– Кто? Я не знаю такой особы… Извините, пойду и посмотрю сама…

И она не хочет портить свою внешность очками. Я говорю, что не против носить их целый день… (а она не хочет). О чем еще говорили?

– Да, мне нравится думать о тех, кого вы назвали… Рада, что мы выпили чаю – все это ужасно. Не могу ни с кем разговаривать. Продолжаю жить. Не позволяю себе зацикливаться, иначе погружусь в такое уныние… Мне никогда не оправиться. Есть старые тетушки, Веджвуды. Они знали нас молодыми, когда мы были помолвлены. Да. Я продолжаю жить, переходя от одного дела к другому.

Вошли Эва и другая женщина. Светская беседа. «Еще увидимся».

– Ох уж эта женщина. Она мне не нравится.

– Мне тоже, потому что вызывает неприязнь, а я не люблю, когда мне не нравятся люди.

Это правда. Истории о подлости Эвы в отношении Литтонов и о доме на Норт-стрит. О том, как она заполучила его на £700 дешевле.

– Когда я очнулась от наркоза, Майкл¹⁵¹ сказал мне, что дома больше нет. Я ответила, что это просто не наш год, вот и все. Не наш год. После этого я купила дом на £700 дороже, чем хотела, – из-за Литтонов, а еще там жил сумасшедший, который зарос грязью¹⁵². Мне всегда хотелось иметь возможность говорить, что если вам нужно с кем-то познакомиться, то я легко это устрою. Мне нравится сводить людей… Сейчас я собираюсь сделать две вещи. Собрать антологию любовной поэзии. Не странно ли это? Когда мне было 18 лет, я читала стихи и думала, что все понимаю. В 18 лет – когда и жизни-то не знаешь. Хочу собрать антологию для влюбленных. В больнице я перебирала старые письма – записки от Арнольда Беннетта и Уолтера Рэлея¹⁵³.

Перейдем от диалога к повествованию.

Она говорила рассеянно и нервно, как курица, порхающая над краем пропасти. Смелая курица. Ее глаза сияли. Ходят слухи, что у нее рак груди. Я тоже не всегда могу отличить позерство – мол, выставлю себя перед Вирджинией поэтичной и неземной – от подлинной галантности. Она слишком долго купалась в искусственном блеске, чтобы обходиться без него. Она как летучая мышь, которую из ярко освещенной комнаты поместили в темноту. Она ослеплена темнотой, то есть одиночеством, отсутствием стимулов и взглядов других людей, задающих направление; она ни в чем не уверена. Барахтается. У нас же все наоборот. Но независимо от того, показалось мне или нет, я чувствовала в ней что-то искреннее: желание бороться с невзгодами и сиюминутный порыв сломаться, – но потом она опять вставала и уходила. Когда дверь открылась и Филдинг прохрипела: «Машина, миледи», – она обрадовалась призыву к действию, и мы понеслись по освещенным ветреным улицам, сидя вместе в «Rolls-Royce», пока она рассказывала истории, адекватно и даже блестяще, о Джордже Муре и Уэллсе¹⁵⁴, о Генри Джеймсе¹⁵⁵ и Кэрри Балестье¹⁵⁶. Машина снова взревела после короткой остановки, когда она выскочила на Маунт-стрит, чтобы нанести деловой визит. Потом она собиралась на концерт и на званый ужин.

Но в этой наспех рассказанной истории я забыла описать свое прощание с Аргайл-хаусом, когда мы вместе с Сивиллой вышли из двойных дверей, спустились по маленькой дорожке и на мгновение остановились у кованых железных ворот.

3 ноября, вторник.

