Надя

Глава 10

Питер 90-х поражал величественным убожеством. Или убогим величием. Это без разницы. Ехал я обычно сюда с безотчетным горьким чувством. Уезжал с подтвержденной горечью. Хотя стоило ли этому огорчаться, если предположить, что убожество – это быть у Бога?

В молодежной газете «Смена» мне подсказали: фашики собираются или в Ротонде, или в кафе с уличным прозвищем «Гастрит». Я свернул с Фонтанки на Дзержинского, вошел во двор дома 57, потом в огромный подъезд, где расходятся кругами широкие лестничные марши. На стенах было нацарапано: «Люди! Только честно: зачем вы живете?» Нет, это не интересно. А вот то, что нужно: «Привет от нацистов!» «Ленинград – колыбель русского фашизма».

В Ротонде тусовались обычные мажоры-молокососы. Фашиков там не было. Я пошел в «Гастрит».

Они сидели в дальнем углу. Черные куртки с металлическими заклепками. Под куртками – черные мундиры, перешитые из черной пэтэушной формы. Но что там одежда, главное – какие лица! Есть интересная закономерность: во всех сектах люди подбираются со специфическими вывесками. На каждой написано – меня не любят, меня трудно любить.

Я подсел, представился. Фашики назвались немецкими именами: Курт, Вилли, Фридрих… Как сами пояснили, для конспирации. Честно говоря, заготовленные вопросы вдруг стали неуместными. Точнее, наивными и даже опасными. И все же я пустил в ход домашнюю заготовку.

– Родину, ребята, как называете? Случаем, не фатерляндом?

– И чего бы я острил, на ночь глядя? – сурово спросил то ли Фридрих, то ли Курт.

У меня было с собой средство для сближения – бутылец водочки. Разговор, хотя и напряжно, пошел.

Фашик по имени-кличке Мирон втолковывал мне:

– Гитлер своих берег. Он даже красных камарадов перековывал в концлагерях. Богатых не грабил. Аристократов склонял на свою сторону. Государство не разрушал. Нацисты были преданы своей партии. Чего ж наши коммуняки свой лучший в мире строй сейчас не защищают?

У Мирона (по его словам) два высших образования. Немецкий изучал в инязе. Сидел в архивах по удостоверению студента истфака. Психологию и практику нацизма знает назубок. Я слушал его с тоской. Аргументация Мирона публикации не подлежала. Сыр ее вычеркнет. А если не цитировать, то не будет понятна позиция фашиков. Это был мой провал. Полный и абсолютный.

Мирон ушел, разочарованный моим невежеством. И увел взрослых фашиков. Подошли фашики-пэтэушники. С ними было проще. Я загнал их в тупик. Но этим только разозлил. Они заподозрили, что у меня под гипсом диктофон. Принялись стращать, что разрежут лангету. Потом совсем раздухарились, начали требовать, чтобы я выкрикнул «Хайль, Гитлер!»

Я решил, что они так шутят.

– Ребята, у вас крыша съехала? Вы забыли, что Гитлер капут!

Они вывели меня из «Гастрита» и затащили в соседний двор. Пинали не очень сильно. Насколько можно несильно пинать ботинками с подковками. Сопротивляться я не мог, только берег от ударов сломанную кисть.

– Ну, молодцы! Ну, герои!

Фашики входили в раж. Стало ясно, что сломанной кисти мне не уберечь. Я согласился.

– Ладно, хрен с вами. Хайл, Гитлер. Ну, как? Легче стало?

– Громче!

Я набрал побольше воздуха и завопил на весь двор: «Хайль, Гитлер!» Мне повезло, во двор въезжала машина. Фашики убежали. Я отряхнулся и пошел в гостиницу.

Глава 11

Перед выездом из Москвы я позвонил среднему брату Стасику. Встретить он не обещал: мол, у него съемки. Но назвал время, когда будет дома. Мы уже лет семь общались совсем редко. Не переписывались. Стасик изредка приезжал в Москву. Вставал рано утром, где-то бегал, потом делал зарядку, стоял на голове и в позе крокодила. Принимал холодный душ. Вера смотрела на него с восхищением. Я тоже. Конечно, выпивали, разговаривали. Вроде, по-братски, но без былого объятия душ.

