В магазинах вся одежда черная. «У нас всегда большой запас, – сказала продавщица в «Lewes». – Но после такого ажиотажа нам нечего будет делать. Не будет работы…». Траур наверняка продлится дольше, чем наш лондонский сезон⁵⁶. Черный галстук Аскот [шейный платок]⁵⁷.

27 января, понедельник.

Я совершила нечто-то настолько идиотское – оставила вчера последнюю главу в Монкс-хаусе, – что с трудом прихожу в себя. А ведь я была в самом разгаре. Мы поехали в Кентербери, где я отсидела все богослужение, пока Л. читал лекцию в отеле «County». Но я не буду описывать свои впечатления. Чуть не разбились по пути домой: фары погасли – мы дали задний ход – огромная машина неслась, казалось, прямо на нас, но вильнула в сторону, словно лодка на волнах, и нас не задела. Вернулись домой. Заехали к Нессе. Там был Квентин⁵⁸. Дункан провел целый час в пробке на выезде из Вестминстера. Траурная процессия смерти продолжалась до шести утра; забыла сказать, что мы видели гроб и принцев, прибывших через Кингс-Кросс⁵⁹; собравшиеся на площади рабочие, хотя Несса преградила им путь [машиной?], пронеслись мимо, перепрыгивая через ограждения и взбираясь на деревья. Потом три гробовщика в черных плащах с каракулевыми воротниками вынесли гроб с желтыми львами [гербами], сверкающей короной и одним бледно-голубым камнем, с букетом красных и белых лилий. «Наш король», как сказала сидевшая рядом женщина, покрылся пятнами и выглядел будто творение каменщика; лишь изрядное напряжение и отчаяние в лице отличали его от лавочника – не очень привлекательное лицо, вздутое, огрубевшее, словно он хлебнул немало горя за свою жизнь, и обветренное, как у мальчишки-рыбака. Потом все закончилось, и больше я это представлять не хочу. Но завтра на рассвете весь мир опять будет на ногах.

28 января, вторник.

В данный момент хоронят короля, и если я поднимусь наверх, то услышу службу. Прекрасное теплое утро. Выглянуло солнце, улицы почти пусты. Время от времени раздаются гудки. Сегодня утром нет заказных писем. Днем – чаепитие⁶⁰.

Самое удивительное в писательстве то, что усталость как рукой снимает, если попасть в нужный поток. Мысли в ложном направлении, должно быть, отнимают много сил. Без пяти час, после неприятного и бесплодного утра, поток течет. Кажется, теперь я вижу концовку.

9 февраля, воскресенье.

Сегодня 9 февраля, и у меня есть 3 недели, чтобы закончить книгу. Следовательно, я улучаю момент, прежде чем пойду на собрание к Адриану⁶¹, – впервые за долгое время у меня есть возможность сделать хотя бы короткую и простую запись здесь. Я работаю три часа утром и часто еще два после чая. Потом голова пухнет, и я сплю.

25 февраля, вторник.

Свидетельство того, насколько усердно я работаю. Впервые за долгое время – в эти 5 минут до обеда – могу сделать запись здесь. Работаю все утро, чаще всего по 5–7 часов в день. Потом начинается головная боль. Я сражаюсь с ней лежа, переплетая книги⁶² или читая «Дэвида Копперфильда»⁶³. Я поклялась, что рукопись будет готова, напечатана и откорректирована к 10 марта. Потом ее прочтет Л. А мне еще нужно напечатать всю сцену Элинор в Ричмонде; внести множество правок в проклятую сцену налета; все это надо сделать, если удастся, к 1 марта, то есть к воскресенью. Так что я совершенно не в состоянии ни писать здесь, ни заниматься «Роджером». В целом я наслаждаюсь процессом – что странно, – несмотря на взлеты, падения и отсутствие целостного мнения.

29 февраля, суббота.