Чудеса никогда не иссякнут – Л. и правда нравятся «Годы»! Он считает, что пока, вплоть до главы «Ветер» [«1908»], роман не уступает ни одной из моих книг. Изложу факты. В воскресенье я начала читать гранки. Когда я закончила первую часть, меня охватило отчаяние, гнетущее, но не безнадежное. Вчера заставила себя дочитать до «Наших дней». Дойдя до этой точки, я поняла: все настолько плохо, что и думать нечего. Отнесу Л. эту дохлую кошку, гранки, и скажу, чтобы сжег не читая. Так я и сделала. Будто гора с плеч. Это правда. Я почувствовала свободу от какой-то тяжелой ноши. Было холодно, сухо и очень серо; я вышла на улицу и прошлась по кладбищу, мимо гробницы дочери Кромвеля¹⁵⁷, по Грэйс-Инн-роуд, вдоль Холборна и обратно. В тот момент я была не Вирджинией, гением, а всего лишь незначительным, но удовлетворенным духом или телом – как это назвать? И вымотанной. И очень старой. Но в то же время довольной тем, что пожила свое с Леонардом. Потом мы обедали в гнетущей, мрачной атмосфере, и я сказала Л., что напишу Ричмонду¹⁵⁸ и попрошу книги для рецензирования. Гранки, полагаю, будут стоить от двухсот до трехсот фунтов, и я заплачу за них сама. У меня есть £700 в запасе, а значит, останется £400. Но я не была несчастна. Л. ответил, что я, по его мнению, могу и заблуждаться насчет книги. Затем прибыло множество странных людей: мистер Мамфорд¹⁵⁹, худощавый, цвета красного дерева, в очень жестком котелке и с тростью; я проводила его в гостиную и угостила сигаретой); мистер [?], очень крупный и грузный, стучавший в дверь и говоривший «помилуйте». Лорд¹⁶⁰ и леди Сесил¹⁶¹ позвонили, чтобы пригласить нас на обед и познакомить с испанским послом¹⁶². (Пишу «Три гинеи».) Потом, после чая, мы отправились на книжную выставку «Sunday Times»¹⁶³. Как же там было душно! Я чувствовала себя убитой – уставшей до смерти! Подошла мисс Уайт¹⁶⁴, маленькая суровая женщина с неестественным, веселым лицом, и рассказала о своей книге и рецензиях. Потом подошла Урсула Стрэйчи¹⁶⁵ из «Duckworth»¹⁶⁶ и сказала: «Вы разве не знаете, кто я такая?». И я вспомнила реку, залитую лунным светом. И тут Роджер Сенхаус¹⁶⁷ похлопал меня по плечу. Мы пошли домой, где Л. читал, читал и читал, но ничего не говорил; я начала впадать в сильную депрессию; могла же сделать «Годы» иначе – придумала форму для другой книги – она должна быть написана от первого лица. Может, это подойдет для «Роджера»? И погрузилась в один из своих ужасных приступов жара и глубокой дремоты, как будто мне перекрыли кровоток к голове. Внезапно Л. отложил гранки и сказал, что считает книгу необычайно хорошей – не хуже всех предыдущих. Сейчас он читает дальше, а я, уставшая от работы над романом, пойду наверх и почитаю кого-то из итальянцев.

4 ноября, среда.

Л., дочитавший главу «1914», по-прежнему считает роман необычайно хорошим; очень странным; очень интересным; очень грустным. Мы обсудили мою грусть… Но проблема в том, что я не могу заставить себя поверить в его правоту. Быть может, я преувеличила плохость книги, а он, обнаружив, что она не так уж и плоха, теперь завышает свою оценку, но если ее публиковать, то мне надо немедленно садиться и приниматься за исправление, – способна ли я? Каждое второе предложение кажется ужасным. Но я откладываю этот до тех пор, пока Л. не закончит читать, то есть до сегодняшнего вечера. Сейчас я должна переписать статью для «Daily Worker»¹⁶⁸; затем придет Э. Уотсон¹⁶⁹, а потом будет обед с Кэ¹⁷⁰. С такими трудностями я еще не сталкивалась. Конечно, мы можем обратиться к Моргану [за советом?].

5 ноября, четверг.