Стасик на девять лет моложе. Но это не мешало ему резко осуждать меня за намерение развестись с Верой. Он считал, что второй развод – это уж чересчур. Но я и сам так считал. А потом, когда я все же не развелся с Верой, Стасик уже не мог отказаться от роли идеала, с которого я должен брать пример в своей семейной жизни. И вот не он в Москве, а я в Питере.

Дверь открыла его жена Полина. Я вручил цветы. Удивился: где же Стасик? Вроде, обещал быть.

– У него запись на радио, – сухо сказала Полина.

– Как? – удивился я. – Он сказал «съемки».

– Не вижу разницы, – бросила Полина.

Сварила мне кофе и ушла в свою комнату. Держала себя так, будто мы виделись вчера, и при этом поругались. Полина тоже осуждала меня за неправильную семейную жизнь и не считала возможным это скрывать. «У нее на тебя идиосинкразия», – сказал мне однажды брат. После этих слов объятье душ и кончилось.

Я пил кофе и осматривался. Кухня большая, уютная. И прихожая большая. Сколько там дальше комнат? Три? Четыре? Придет брат, сам покажет.

Стасик появился минут через сорок. Протянул жене цветы. Я удивился. Вроде, не восьмое марта. Хотя догадывался, что это урок красивых отношений – для меня.

Потом Стасик раскрыл объятия:

– Братец мой единоутробный!

Это было что-то новенькое. С каких это пор мы стали единоутробными? Разве у нас разные отцы? Вот сестра наша сводная, Алла, что живет в Питере, точно единокровная. От нашего отца. Как-то однажды я предложил найти ее. Вдруг живет где-то совсем рядом с ним. Но Стасик не поддержал: «Зачем?»

– Прости, задержался, – говорил он, снимая изящные туфли. – Мчался, превысил, а тут гаишник. Будем оформляться. Сую денежку – не берет. Узнал, мерзавец. У нас гаишники – не то, что в Москве. В театры, подлецы, ходят.

Это краткий монолог говорил мне, что его знают в лицо даже гаишники. Полина накрыла стол. Все у нее лежало на тарелках изящно, крохотными японскими порциями. Хотя сама она была казахстанской немкой. Ни к чему не притронулась, только жевала яблоки. Считала, что организму не хватает железа. Посидела несколько минут и засобиралась в свой кардиоцентр.

После сцены нежного прощания в дверях Стасик вернулся в кухню.

– Пойдем, покажу квартиру.

Четыре комнаты. Импортная мебель, ковры, люстры, картины. Все дорогое, изящное. Стены увешаны фотографиями: Стасик на сцене театра, Стасик на киносъемках, Стасик среди известных актеров, рядом с грудастой блондой.

– Бездарна, но в постели – такая лялька! – вырвалось у него.

– Ты с ней спал? – удивился я.

– Ну, спал – это сильно сказано. Так, прилегли разок.

Я не узнавал брата. Кажется, он это уловил, и сменил тему.

– Вышел фильм с моим участием. Смотрел?

Стасик снова сыграл журналиста. Модное пальто, шарф через плечо. Приметы столичной штучки. Не знаю, я обычно одеваюсь так, чтобы никого не раздражать своим видом. Мне нужен контакт с людьми. А шарф через плечо – это раздражитель.

В общем-то, можно и в таком прикиде показать характер. Но характера не было. Была зажатость, торопливое проговаривание текста, выдающее неуверенность в себе. Похоже, Стасик боялся камеры. Это бывает с театральными актерами. Но он и на сцене, бывало, тараторил.

Я знаю, что откровенная оценка, почти всегда – критика. Иногда даже больше – нападение. Кому это понравится? Поэтому молчал. Соображал, как бы выразиться мягче.

