Глава 2

Хорошо возвращаться из командировки поздно ночью. Приезжаешь – все спят. Встаешь утром – уже никого. Но не всегда так удачно совпадает. Вот как сейчас. Какие-то звуки за стеной. Ясно, сынок смотрит телек. Порнушку или ужастик. Значит, утром не пойдет в школу. Конечно, можно зайти к нему сейчас, выключить телек и забрать пульт. Но чего добьюсь? Детеныш только обозлится.

Хочется спать, но еще больше тянет отличиться. Приехав ночью, утром положить редактору на стол готовый очерк – есть в этом не такой уж постыдный шик. Хотя о чем я? На самом деле – это вызов себе. А слабо накатать с колес?

Сажусь за машинку – не пишется. Пытаюсь уснуть – никак. Глотаю таблетки валерианы – никак. Пытаюсь снова писать – не идет текст. Что ж не дает покоя? Вспоминаю: мама дорогая, у меня ж участок возле дома не метён!

Спускаюсь в подвал за метлой. Семь лет назад я поначалу стеснялся дворницкой работы. Потом привык и даже обнаружил плюсы. Когда метешь, хорошо думается. А у меня тогда был не один, а два участка. Значит, в два раза лучше думалось. Два участка летом – это примерно два часа работы, если умеешь мести. Зимой – в два-три раза дольше.

Шуршу метлой среди тихой ночи, потом принимаю душ и сажусь за машинку. И – будто кто-то диктует в уши. Через пару-тройку часов очерк о семейном убийстве готов. Конечно, не мешало бы дать ему отлежаться, а потом пошлифовать. Но утром, повторяю, надо сдать. Очередному номеру нужен «гвоздь».

Только вот заголовок никак не приходит в голову. Вспоминаю слова Христа: «Да минует меня чаша сия». Так и называю очерк – «Смертная чаша»?

В десять утра меня будит интересный сон. Будто я холостой, и даже ни разу не был женат. До вечера бы смотрел. Но – пора вставать.

Проснулся – улыбнись: сегодня первый день остатка твоей жизни. Так вроде бы гласила надпись в спальне китайского императора. Похоже, какой-то веселый историк придумал. Но улыбаться мне некому. Сплю обычно один – в кабинете, где читаю, обдумываю материалы, готовлюсь писать, ну и пишу, наконец. Сначала это было просто удобно, потом вошло в привычку. А привычка, как известно, болезнь неизлечимая.

Прислушиваюсь: не слышно ни звука, но кожей чувствую, за стенкой кто-то есть. Встаю, заглядываю в «детскую». Денис поправляет шарф на шее и демонстративно кашляет. Кашель здорового человека, точнее, опытного симулянта.

Для меня ужасно ничего не делать. Для детеныша ужасно что-то делать. Не хочу думать, во что это выльется. Пытаюсь только понять, откуда это у него? Какие мысли обычно приходят в таких случаях? Конечно, о наследственности.

На кухне – кастрюля со слипшимися макаронами. Не успела женушка сполоснуть холодной водой в дуршлаге. Кто-то оторвал от готовки. К макаронам у меня особая ненависть. Это только итальянки как-то умудряются лопать их каждый божий день и при этом не особенно толстеть.

Бутерброд с маслом и сыром смотрится гораздо аппетитней. Но не зря говорят, что между ртом и куском может многое произойти. Звонят в дверь. Звонки частые, тревожные. Открываю. Это Стелла, чернявая соседка этажом выше. Девушка «кавказской национальности», однако в халатике нараспашку и без лифчика.

– Ой, как хорошо, что вы дома, Юрий Леонтьевич! А ко мне алкаши вломились, еле сбежала.

Четырехэтажный дом, где я живу со своей семьей, это женская общага. Но общага без вахтера. С улицы может войти в подъезд любой прохожий. Например, по малой нужде. Но чаще местные алкоголики устраивают фуршет на лестничных площадках. Иногда у них возникает недобор в потреблении напитков. Тогда они клянчат у проживающих женского пола. Или вламываются дуриком в квартиры, вот как сейчас.

– Вызывай, Стелла, милицию.

– А вы что же, сами выгнать не можете? – жеманно спрашивает жгучая брюнетка.

Смотрю на часы. Нет, на коммунальную разборку ноль времени. Даже на бутерброд уже почти нет. Хотя, если бы и было в избытке, я в этом эпизоде ушел бы в сторону. Дам себя втянуть – сам нарвусь на неприятности и жену подставлю.

