды осужденная наделала на швейном производстве много брака, и я написал на нее докладную. Я просто обязан был это сделать. Я слова плохого ей при этом не сказал. А она взяла и выпила раствор хлорки. Еле откачали.

– И в то же время могут быть безразличны ко всему, даже к своей судьбе, – добавила Вера Дмитриевна. – Одна участница бунта пока шел суд, спала, и только в «воронке» спросила, сколько же лет ей добавили.

– А можно с кем-нибудь поговорить? – спросил Леднев, когда они пошли к другой локалке.

– Будьте осторожны! – предупредил Гаманец. – Даже к кормушке не следует приближаться слишком близко. Могут чем-нибудь окатить…

Жмакова подозвала трех молодых женщин.

– Скажите что-нибудь о себе, – попросил Леднев. – Как вы впервые попали в колонию? Кого в этом вините? Что думаете о своем будущем?

Одна женщина ответила за всех троих:

– Записывайте. Впервые попали по вине мужчины. Освободились и снова попали по вине мужчины. Выйдем и снова попадем по той же причине. – Добавила вполголоса, с хитрым выражением лица. – Ну, кто еще вам об этом скажет? «Мальборо» еще осталось?

Мэри сунула за решетку пачку сигарет.

Арестантка с достоинством взяла, закурила, с наслаждением затянулась и по-свойски предупредила Леднева:

– Тут у нас год назад сантехник на зону вошел. И потерялся. До сих пор ищут.

Глава 7

Репетиция шла полным ходом. Пел хор, все женщины были в красивых белых платьях. Следом началась казачья пляска, участвовавшие в ней женщины выглядели вылитыми мужиками. Потом к пианино села на редкость симпатичная девушка и в хорошем темпе сыграла Полонез Огинского. Сидевший в седьмом ряду подполковник Корешков похлопал в ладоши и спросил:

– Лариса, а что у тебя на бис?

Девушка сыграла «К Элизе» Бетховена. Начальник колонии слушал с видом знатока.

– Это наша достопримечательность, Лариса Каткова, – сказала Жмакова. – Самая молодая особо опасная рецидивистка страны. ООР ей поставили на личное дело в 21 год. Села за кражу, потом раскрутилась за массовую драку, потом за участие в лагерном бунте. В общем, прошла двойную раскрутку. У нас она уже пять лет. Красивая, правда?

Они сели втроем в заднем ряду. Мэри вынула из рюкзачка длинный телеобъектив, приладила его к фотоаппарату и начала снимать.

На сцену вышли Мосина и Агеева. Они спели модный шлягер. Каткова аккомпанировала им с раздраженным видом и дважды сбилась.

Корешков был недоволен:

– Лариса, в чем дело? Давайте повторим этот номер.

Фаина и Лена снова спели хорошо, а Лариса снова сбилась. Со злостью захлопнула крышку пианино.

– Все, больше не могу! Тут посторонние. Я отвлекаюсь.

– Лариса, не капризничай! – прикрикнул Корешков. – Иди сюда. Сядь и успокойся.

– У меня голова разболелась. В конце концов, это дело добровольное, – в голосе Катковой послышались слезы.

– Тебе не дорога честь колонии? – строго спросил начальник колонии.

– Что? – скривилась Лариса. – Чья честь?

Здороваясь с гостями, начальник колонии встал. Он был выше и плотнее Михаила. Простое, мягкое, с правильными чертами лицо. На полных щеках угадывались ямочки. Он выглядел воплощением добродушия.

– Прогон закончен, – объявил Корешков.

Артистки высыпали из-за кулис на сцену и обступили его. Начали просить, чтобы он разрешил им немного потанцевать. Упрашивали совсем как дети:

– Ну, гражданин начальник. Ну, пожалуйста. Ну, хоть полчасика.

Корешков переглянулся с Жмаковой и махнул рукой. Тут же заиграла радиола, полилась томная музыка. Но заключенные почему-то не спешили танцевать.

– Сейчас мы уйдем, они убавят свет и будут танцевать в полумраке свою ламбаду, – шепнула Вера Дмитриевна.

– Можно это поснимать? – азартно спросила Мэри.

– Нет-нет, – запротестовал Корешков. – Женщины будут против.

Каткова неожиданно сказала:

– С чего вы взяли, гражданин начальник? Пусть поснимает. Лично я не против.

– Нет, – отрезал Корешков. – И повернулся к гостям. – Это же нарушение режима. Я уж так, по доброте душевной разрешаю. Все-таки женщины старались. В другой раз плохо будут выступать. Пусть танцуют. А вам я покажу кабинет релаксации. Такого у вас в Америке наверняка нет. – Он окликнул Каткову и сказал ей приказным тоном. – Лариса, ты идешь с нами.

– Зачем? – возмутилась Каткова. – Чего я там не видела?

– Ты идешь с нами, – с улыбкой процедил подполковник, показывая Катковой глазами, что ей не стоит вести себя вызывающе.

В кабинете релаксации Корешков объяснил, что здесь проходят курсы психотерапии не только заключенные, но и сотрудники.

– Это мое самое любимое место в колонии. Давайте расслабимся.