Промедление с ответом все сказало брату. Лицо его померкло.

– Не нравится тебе моя игра. Не любишь ты меня.

Это я-то его не люблю! Презирая себя за лицемерие, я дал задний ход.

– Создается впечатление, что из твоей роли вырезали самое интересное.

– Это заметно? – осторожно просиял Стасик.

Из его объяснения следовало, что в сценарии образ журналиста был ходульный. Тогда он сам переписал ряд сцен и диалогов. Но самолюбивый сценарист устроил скандал. Пришлось блюсти его примитивный текст.

– Ничего, я еще свое возьму, – пообещал Стасик. – Не в актерстве, так в драматургии. Надо только перебраться в Москву. В Питере можно похоронить себя заживо.

Стасик сказал, что прочел мою заметку «Мечта моя – тюрьма»». Содержание не показалось ему интересным, а вот название понравилось. Годится для фильма. Хорошая приманка для зрителя.

Вечером брат был на сцене, я – в седьмом ряду партера. Стасик говорил несколько слов и скрывался за кулисами. Я ерзал в кресле. Почему он не уйдет из этого замечательного театра? Семь лет ждет своего часа! Зачем?

Главреж по прозвищу Мэтр делал ставку на корифеев и затирал молодых, не давал им раскрыться. Но Стасика журналисты все же выделяли. После спектакля к нему в гримерную впорхнула девица из ленинградской молодежки «Смена». Спросила, включив диктофон:

– Станислав Леонтьевич, в вашей последней кинороли вы снова журналист!

– О, я сыграл уже целую редакцию, – с досадой отозвался Стасик, стирая с лица грим.

– Используют ваш стереотип: умное, одухотворенное лицо, – польстила девица. – Говорят, вы еще в детстве решили стать актером.

– Мне было 8 лет, когда в наш провинциальный город приехал цирк-шапито. И я обезумел от этого чуда. Смотрел на артистов, как на волшебников. А они эксплуатировали мой восторг. Таскал им костюмы, бегал в магазин за водкой.

Глаза у девушки стали квадратными.

– Вы это всерьез? Разве восьмилетним продавали водку?

– Такое время было, – не моргнув глазом, подтвердил Стасик. – Но скоро цирк уехал. Жизнь потеряла всякий смысл. Тогда я для храбрости подговорил приятеля, мы поехали в Свердловск, в цирковое училище. Но нас сняли с поезда и хорошенько выпороли.

– Для храбрости подговорил? – озадаченно повторила за ним девчушка. – Вы ж так его подставили. Ему–то зачем было бежать? А кто снял? Кто выпорол?

– Сняла милиция, а выпорол отец.

– Отец выпорол восьмилетнего мальчика? – вытаращилась девчушка. – И заодно вашего приятеля? Вы хотели поступить в цирковое училище в восемь лет? Это какая-то актерская байка, Станислав Леонтьевич? Я читала что-то вроде того в одном из интервью Феллини. Он тоже бредил цирком, сбегал из дома.

– А чего ты хочешь, милочка? У актера не должно быть благополучной биографии, – отвечал Стасик.

Даже мне трудно было понять, всерьез он говорит, или дуру валяет. Вся жизнь восьмилетнего Стасика проходила на моих глазах. Не был он сорванцом. Никуда не сбегал, никто его не порол, и водку покупать он не мог. Художественный свист.

После спектакля Стасик кому-то позвонил и объявил, что нас ждут.

– Ее зовут Феня. Она важная персона в нашем театре. Ищет интересные пьесы, смотрит новичков-актеров. Мы с ней большие друзья.

Старая ленинградская квартира, громоздкая мебель, уставленный вкусностями круглый стол. Пухленькая Фенечка с ложбиночкой на кончике носа, в толстом домашнем халате. Ее подруга по прозвищу Крошка, удивительно похожая габаритами на Золушку.

– А где муж? – тихонько спрашиваю Стасика.

– На гастролях. В репертуаре он почти не занят. Довольно бездарный парень.