Чудо свершилось. Л. отложил последний лист около полуночи и не мог вымолвить ни слова. Он был в слезах. Говорит, что «это замечательная книга» и что она «нравится ему больше “Волн”», и у него нет ни капли сомнения в том, что ее надо публиковать. Как свидетель не только его эмоций, но и увлеченности книгой, ведь Л. читал внимательно и долго, я не могу сомневаться в его мнении. А как насчет моего собственного? В любом случае это был момент божественного облегчения. До сих пор толком не понимаю, стою я на ногах или на голове – так поразительно все переменилось с утра вторника. Никогда прежде у меня не было такого опыта. Сейчас льет дождь, а мы собираемся в Льюис на фейерверк¹⁷¹. Вчера были Э. Уотсон и Кэ; книжная выставка; прогулка в одиночестве по Виктория-стрит и так далее.

9 ноября, понедельник.

Я должна принять кое-какие решения по поводу этой книги. Я нахожу ее чрезвычайно трудной. Я впадаю в отчаяние. Все кажется очень плохим. Цепляюсь за вердикт Л. Потом отвлекаюсь: пыталась в качестве лекарства взяться за статью; за мемуары; за рецензию книги для «Listener». Все это заставляет мой разум метаться. Надо сосредоточиться на «Годах»: закончить с гранками и отправить их. Думаю, единственный выход – сделать это, а уже потом позволить себе заниматься чем-то еще между чаем и ужином. Сейчас надо погружаться по утрам в «Годы» – и больше ничего. Над трудными главами можно работать по чуть-чуть, с перерывами. Но не браться за другую работу до чая. Когда все будет готово, мы всегда сможем обратиться к Моргану [за советом?].

10 ноября, вторник.

В целом сегодняшнее утро прошло лучше. Правда, мой мозг так устал от этой работы, что голова начинает болеть уже через час или даже меньше. Приходится осторожничать и не перенапрягаться. Да, думаю, книга по-своему хороша, хоть и трудна.

Вчера на чай приходил Барнс¹⁷²; впадающий в крайности, весьма деловитый молодой человек. Напряженный; сдерживающийся; сильно обремененный своей работой и моральным долгом поддерживать уровень Би-би-си в соответствии с кембриджскими стандартами. Приятный старомодный молодой человек из Кембриджа.

Перед этим я встретилась с Л. в «Red Lyon»¹⁷³, а еще к нам присоединился Кингсли¹⁷⁴, как мне показалось, с землистого цвета лицом, с опустошенным и нездоровым видом. Моя жалость, разумеется, вышла наружу, а он, конечно же, попросил меня отрецензировать «Автобиографию» Честертона¹⁷⁵, которую принес с собой. Я, несомненно, могла бы зарабатывать на жизнь этим, если бы приняла такое решение. На самом деле, старые фонтаны только и ждут, чтобы из них вырвался этот литературный поток. Интересно, страдал ли кто-нибудь когда-нибудь так сильно от книги, как я от романа «Годы»? Как только книга выйдет в свет, я больше никогда на нее не взгляну. Это как долгие роды. Вспомните прошлое лето: каждое утро болела голова, а я заставляла себя идти в кабинет в ночной рубашке, и ложилась после каждой страницы, и всегда была уверена в провале. Теперь эта уверенность, к счастью, в какой-то степени устранена. Однако сейчас мне как будто все равно, что скажут другие, лишь бы избавиться от книги. И я почему-то чувствую, что меня уважают и любят. Но это всего лишь переменчивый танец иллюзий. Никогда больше не напишу длинную книгу. И все же я чувствую, что буду писать больше художественной прозы, а сцены начнут складываться сами собой. Но сегодня утром я уставшая: слишком много напряжения и беготни накануне. Статья для «Daily Worker». Мадрид не пал. Хаос. Бойня. Война вокруг нашего острова¹⁷⁶. Морон¹⁷⁷ и Д. Бренан¹⁷⁸. Сегодня вечером ужинаем с Адрианом.

11 ноября, среда.

День перемирия¹⁷⁹, совершенно забытый нами. Я работаю спокойно, стыдясь своей чрезмерной неторопливости. Не могу даже отрецензировать «Мисс Уитон». Джо [Экерли] разрешил мне 800 слов анонимно и 1500 слов от своего имени. Забавная иллюстрация достоинств капитализма. Им нужна реклама, а не статья. А мне реклама не нужна. Но в любом случае книга в целом плоха, и втискивать мисс Уитон¹⁸⁰ в 800 слов нет смысла ни с точки зрения вечности, ни по какой-либо другой причине. Именно. Стоит получить книгу, и желание рецензировать угасает во мне. По-своему довольно интересное наблюдение. И я снова уверилась, что надо заниматься своими личными проектами.