Стелла, дернув обиженно плечиком, удаляется. Не прокатило. Возвращаюсь в кухню, откусываю бутерброд. Снова звонок. Да что ж это такое?!

Но это не Стелла. Это Лора, подруга дочери. Девушка старается выглядеть серьезной, деловой.

– Юрий Леонтьевич, доброе утро. Я знаю, Жени нет, но она скоро приедет. Я подожду.

– Жди, – иду в кухню.

Лора – следом. Видит меня с бутербродом. Семейным тоном: что ж это я всухомятку, она может сварить овсянку. Минутное дело. А то ведь сухомятка – вредная еда.

– Некогда уже.

– Пока бреетесь, будет готова. Или вы пойдете на работу небритым?

Трогаю щетину. Черт! Как же я забыл?

– Вари.

Лора старше Жени (моей дочери) на три года. Ей двадцать четыре. Пора бы уже замуж. Но Лора, как она сама себя в шутку называет, убежденная незамужница.

Выхожу из ванной – овсянка уже на столе. Не жидкая, не густая, вполне съедобная. Лора не пожалела сгущенки. Едим молча, посматривая друг на друга. Интересная у Лоры особенность: как бы ни оделась, всегда выглядит так, будто на ней ночнушка. Или мне только кажется? И косметики многовато. А краска в этом возрасте старит. Или для того и злоупотребляет, чтобы выглядеть старше?

Наш завтрак смахивает на семейную трапезу. Не первый раз Лора создает подобную двусмысленную ситуацию. И появилась она сегодня в отсутствие Жени тоже, как пить дать, не случайно.

Однажды, лет шесть назад, когда дома так же никого не было, Лора пришла зареванная. Я спросил, что случилось -Лора отказывалась говорить. Потом призналась, что ее изнасиловал, угрожая ножом, какой-то парень. Но при этом отказывалась сказать, где это случилось, и кто насильник, и в каких отношениях с ним она была до того.

Я, конечно, засомневался: а что, если Лору обидел очередной хахаль ее мамочки? Но она опровергла. Чувствуя, что я все равно докопаюсь до истины, призналась, что изнасилование она выдумала. Зачем? Тут она замкнулась, и дальше я уже сам догадался, что ей просто хотелось посмотреть, как я отреагирую на ее девичью драму. Ну, и конечно, чтобы пожалел.

– Как съездили? Удачно? – спрашивает Лора.

Бывая у нас почти ежедневно, Лора и без того знает многие изнанки моей жизни. Но на этот раз вопрос прозвучал как-то уж слишком по-домашнему. Вместо ответа издаю что-то вроде сдержанного рыка. Я все-таки по гороскопу Лев.

– Понятно, – сочувственно вздыхает Лора. – Опять что-нибудь кровавое. А вы отдохните, смените тему. Напишите о чем-нибудь добром, светлом.

Я бы рад, но, боюсь, не получится. Редактор хочет удержать падающий тираж. Поэтому требует «гвоздей». А «гвоздь» сегодня – это, прежде всего, пороки и вопиющая несправедливость.

– Знаешь, Лора, почему актеры любят играть злодеев? В них больше правды жизни. Они больше похожи на зрителя. А зрителю интересно смотреть хотя бы отчасти про себя. Примерно то же и в журналистике.

– У вас, наверное, было непростое детство.

– С чего ты взяла? – деланно удивляюсь я.

– У меня тоже чего только не было, – говорит Лора. – Значит, больше шансов чего-то добиться. Я хочу так же верить в себя, как наверняка верили вы.

Я сказал, что в настоящее время больше всего верю в хороший гонорар. Лора поникла. Ей не понравилось, что я избегаю разговора всерьез. Мне самому не понравилось. Ну, вот зачем я так? Всем в семье плевать на мою работу. А Лоре она интересна. Это ценить надо.

– Я закончила учебу, работу теперь ищу, Юрий Леонтьевич.

Наконец-то все встало на свои места. Но что я могу сделать для выпускницы филфака? Могу узнать, есть и вакансия в отделе писем.

– Узнайте, – просит Лора. – И добавляет, как бы между прочим. – Завтра пятница. Женя сказала, вы в Пахру едете. Давайте на этот раз возьмем меня?

Умница. Просьбы должны быть внезапными, или когда трудно отказать.

Ах, Лора, за такую кашу, конечно, возьмем.