Я уже привык к оценкам Стасика. Бездарным был руководитель его курса в школе-студии МХАТ. И даже с очаровательной сокурсницей брат развелся, вроде бы из-за ее бездарности.

Еще не сели за стол, а Крошка уже попросила налить ей водки.

Стасик шутливо ее отчитал:

– Грубишь, Крошечка! Надо говорить водочка, закусочка, огурчик, салатик, хлебушек, колбаска, лучок. А на столе у нас что стоит? Кушанье.

Стасик балагурил, рассказывал анекдоты, говорил ласковые слова. Его можно было любить только за это – за веселость и ласковость.

– Сисястье мое! – тихонько шепнул он Фене, лаская взглядом ее пышный бюст.

Крошка не выпускала изо рта сигарету. Эту манеру есть и курить одновременно я видел впервые. Сев за стол напротив, я тут же ощутил на своей ноге ее увесистую ступню. Я подумал, что она перепутала меня со Стасиком. Убрал свою ступню, она нашарила ее снова.

Излюбленная тема актеров – их замечательная работа, называемая почему-то службой. Понятно, что приходится играть даже при высокой температуре, беспрекословно подчиняться главному режиссеру. Но, на мой взгляд, служат все же там, где официально присягают. В полиции, армии, медицине, в пожарной команде. Ну, может, еще в дипломатии. В актерстве же служат почти исключительно своим амбициями и тщеславию. Своей самовлюбленности, самолюбованию, славолюбию. Но если смотреть в глаза правде, разве не то же самое встречается в журналистике?

Оказалось, Крошка (как и Феня) театровед, но пишет пьесы. Правда, ни одна еще не принята к постановке, но это не беда. Зато она знает свое ремесло до тонкостей и может выступать в роли методиста.

– Ребята, вы на правильном пути. Тема любви – беспроигрышная. А если еще написано хорошо… Не надо стесняться в самовыражении, и все получится. Только я до сих пор не могу понять. На каком жанре вы остановились? Что это будет? Мелодрама? Драма? Неужто трагедия?

– Мы еще не решили, – отозвался Стасик, переглядываясь с Феней.

– Не опуститесь до счастливого конца, – поучала Крошка. – Хэппи энд – американская пошлость. Наш зритель любит, когда концовка выворачивает его наизнанку. Могу поделиться идеей. Знаете такое выражение: трагедию любви познает лишь тот, кто изменяет. Парадокс? Парадокс. Но если вдуматься…

Стасик поднял брови и налил Крошке водки по самый краешек. Феня тоже изобразила удивление.

Крошка не могла одновременно есть, курить, высказывать умные мысли и заниматься чьими-то ногами. Она прекратила есть и сказала мне.

– Может, сразу на «ты»? Чего тянуть?

Я озадаченно молчал.

– Юра, твой брат – большой талант, – объявила мне Крошка.

– Брателло так не считает, – сказал Стасик.

– А что он считает? – строго спросила Крошка, пыхнув мне в лицо дымом.

– Он считает, что у меня, по Фрейду, всего лишь большая уверенность в себе. Я был в семье любимцем. А любимцы верят в успех и удачу несмотря ни на что. И в конце концов добиваются своего, – объяснил Стасик.

– Юра, – строго сказала мне Крошка, все сильнее наступая на ногу. – Твой брат талантлив во всем. Помимо актерской работы он сочиняет сценарий фильма. Фенечка ему помогает. С самих себя пишут ребята. По-моему, у них классно получается. Что тебе еще надо?

Феня выразительно глянула на подругу. Мол, не болтай лишнего. И принялась за обжаренные ребрышки. Говорят, одухотворенность человека особенно бросается в глаза, когда он с аппетитом ест. Точно.

Крошка зажгла новую сигарету от окурка.

– Бросьте, ребята. Драматург чаще всего пишет с себя. А посему должен быть и ангелом и дьяволом. Просто обязан. Самый лучший герой – грешный симпатяга.