Вчера вечером ужинала с Адрианом; там был солидный мужчина по имени Рикман¹⁸¹. А. и Карин очень активны и дружелюбны, и оба, похоже, наслаждаются жизнью больше, чем раньше. А. очень худой, хрупкий и замечательный. В целом он в гуще событий и не такой отстраненный, как раньше. Много говорили о психоанализе, и мне это понравилось. Не всегда же обсуждать политику – благодать. Перед самым уходом Л., кстати, отложил книгу Берти¹⁸² и сказал: «Теперь мне все ясно». Он стал изоляционистом. Чувствую, что и я была такой на протяжении последних месяцев, но по другим причинам, которые хочу исследовать. Но не здесь. Семья Рикмана всегда жила в Льюисе, и он помнил жестокие Ночи Гая Фокса, когда приходилось носить очки и мокрую солому. К. рада заработала £800, – вечно недовольная женщина, ибо она постоянно подчеркивает этот факт. Но и я уже не такая придирчивая. Я не сделала ни одной страницы, и это хуже всего, надеюсь…

13 ноября, пятница.

Еще один приступ депрессии, в значительной степени, полагаю, обусловленный ужином с Аликс и Джеймсом [Стрэйчи] вчера вечером.

17 ноября, вторник.

На чай приходил лорд Сесил. Он поправился, но все еще сохранил угловатые неловкие движения худого человека. Лицо стало круглым, как луна, и цвета кофе с молоком, а раньше было худым и мертвенно-бледным. Стал добродушнее. Действительно, он стал и объемнее, и непринужденнее. Светский человек. На затылке редкая поросль все еще каштановых и очень тонких волос. Яркие веселые глаза. Хорошее настроение наперекор всем. Вот он говорил: «Думаю, и в людях, и в учреждениях больше жизненной силы, чем кажется. Мы потерпели неудачу (с Лигой Наций)¹⁸³ – неважно, мы обязаны попытаться снова. Я убежденный сторонник Уинстона¹⁸⁴. Союз Франции, Англии и России. Б. Рассел – безумец. Полное безумие! Убеждать нас подчиниться Гитлеру?! Подчиняться Гитлеру?! А ты что думаешь, Салли?» Погладил Салли [собаку] своими длинными костлявыми пальцами. Он выступал в Манчестере. Повторяя аргументы Берти, он видел, как люди хмурились. Лорд-мэр Манчестера сказал: «Мы хотим видеть Далтона¹⁸⁵ лидером». [Возможно, дальше следует речь лорда Сесила] Эттли¹⁸⁶ – серый человек. Говорит, что политическое чутье людей безошибочно. Один рабочий сказал другому, что Ванситтарт¹⁸⁷ слишком много о себе возомнил. Так и есть. Ванситтарт управлял Саймоном¹⁸⁸. Саймон – худший министр иностранных дел за всю историю. Хоар¹⁸⁹ – полное разочарование. Надо было поставить Галифакса¹⁹⁰. Не гений, но смельчак. Иден¹⁹¹ молод, беден, амбициозен; его интересует только политика. Человеческая природа такова, какова она есть, поэтому… Нет, об Идене четкого мнения нет. Ему надо был уйти в отставку. Страна видит его насквозь. Конечно, ему очень трудно понять, когда пора уходить в отставку. Филу Бейкеру¹⁹² нужно умерить пыл вдвое и пить вино. Он любимчик – приятели из Казначейства сделают для него все. Но он диктует письма, сидя за рулем.