Глава 3

Возле редакции, у входа в метро «Пушкинская», стоит аккуратная старушка-божий одуванчик. В руках плакат: «Не мешайте нам любить Сталина. Ведь мы не мешаем вам ненавидеть его». Со старушкой и ее возрастными сторонниками вяло переругиваются молодые граждане либеральных взглядов. Как можно пройти мимо? Короче, на планерку я опаздываю на полчаса.

Завидев меня в дверях, редактор Сыромский (прозвище Сыр), восклицает:

– А вот и наш высокомерный Терехов. Хотя, возможно, я ошибаюсь, просто у него такое выражение лица.

Сажусь рядом с коллегой прекрасного пола. Коллега шепчет в ухо, сочувствует словами из Шекспира.

– Бедный Йюрик!

Вообще-то, вернувшимся из командировки полагается скидка. Но к чему оправдания, если у шефа привычка высмеивать тех, к кому он хорошо относится? Высокомерие мое в том, что я избегаю планерок. А как не избегать? На планерках мы обсуждаем материалы друг друга. А значит, постоянно лицемерим. Скажешь плохо – наживешь врага. Скажешь хорошо – результат тот же – подумают, что это скрытая насмешка. Как и во всех других творческих профессиях, в журналистике правит зависть и несоответствие. Будь на то моя воля, я бы отменил планерки, как макароны. Тоже больше вреда, чем пользы. Оценки должны давать только редактор и ответственный секретарь. А пишущие – только писать.

Появляюсь я в самый интересный момент. Коллеги как раз обсуждают, что не так в моих последних очерках. Некоторым, к примеру, не нравится, что я даю высказаться преступникам. Что они, злодеи, думают о себе и своих деяниях. А на мой взгляд, это гораздо профессиональней, чем цитировать ментов. Что они думают о преступниках.

Сыр велит мне зайти к нему после планерки.

Он пробегает глазами «Смертную чашу» по диагонали и швыряет рукопись на стол.

– Этот потерпевший, видно, не читал библию. Там ясно сказано: «Отцы, не раздражайте чад ваших». Ну, что сказать? Написано в спешке, без особого стиля. Хотя… чем больше стиля, тем меньше мысли. Но и мыслей – негусто. Вы ведь не донесли до читателя, о чем эта ваша чаша. Или сами не поняли? Это ж уголовный передел собственности, натуральная война в семье. И подобных войн становится все больше. Они как бы заменяют гражданскую войну, на которую мы уже не способны. Понятно, что вот так, впрямую, писать об этом, конечно, нельзя, но…

Сыр останавливается. Я молчу. Ну если ему хочется так думать, пусть думает. И вообще, если шеф высказывает свое мнение, это вовсе не значит, что он хочет диалога. Короче, держу дистанцию, соблюдаю принципы. Нельзя приближаться к начальству без риска выглядеть навязчивым. Хотя и слишком отдаляться тоже нельзя, тут рисков еще больше.

– Юрий, когда вы прекратите игнорировать планерки? – неожиданно взрывается Сыр, тихонько так, без особого нерва. – Ставите себя в привилегированное положение. Пользуетесь моей добротой. Нехорошо.

Молчу, хотя понимаю, что это уже наглость с моей стороны.

– Ладно, повышенного гонорара не получите, но оперативность исполнения отметим.

Сыр нажимает на кнопку. Секретарша Нюра вносит поднос с двумя рюмочками водки и двумя дольками соленого огурца. Сыр хитро посматривает на меня из-под кустистых, давно не стриженых бровей.

– Премия поэта Андрея Белого. Правда, у него был полный стакан водки, целый огурец и царский рубль.

Выпиваем, хрустим огурчиком.

– Переставьте акценты в очерке, – советует Сыр. Я послушно киваю.

Лезет в сейф, достает ваучеры.

– Разбираетесь в этом? Одни советчики говорят, что не стоит торопиться с продажей. Другие пугают, что можно упустить момент.

Сыру далеко за шестьдесят, но он похож в эту минуту на подростка, который не знает, как жить. А я знаю? У меня тоже лежат пять ваучеров, и я тоже не знаю, что с ними делать. Сыр закуривает «Мальборо», встает из-за стола, подходит на крепких ногах к окну, поправляет тяжелые гардины.

– Завтра у меня встреча с покупателями в Пахре. Не хотите поприсутствовать?

Я сказал, что как раз собираюсь туда.

– Мы должны потребовать гарантии, что нашу уважаемую газету не превратят в бордель.

В советское время Сыр редактировал «Литературку» (в должности замглавреда), считавшуюся лучшей в стране. Тогда он не позволял писать о том, что думают о себе преступники. И много чего еще не позволял. Боялся, что партия прикроет газету. Сегодня он боится, что ее купят новые русские и превратят в желтый листок.