Выпив еще две рюмки подряд, Крошка полезла мне ступней под штанину. Я подобрал ногу. Она начала ее искать и наткнулась на ногу Стасика. Брат невозмутимо предостерег:

– Крошечка, это я.

– Фенечка, расскажи, как вы со Стасиком познакомились, – попросила Крошка.

– Прекрати! – одёрнула ее Феня.

Но фонтан у Крошки не закрывался.

– Стасик работал в другом театре. Фенечке поручили посмотреть его. Но в назначенное время она не пришла. Не хотела, чтобы Стасик получил роль, которая предназначалась Игорьку, ее мужу. Но Стасик – парень настырный. Он все же пробился в этот театр и наказал Фенечку – влюбил ее в себя.

Мне отчего-то стало жаль Полину. Стасик взглянул на часы и предложил выйти покурить. Мы оказались на лестничной площадке.

– Ты не возражаешь, если я задержусь на часок? А вы пока прогуляетесь с Крошкой.

Как отказать брату?

– Стасик, налей мне водочки на посошок, – попросила Крошка.

Ей надо было выпить для куража. Это читалось в ее глазах.

Крошка жила в соседнем доме. Как и следовало ожидать, позвала на чашечку кофе. Я не отказался. Надо же где-то скоротать время. Комната Крошки в бордовых тонах заставлена старинной венской мебелью, стены в гобеленах, воздух пропитан табаком. Полкомнаты занимала широкая постель.

– Их ребенок зачат и вынашивается здесь, – объявила она.

Я оторопел.

– Какой ребенок?

– Феня не хочет детей. Дети ее раздражают. И Стасику дети не нужны. Они в шутку называют своим общим ребенком киносценарий.

– Бога не боишься, Крошка?

– Бог бабье товарищество прощает.

Крошка выпустила струи дыма из ноздрей, подошла вплотную, вжалась своими подушками, заглянула азартно в глаза, выдохнула жарко:

– Ну, чего ты? Если сомневаешься, то напрасно. Все будет хорошо.

Я непоколебимо сел за стол под абажуром. Крошка своими габаритами была абсолютно не в моем вкусе. Несколько секунд мы напряженно молчали.

– Твой брат, конечно, талант, – сказала Крошка, продолжая разговор. – Он умеет производить впечатление. Его трудно уличить в неискренности. В жизни он еще убедительней, чем на сцене. Его амплуа – очень порядочный человек. А у тебя к нему, я смотрю, прямо отцовское отношение.

Лучше сказать, долгое время жизнь Стасика была моим личным делом. Братская любовь – это ведь, прежде всего, забота. Вот я и заботился, чтобы Стасик стал большим актером. Помог ему попасть в один из лучших провинциальных театров. Зритель его любил, пылкого, искреннего, чистого. Но спустя несколько лет Стасику захотелось подняться выше. И он переехал сюда, в Питер, пробился в лучший театр страны. Но увы, за семь лет не сыграл ни одной большой роли.

– Не переживай, – сказала Крошка. – У Стасика есть еще и талант самоутешения. У него кругом зацепочки: на «Ленфильме», на радио, на телевидении. Он умеет дружить, зарабатывает на равных с нашими корифеями.

Крошка хотела утешить, а на самом деле только еще больше озадачила. Настоящий талант не должен размениваться на хорошие заработки. Это принижает и унижает. Все эти зацепоки и полезные дружбочки – для талантов мелких и средних. Настоящему таланту полагается страдать и ждать своего часа, и когда этот час настанет, показать себя во всей своей не растраченной на мелочи силе. Но это теория. Наверно, возможны исключения. Есть таланты, которые не портит никакая халтура.

Крошка сделала последнюю попытку.

– Ну, так что? У нас есть еще минут двадцать.

Я покачал головой.

– Напрасно, – сказала Крошка. – Все равно будет считаться, что мы время зря не теряли.

Она записала мой телефон. Будет в Москве – обязательно звякнет. А она непременно приедет. Привезет знакомому режиссеру свою пьесу. И эта пьеса будет для меня большим сюрпризом.