Его возили на встречу с Муссолини. «Нелепый тип. Он сидел в конце очень длинной комнаты и смотрел на меня с прищуром (пародировал). Меня это не впечатляет. Министр иностранных дел обязан предоставлять факты своим постоянным чиновникам, но они должны оставаться подчиненными. Они пишут на жаргоне, как говаривал мой отец». Произвел впечатление крайнего благополучия – будто кастрюля, закипающая на медленном огне, – с расслабленностью и глубокомыслием 70-летнего человека. Как по мне, лучший типаж английского правящего класса; цветок цивилизации XIX века; изысканный, широко мыслящий, добрый и полный надежд человек. Гораздо жизнерадостнее интеллектуалов. Быть может, дело в том, что у него ума не так много? По сравнение с Берти или Олдосом, например. Он склонен высмеивать серьезных интеллектуалов. Конечно, очень мило, что он пришел. Я была польщена. На улице лил дождь, и он поехал домой на метро. Пожаловался на бедность. Пожертвовал пятью-шестью тысячами фунтов в год, когда отказался от работы юристом. Не может позволить себе машину. Что еще? Однобоко знает человеческую натуру. Она ему нравится. Не сильно заблуждается, я бы сказала. Менее фанатичен или более скрытен, чем раньше. Уинстон на стороне Франко¹⁹³, потому что у него есть друзья в том лагере. Вот только народ не уважает Уинстона. Он меняет свои взгляды и политику. Болдуин – полный неудачник. Ему надо было уйти в отставку вместе с Хоаром. Ужасная речь в Мэншн-хаусе¹⁹⁴. Лидеров нет. Молодые люди из лейбористской партии держатся в стороне, пока им не перевалит за сорок. Я хотела попросить его называть меня Вирджинией, но удержалась. Вот и все. Сегодня приезжает Чепмен¹⁹⁵. Морон ужинал у нас в воскресенье – тоже приятный человек. Рассказывал юмористические истории о Роджере, о его машине, о Жозетт¹⁹⁶.

24 ноября, вторник.

И вот я, как обычно, в затруднительном положении. Такая свободная и такая скованная. Будущее. Что мне писать?! Да, думаю, я могу писать и т.д. Вчера начала «Три гинеи», и мне нравится. Сегодня опять симптомы м-п¹⁹⁷, от которых невозможно избавиться: набухшие вены, покалывание; странное головокружение; чувство отчаяния. Недостаточное кровоснабжение мозга. Жар и озноб. Как ни странно, я рада, что обедаю с Клайвом и встречусь с мадам де Полиньяк¹⁹⁸. Рада, что у меня есть новая черная фетровая шляпа, купленная вчера, после обеда с Этель Смит. Рада и тому, что Хелен Анреп¹⁹⁹ придет на ужин и что мне не придется быть одной; в одиночестве я впадаю в транс и апатию, которые, полагаю, вызваны м-п, но так мешают, когда хочется быть в здравом уме и читать. Эта болезнь вызывает странную пульсацию. Но в целом я была бодра и весела после чудесного откровения Л. в тот вечер. Какое возвращение после смерти, или небытия, к жизни! Какой невероятный вечер – какое облегчение!

Вышла антология Йейтса²⁰⁰. Завидую ли я? Нет, но меня угнетает чувство, что я не поэт. В следующей жизни я им стану. И я достигла цели. Как бы то ни было, меня, полагаю, теперь не уничтожить. Важна только работа. «Роджер»… и т.д.

Очень холодно и промозгло. В воскресенье мы ехали сквозь туман. Внезапно появились силуэты. Добрый человек с газетой. Я шла рядом с ним, указывая путь машине. Она врезалась в стену. Крыло погнулось. Шла по тротуару через весь Уимблдон и Уондсворт. Тротуар закончился. Потом я заблудилась в непроглядном тумане. И так далее. Появился мальчишка – уличный хулиган. Люди выстроились вдоль тротуара, наблюдая за потерявшими ориентацию машинами. Нас повел другой мужчина; предложил мне отдохнуть. В машине я обнаружила газету «Blackshirt»²⁰¹. Снова вышли. Как только мы подумали, что надо найти стоянку и вернуться домой на метро, водитель автобуса сказал нам, что через 200 ярдов [≈ 183 м] тумана уже нет. Чудеса, но это оказалось правдой. Воздух просветлел, и вот мы уже дома.