– Все равно обманут, Виталий Андреевич. Какой-то гарантией может быть только ультиматум. Если вас снимают, лучшие перья уходят вместе с вами.

Сыр колет меня острым глазом:

– А вы что же? В самом деле, уйдете, если меня турнут? В наше время остаться без работы – это, знаете ли…

Молчу. В грудь себя бить, что ли?

– Тираж падает. Вместо восьмисот тысяч уже семьсот, – переживает Сыр. – «Гвозди» нужны, Юрий. Может, в Питер смотаетесь? Там фашисты головы поднимают.

Самые вредные для журналистики люди – редакторы. Они же самые полезные, когда падает тираж. Когда нельзя мешать.

– Отделаете фашиков, переведу вас на постоянный двойной гонорар, – стимулирует меня Сыр.

Уж он-то знает, что в молодости пером водит страсть и зуд, а в моем возрасте – хорошие деньги.

Глава 4

Поздний вечер. Еду домой в метро. От «Пушкинской» до «Площади Ильича» всего минут пятнадцать езды. Жаль, что так мало. Подходя к дому, смотрю на окна. Света нет. Но это же, как бы сказала Даша, чудненько. Вхожу в вонючий подъезд. Стелла в неизменном халатике нараспашку спускается сверху и как бы нечаянно застает меня у квартиры. По мутным глазам и заплетающемуся языку видно – опрокинула не одну рюмашку.

– Юрий Леонтьевич, вы меня сегодня разочаровали. Как дворник, вы обязаны следить за порядком на вверенной вам территории.

Осторожно упрекаю:

– Эка ты расслабилась, Стелла.

– Имею право после трудового дня на вредном асбестовом производстве. Вам тоже не мешало бы… Вот возвращаетесь вы домой, а жены вашей, как обычно, нет. И где она? С кем она? Или она у вас, как жена Цезаря? Жена моя, Вера Алексеевна, комендант и воспитатель в одном лице, действительно, часто допоздна ходит по общежитию. Ей нравится быть исповедницей, посредницей, благодетельницей.

Стелла в общаге – неформальный лидер. Арбитр во всех конфликтах, далеко не всегда справедливый. А Вера любит справедливость, этого у нее не отнять. Стелла хочет напакостить начальнице. Вот и создает видимость, что я к ней неравнодушен. А я стараюсь не попасть в ее сеть, но без грубостей, иначе что-нибудь обязательно наплетет.

– Страсть как любит Вера Алексеевна, людей строить, просто хлебом не корми, – говорит Стелла, – Ничего не боится. Вы бы подсказали ей: говорят, ночная работа приводит к онкологии.

Стелла рассчитывает, что я поддержу разговор на эту тему. Но я молча скрываюсь за дверьми своей квартиры. Из комнаты, где лежит Денис, под дверью полоска света, слышатся телевизионные звуки выстрелов. Открываю дверь.

– У меня справка на всю эту неделю, – предваряя мой вопрос, говорит Денис.

Вера спасает сына от армии. Ему нет еще пятнадцати, а операция по спасению уже началась. Чтобы не ходить в школу, Денис изображает простуду. Врач выписывает очередную справку. К восемнадцати годам медицинская карта Дениса будет похожа на фолиант. Врач с полным на то основанием выпишет справку, что по причине хронического бронхита и тахикардии призывник Денис Терехов не пригоден к строевой службе.

Я готов согласиться, что у сына на самом деле слабое сердце. Но это не должно быть основанием для пропусков уроков. У Веры другое мнение. Все средства хороши, лишь бы сынок не стал в армии жертвой дедовщины.

На кухонном столе меня ждет записка от жены: «Дорогой! Звонила классная Дениса. Жаждет поговорить с тобой».

Школа в квартале от дома. Обычная ученическая казарма. Учителя – в большинстве своем – роботы. Привычно отмечаю, до чего ж несимпатичная классуха у Дениса. Вот она точно незамужница. Как такую любить? А если ученик хотя бы слегка не влюблен в учителя, как он может полюбить его уроки? Но очень знающая, опытная. Этого не отнять.

– По всем предметам не успевает, – говорит, листая журнал. – Вот, полюбуйтесь. Только по английскому тройки. Но и здесь – больше за произношение. Откуда у него хорошее произношение?

– Это врожденное.

– Все шутите. Денис может остаться на второй год, – говорит классуха. – Надо что-то делать.

– Убивать надо.