День високосного года. Много суеты вокруг «сурков»⁶⁴. На самом деле, эти недели одиночества, когда ни с кем не видишься, ходишь только к Нессе, отказываешься от вечеринок, от приглашений Шеппарда⁶⁵ на греческую пьесу или Эллиса Робертса⁶⁶ на встречу с Максом [Бирбомом] и так далее, создают пространство и тишину, которые весьма благоприятствуют утренней работе. Я настолько погружаюсь в «Годы», что воспринимаю реальный мир как своего рода гиперболизированную версию выдуманного. Сейчас помех нет, и я несусь вперед; на самом деле, мне бы следовало поторопиться сегодня утром, но я так много всего переписывала – сцену на Оксфорд-стрит⁶⁷, – что нет сил производить на кого-то впечатление. Л. обедает с Робсонами⁶⁸. Моросит дождь. Сырой пасмурный день. Несколько новостей из внешнего мира: все картины Дункана для «Королевы Марии» были отвергнуты⁶⁹. Весь «Блумсбери» нынче гудит по этому поводу. Однако они считают, что если аккуратно привлечь к делу всех лондонских знатоков, то сэра Перси Бейтса⁷⁰ можно одурачить и заставить изменить свое решение. В Токио был убит весь кабинет министров⁷¹. Лидия⁷² добилась большого успеха в Кембридже. Клайв в Париже. Читала Кеннелла⁷³ о Байроне⁷⁴ – не нравится мне этот умный, сообразительный поверхностный молодой человек, да и сама книга, в общем-то, тоже. Сегодня утром Л. снова начал ругаться с Мэйбл⁷⁵, потому что она попросила прибавки. Так что мне придется иметь дело и с этим, и со всем, что накопилось за время моей творческой изоляции. Сейчас будет обед. Потом надо купить билеты на Чарли Чаплина⁷⁶. А еще я ни разу даже не упомянула ни просьбу леди Оксфорд⁷⁷ написать некролог о ее творчестве, ни мой обед с ней – с этой маленькой подтянутый накрашенной бдительной нервной блестящей женщиной, твердой как скала, но хорошо это маскирующей.

4 марта, среда.

Что ж, я почти закончила переписывать сцену налета, думаю, уже в 13-й раз. Доделаю ее завтра, и у меня, полагаю, будет один день абсолютного отдыха, если я решусь на него, перед тем как начать перечитывать. Таким образом, я уже близка к концу, то есть к началу новой книги, которая неумолимо стучится в дверь. О, опять иметь возможность свободно писать каждое утро и сплетать воедино слова – какое счастье, какое физическое облегчение и отдых, восторг после этих последних месяцев – примерно с октября прошлого года – постоянного урезания и переписывания одной и той же книги.

Вчера вечером – «Кукольный дом»⁷⁸. Лидия очень хороша; интересная пьеса, проливающая свет на мои собственные усилия; однако я пожалела, что не пошла на «Фигаро»⁷⁹. Не очень хорошая публика, и я сомневаюсь, что в Лондоне будет такой же интерес к постановке, как в Кембридже, который у Мейнарда⁸⁰, считай, в кармане. Старина Гарнетт⁸¹ там словно обстриженный барашек. Больше я никого не знала.

11 марта, среда.

Вчера я отправила в «Clark»⁸² 132 страницы. Мы решили поступить нетипичным образом: напечатать гранки⁸³ до того, как Л. прочтет книгу, и отправить их в Америку. Так мне спокойней, но я чувствую себя вялой, поскольку вчера вечером мы ходили на «Гедду Габлер»⁸⁴ с Нессой, Дунканом и миссис Грант⁸⁵. Я не смогла полностью сосредоточиться на пьесе, ибо мысли мои были заняты собственной работой. А вот Джин Ф.-Робертсон⁸⁶ в диковинном старинном платье с металлическим отливом выглядела притягательно-зловещей. Синее платье. Мне улыбнулась девушка, которая вполне могла бы стать героиней Ибсена⁸⁷. Кто она? Никто из нас ее не помнит. Я пишу это лишь для того, чтобы скоротать время до обеда. И все же, несмотря на мою вялость, я думаю, что Ибсену неплохо удается производить впечатление (ох уж эти ритмы, не дающие покоя голове. Проблема в том, что я должна сделать перерыв; нужно вернуться к привычному тону [?] и, думаю, почитать Свифта⁸⁸.) Новости: мы собираемся на выходные к Дэвиду⁸⁹ и Рэйчел⁹⁰; Морган снова чувствует себя хорошо. Несса получила от Джулиана⁹¹ скатерти из настоящего китайского шелка. Она снимает комнату для Анжелики⁹². Мне приятно, что в письме племяннику А. Беннетт⁹³, похоже, оправдывает мое писательское тщеславие: «Мы прекрасно поладили на следующий день после того, как я публично отчитал ее в “E.S.⁹⁴”… Мы отлично поболтали у Этель Сэндс. Вирджиния в полном порядке…»⁹⁵. Думаю, последняя фраза может стать моей эпитафией.

Я будто бы кожей чувствую, что мы, «Старый Блумсбери», снова на подъеме. Уж лучше так, чем быть на спаде. Невинсон⁹⁶, художник, пожертвовал 50 сантимов в фонд на покупку картины Сезанна⁹⁷ в память о Роджере⁹⁸. Подобные подлости злят меня. А сам он ничуть не лучше Григсона⁹⁹ и остальных. И вот Хэмпсон¹⁰⁰ на голубом глазу обращается к Л. – на которого вечно наседают всякие ничтожества, чтобы вытянуть побольше денег в связи в ситуацией в Европе, – за помощью по поводу своих жалких маленьких контрактов. Ситуация в Европе получила развитие в субботу, когда мы были в Монкс-хаусе. Гитлер¹⁰¹ опять нарушил свое слово и хочет снова вступить в Лигу Наций. Но я слишком устала и даже подумываю устроить себе выходной¹⁰².

13 марта, пятница.

Дела идут гораздо лучше. Поэтому я выкраиваю 10 минут перед обедом. Никогда еще я не работала так усердно ни над одной книгой. Моя цель – ничего не менять в гранках. И я начинаю думать, будто в романе все же что-то есть и это еще не провал. Но хватит о «Годах» – вчера мы гуляли в Кью¹⁰³, обсуждая политику. Олдос¹⁰⁴ отказывается подписывать последний манифест, потому что в нем одобряются санкции. Он пацифист. Я тоже. Думает, не подать ли ему в отставку. Л. говорит, что Европа на грани величайшего краха за последние 600 лет, а значит, надо забыть о личных разногласиях и поддержать Лигу¹⁰⁵. Сегодня утром он присутствует на специальном собрании Лейбористской партии. Политически это самая напряженная неделя за всю нашу жизнь. Гитлер держит свою армию на Рейне. В Лондоне проходят совещания. Французы настолько озадачены, что от них, от кучки интеллектуалов, на завтрашнее собрание приедет один человек, – трогательная вера в английских интеллектуалов. Завтра очередное заседание. Я, как обычно, считаю, что все будет улажено. До чего же странно, однако, что война опять так близко подобралась к нашим личным жизням. Я отчетливо вижу пушки и слышу их грохот, хотя и продолжаю, как обреченная мышь, грызть каждый день свою рукопись. А что еще, спрашивается, делать, кроме как отвечать на бесконечные телефонные звонки и слушать, как Л. говорит: «Все идет по плану». К счастью, мы отложили ужины с гостями и прочее из-за романа «Годы». Это очень насыщенная работой весна; было всего два, кажется, погожих дня, когда распустились крокусы, а затем опять тучи и жуткий холод. Похоже, все вполне сочетается друг с другом: мои проволочки с романом; отсутствие социальной жизни; кризис; совещания; тучи, – и никто не знает, чем все это кончится. В личном плане… Нет, я никого толком не видела и ничего не делала, разве что гуляла и работала – прогулки в течение часа после обеда и т.д. А сейчас мне нужно вернуться к рукописям для «Hogarth Press».

16 марта, понедельник.

Мне бы, конечно, не следовало отвлекаться, но я больше не могу возиться с этими невыносимыми страницами [романа]. Вернусь к ним в три часа и поработаю, а потом еще после чая. Запись на будущее: со времен «По морю прочь» я никогда не испытывала такого острого отчаяния при вычитке, как в этот раз. Например, в субботу я решила, что это полный провал. И все же книга печатается. Потом я принялась за дело; в отчаянии хотела выбросить книгу, но продолжила печатать. Через час строчки зарябили в глазах. Вчера я перечитала еще раз и думаю, что это, возможно, моя лучшая работа. Но… я дошла только до смерти короля. Полагаю, утомляет как раз смена сцен; увлеченные читатели дотянут до середины, а потом отшвырнут книгу. Поначалу все сцены кажутся безжизненными и приходится переделывать. Я закончила 250 [страниц], а осталось еще 700. Прогулка вниз по реке и по Ричмонд-парку как нельзя лучше разогнала кровь. У Адриана случился еще один странный припадок: он внезапно потерял сознание, а затем ему было очень плохо. Это напомнило мне обморок отца¹⁰⁶, когда я подумала, что его лихорадит. Политика немного утихла. В субботу у нас было собрание: я пошла к Э. Боуэн¹⁰⁷ и сидела в ее сверкающей стеклом «современной» комнате. Мы, как две дамы на французской картине, сидели и смотрели на озеро. Она и правда будто с картины. Мы обсудили ужасную вспышку бедной Розы М.¹⁰⁸ по поводу того, что Э. не хочет ее видеть. Р. остановила меня на Торрингтон-сквер, чтобы выпустить пар и выкрикнуть: «Неужто она и знать меня больше не хочет? Я пришла за вещами, а она сказала, что уходит… была вечеринка… молодые рецензенты». На самом деле это были молодые люди, работающие на Би-би-си. Ну и психическое состояние у нее!

18 марта, среда.

Сейчас я так довольна – речь все еще о романе «Годы», – что я не могу продолжать исправлять. На самом деле, мне и правда кажется, что сцена в Уиттеринге – лучшее, что я когда-либо писала в данном ключе. Только что пришли первые гранки, которые наверняка остудят мой пыл. Сегодня утром я не могу сосредоточиться – надо писать «Письмо англичанину» [«Три гинеи»]. Я опять считаю это окончательной формой, потому что отдельные письма, в конце концов, нарушают целостность, а значит… [текст обрывается]

Очередная пауза. Это непостоянство вызвано тем, что вчера вечером на ужин приходила Карин¹⁰⁹, а до нее – Котелянский¹¹⁰; он все такой же, только крупнее и желтее; потом пришла Элизабет Уильямсон¹¹¹, и, хотя было еще не очень поздно, я чувствовала себя с ними мокрой тряпкой. Мозги не соображали. К тому же сегодня первый день весны – жара; роение. А еще, черт бы побрал этих назойливых старух, придется идти на чай к миссис Гросвенор¹¹². Какие же они вампиры – эти старые мерзавцы, которые сосут мою кровь. Не хочется идти, да и нет подходящей шляпы, а хочется лечь и спать после чая. Завтра придет леди Саймон¹¹³. И Родмелл… Потом у меня будет неделя отдыха перед выходными у Сесилов [Дэвида и Рэйчел].

Но Карин была очень милая; очень бодрая и одновременно какая-то грустная печальная. Сказала, что нашла Адриана без сознания и ужасно испугалась. И все же они расстались. В ней чувствуется и какое-то страдание, и способность к чему-то другому, – она словно собака, у которой отобрали кости и которая больше не рычит. Элизабет Уильямсон очень даже пришлась к месту.

20 марта, пятница.

Книга снова хороша, а вчера была ужасна. Кошмарный вечер. Сначала леди Саймон и Гарри¹¹⁴; потом Рэймонд; потом я, с нетерпением ожидая ужина, спустилась в типографию, чтобы посмотреть, не пришла ли Маколей, когда вдруг услышала стук в окно. Подумала, что это молоденькая ученица портнихи принесла мое платье. Но увидела, о боже, девушку в предобморочном состоянии*. Она попросила воды. Не могла идти. Сидела на ступеньках, пока я несла ей воду. Потом завела ее внутрь; позвала Л.; разогрела суп. Но это было ужасно. Она весь день провела на ногах, работая, да еще с невритом; шить не умеет; на завтрак выпила только чашку чая; живет одна в комнатушке в Бетнал-Грин¹¹⁵. Сначала у нее заплетался язык, и она только вымолвила: «Я голодна». Потом оживилась. Соображала плохо. Сказала: «Вы похожи на брата и сестру: у обоих носы длинные. Я – еврейка», – акцент на последнее слово, будто это признание. «И он тоже», – ответила я. Тогда она немного оживилась. «Но боже мой – помогать-то мне некому, – сказала она. – Друзья? О, они думают лишь о себе. Можно, я возьму это с собой?». Взяла булочку. Мы дали ей язык, два яйца и 5 шиллингов. «Сами готовили?» – о супе. «Вы точно можете себе это позволить?» – о деньгах. Ей всего 22, а уже такие страдания. Никогда не видела нищету и несчастье столь явно и близко. И чувствовала нашу вину. Она извинялась. А что поделаешь?! «Останусь в постели, если буду плохо себя чувствовать, а потом пойду на биржу труда. Но я не могу найти никакой работы». Поставьте себя на место рабочего класса – только об этом мы и просим».

Сейчас идет дождь, и я думаю… Но что толку думать? Как обычно, то, что казалось очень ярким и весь вечер стояло перед глазами, на бумаге становится художественным. Встреча с очевидным ужасом, но в человеческом обличье. Она может прожить еще лет двадцать… Ну и система [классовая?]!

* Русская? Родителей нет. Она это скрывает. Очень маленькие белые опухшие руки; говорила на хорошем английском – тараторила. Но ей пришлось уйти. Она знала, что должна идти. Побрела в Бетнал-Грин. Раньше она пришивала оборки – указала на жилет Л. Пожали друг другу руки. «Всего вам хорошего», – сказала она.

24 марта, вторник.

Очень хорошие выходные [в Родмелле]. Распускаются почки на деревьях, гиацинты, крокусы. Жарко. Первые по-весеннему теплые выходные. Я спала. Л. был на большом собрании [Лейбористской партии]. Умные люди из Льюиса. Но я спала. Потом мы прогулялись до Крысиной фермы¹¹⁶