С этими словами Николай Кириллович первым погрузился в кресло, надел наушники и закрыл глаза. Его примеру последовали Жмакова и Гаманец. Каткова сделала то же самое, только с демонстративным отвращением. На стене засветился экран, появились слайды с изображениями природы, из наушников полилась мелодия Сен Санса «Лебедь», и послышался голос психолога:

– Заняли удобную позу. Успокоились. Дыхание ровное. Все тело расслабилось. Все посторонние мысли ушли. Управляйте своим самочувствием. Я спокойна, я расслаблена. Я – птица. Я парю над землей. Рядом облака. Я опускаюсь все ниже и ниже. Плавно приземляюсь. Лес. Тишина. Поют птицы. Журчит ручей. Моросит мелкий дождь. Сижу под деревом и думаю о своей судьбе. Обдумываю свое прошлое. Прошлое особенно похоже на дождливую погоду. Дождь льет не переставая. Все вокруг серо и мрачно. Сырости не видно конца. На душе зябко. Эта неуютная жизнь на свободе. Вечная неустроенность и неопределенность. Никакой цели, никаких перспектив. Жизнь, как у зверя. И предчувствие нового срока…

Корешков, Жмакова и Гаманец сидели с закрытыми глазами и слушали очень серьезно. А на губах Катковой блуждала язвительная усмешка.

– Я ненавижу свое прошлое, – слышался голос психолога. – Оно развратило меня. Оно растоптало мою личность. Я хочу избавиться от него. Я хочу изменить свою жизнь. Я смогу сделать это. Мое будущее начинается здесь. Все зависит от меня самой! Я прислушиваюсь к мнению педагогов. Они желают мне добра.

Каткова сдернула с ушей наушники и бросила их на пол.

– Все! Больше не могу!

– Вот такие они у нас невыдержанные, – сказала Жмакова.

– Меня тошнит от вашей релаксации, – сказала Каткова. – Я не птица.

– Ну да, ты сейчас вся там, на танцах, – с усмешкой произнес Корешков.

– Да, я вся там! – с вызовом ответила Каткова.

– Ладно, иди, – махнул рукой начальник колонии.

Каткова решительно поднялась из кресла. В дверях обернулась и неожиданно сделала ручкой, словно и не заключенная вовсе. Глядела при этом на Леднева, сфотографировала его глазами.

– Это не самый испорченный экземпляр, – сказал Корешков, когда Каткова вышла. – Мы ничего скрывать от вас не будем. На нас столько уже грязи вылито, одним ушатом больше, одним меньше – уже без разницы. А вот люди пусть знают, с каким материалом приходится иметь дело. Только должен предупредить. Не берите с собой в зону ценные вещи и деньги. Клептомания у женщин развита сильнее, чем у мужчин. Не дарите ничего осужденным. Вас могут попросить что-то пронести в зону или, наоборот, вынести. Имейте в виду, это противозаконно.

Подполковник со значением посмотрел на гостей, желая убедиться, все ли они усвоили, потом спросил:

– Что вы хотели бы увидеть, с кем поговорить? Давайте составим план.

Леднев перевел, и Мэри стала перечислять, что она хотела бы снять. Прием новых осужденных, освобождение отбывших свой срок, свидания с родственниками. Ну и, естественно, повседневную жизнь от подъема до отбоя.

– Вас будут ежедневно привозить в колонию утром и увозить вечером, – сказал подполковник. – Вас будет сопровождать сотрудники, но все равно будьте с осужденными осторожны. Ничего нельзя исключать. Абсолютно ничего! А теперь давайте попьем чаю.

Корешков жестом пригласил в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Чай, моченая брусника, клюква и варенье из голубики. Настроение у всех быстро поднялось, как после выпитого.

Жмакова начала разливать по чашкам чай, а подполковник принялся расспрашивать Мэри об американских тюрьмах.

– У нас бы эту заключенную наказали, – сказала Мэри, имея в виду Каткову. – У нас персонал смотрит на заключенных гораздо официальнее и строже.

Корешков усмехнулся каким-то своим мыслям:

– А мы или все прячем, или показываем все без разбора.

Кажется, он не одобрял решения вышестоящего начальства пустить сюда американку. Он вообще немного нервничал, посматривал на часы, переглядывался со Жмаковой и Гаманцом. Ставская и Брысина должны были приехать утром, это крайний срок, а сейчас уже вечер.

Открылась дверь, на пороге стоял надзиратель.

– Товарищ подполковник, в клубе драка.

Ледневу показалось, что Корешкова это сообщение не удивило.

– Каткова?

– Да, с Мосиной, – подтвердил надзиратель. – Потаскали друг друга за патлы.

– Потанцевали, называется, – с сарказмом произнес Корешков. – Мосину в изолятор – до утра. А Каткову – сюда.

Надзиратель кивнул и тихонько прикрыл за собой дверь.

– Драки у нас, к сожалению, довольно часты, – сказала Жмакова. – В мужских колониях дерутся гораздо реже.

Корешков снова посмотрел на часы.

– Объявлять побег? – спросил Гаманец.

– Не надо торопиться, – ответил подполковник, прихлебывая чай.

Зазвенел внутренний телефон. Корешков снял трубку.

– Приехали? – в голосе подполковника прозвучало облегчение. – Ну, давай сюда, а то мы тут все жданы съели.

Через несколько минут в комнату вошли Ставская и Брысина.

– Ездили к ее гражданскому мужу, – коротко объяснила Ставская.

– От маршрута отклонились. Время перебрали. Пиши объяснительную, – сказал Корешков.

– Гражданин начальник, – воскликнула Брысина, – лучше меня накажите!

Корешков сказал с шутливым возмущением: