Глава 5. Разговор

Когда стали расходиться, то есть уже за полночь, Анна Семеновна предложила Екатерине Александровне пройтись по ночному городу пешком, подышать свежим воздухом. «Dum spiro, spero!»¹¹ У Кати болела голова, но отвязаться от проректора, видимо, не удастся. Вот уж, правда, репей в хвост!

– Вы там, в столицах, поди, совсем забыли воздух провинции?! – воскликнула та, как только они оказались на улице, скопившей за день весь жар и вонь лета. Екатерина Александровна сказала, что она уехала из Нежинска всего-то тридцать лет назад, но Анна Семеновна не услышала и продолжала: – Изумительный воздух! А вы, ребята, идите, идите-идите, мы сами. Правда, они у меня молодцы? Пойдемте, Екатерина Александровна! Вам – туда.

Пошли.

– Вы давно знаете капитана? – игриво спросила Анна Семеновна.

Екатерине Александровне не составило особого труда подыграть ей:

– Еще когда он ходил в нахимовцах.

– Ведь вы… жили с ним? – Анна Семеновна не была уверена, но, будучи женщиной, знала что спрашивает. – Прошу прощения, если вас это как-то смущает.

– Жили, – просто ответила Катя. – И прожили около года. Мы были женаты.

– А-а, – Анна Семеновна не поверила. – Давно?

– Сразу после войны. Тридцать пять лет прошло – даже не верится. Мне тогда этот возраст, тридцать пять лет, казался запредельным.

Анна Семеновна уныло кивнула, ей после войны как раз и было тридцать пять лет.

– И как он… в семейной жизни? – спросила она.

«Никак тетенька хочет замуж?» – удивилась Катя.

– Потрясающ. Герой-любовник.

– Да, у него это на лице написано. Не воспринимайте только меня буквально.

– Да кто ж сегодня воспринимает кого буквально? Косвенно-то порой ничего не поймешь.

– Да, молодежь сейчас по нулям. И он всегда такой?

– Какой?

– С фантазиями?

– Я думаю, это у него не фантазии. Это его мир, куда нам нет входа.

– Да? – явно озадачилась Анна Семеновна. – Таки вот и нет?

– Таки вот и нет.

Они обе рассмеялись.

– Он верит всему, – неожиданно разоткровенничалась Катя; она хотела, было, оборвать себя, но почему-то не смогла, в самой накипело. – Казалось бы, после войны, весь израненный, места живого на нем нет, семья вся погибла… Я тогда медсестрой в госпитале была.

«Вон оно что! Все понятно теперь, все понятно».

– «Дон Кихота» прочитал в двадцать пять лет, как третий раз на свет родился после второго ранения, и верит всему! Даже не «верит», он знает, что это так и было.

– Интересно, – покачала головой Анна Семеновна, – интересно…

– И знаете, что он сказал по поводу прочитанного?

– Любопытно, любопытно, что же?

– Что он – «видел» его! Видел и хорошо знает. Я ради интереса попросила описать облик Дон Кихота, не просто, что как жердь и общеизвестное, а поподробнее, любимые его словечки. Федор без труда сделал это. Я потом все это, (все!) нашла у Сервантеса. Но у Феди были еще какие-то мелочи, какие видит только очевидец. Люди театра грешат этим – «дописывают образ».

Анна Семеновна покусывала в раздумье губы.

– И я думаю сейчас, – продолжила Екатерина Александровна, – что он имел в виду себя.

– То есть как это? – вздрогнула Анна Семеновна.

– То, что он видел Дон Кихота своими глазами, а не просто прочитал о нем. Как человек театра, вы знаете, как это может быть.

– Я так и знала, я так и знала.

– Я поверила Феде после того, как он вдруг сказал: «Зря Сервантес подтрунивает над Дон-Кихотом. Дон-Кихот, на самом деле, как видит, так и поступает».

– Но при всем при том у капитана удивительное чувство юмора, – сказала Анна Семеновна.

– Я бы сказала: сарказма, – не согласилась Катя. – Юмор он допускает только к тем, кого любит, а к остальным у него сарказм. В войну он много передумал. Это даже странно было для его возраста. Я многих нагляделась в госпитале. Большинство там не то что «думали» о чем-то, большинство просто биологически существовали. Некоторые даже госпиталь воспринимали как вторую линию фронта, на которой надо элементарно, без всяких мыслей в башке и уж, конечно же, без высоких материй, выжить.

– Да, он сущий ребенок. Ваши дети с вами живут?

– Нет, – быстро ответила Катя. – А ваши?

– Мои – кто где. Все в меня, и все от разных отцов. Оно так даже спокойнее – никакой гемофилии. Денис, это сын, тоже в городе на Неве. И про пиратов он тоже рассказывал?

– Про пиратов? – не поняла Катя. – Вы имеете в виду…

– Пиратов, я имею в виду – пиратов, корсаров, буканьеров, как там их еще…

– Кажется, ничего. Про войну-то и то скупо рассказывал. Он тогда долго сжат был, как пружина. Я иногда боялась его, – вдруг призналась Катя и подумала: «А может, оттого я так легко и ушла от него?»

Глава 6. Медсестра Катя

Федор спал плохо. Было душно, были мысли, и ночь тянулась, как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад – мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет…

Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.

– Не теряйте попусту свои силы, селезни! – командовала она. – А то опять на утку посажу!

– Кря-кря! – крякали те. – Га-га-га! Га-га-га!

– Сестра! – позвал ее Федор. – А, сестра!

– Чего тебе, Дерейкин?

– Муха, птица проклятая!..

– Не придуривайся.

– Май-то погляди какой!

– Что? – не поняла Катя. – Какой май? Июнь уже вовсю.

– Май жестокий с белыми ночами! – Федор вскинул руку вверх. – Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!

– Я и пришла освобождать тебя от страстей, – сказала сестра. – Готовь жопку, пронзать буду мечами!

– Всегда так, – вздохнул Федор. – Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.

– Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами…

– Ой!

– А это… голубая дымка!

– О-ой!

– Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.

Федор, почесываясь, махнул рукой – иди, мол, иди к своим «доходягам»!

– Сестра! – крикнул он ей вслед. – Выйти-то можно? На ступенечки?

– Выходи, черт с тобой! – помявшись, разрешила сестра. – Только ни-ни!

– Сестра-а!

– Унюхаю – смотри!

Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.

На фронте ему попал в руки рассказ Алексея Толстого о танкисте, который, как и он, сжег лицо, и его не узнала даже родная мать. На Федора рассказ произвел гнетущее впечатление, и хотя лицо его было вполне нормальное, он решил в Воронеж не возвращаться. Да и к кому возвращаться? Никого из родных не осталось, а из друзей? Их много, а Челышевых – ни одного. Все неровности выжгла война. От воспоминаний уже не было больно. Стало все безразлично, что еще хуже боли.

О Фелицате последний год он даже не вспоминал, а сейчас вспомнил и почувствовал лишь дрожание сердечной мышцы. Он погладил грудь кулаком, с тоской глянув вокруг.

– Что с тобой, Дерейкин? – услышал он и вздрогнул. Сестра наклонилась над ним и ласково погладила по голове. – Ну-ну, все образуется. Тебя дома ждут. Ведь ждут?

Федор посмотрел на нее и, сжав со страшной силой зубы, помахал отрицательно головой.

– Прости, милый, прости, – Катя еще раз погладила Дерейкина по голове. – Ты сиди-сиди. Сегодня тепло.

Сестра ушла, а Федор вдруг понял, что без нее у него внутри образовалась пустота. Он посидел немного, встал, постоял, крепко схватившись за перила, и вернулся в палату.

Прошел мимо зеркала. Ему показалось, что в зеркале скользнула красная маска. «От дней войны, от «дней свободы» – Кровавый отсвет в лицах есть».

– На перевязку! – заглянула сестра в дверь. – Дерейкин! Ты сегодня первый!

– Ну что, на поправку пошли, Федя? – она в первый раз обратилась к нему по имени. – Вот и молодцом! Через месяц-другой как огурчик будешь!

– Зеленый.

– А хоть и зеленый. Живой, дурень! Жи-вой! Все! Зови следующего. Не давит?

– Терпимо, – хмуро ответил Дерейкин.

– И как это тебя, Федя, угораздило в конце войны такие раны получить? Чуть-чуть и остался бы без ног.

– Чуть-чуть не считается. Вот так и угораздило. И не в конце войны, а в начале мира. Я уж почти домой добрался от самого Будапешта. Всего-то за пару недель. Шарахнуло, можно сказать, на пороге родного дома… которого нет…

– Федя! – строго сказала сестра. – Петрова зови. Потом Шапиро.

Перед ужином сестра опять разрешила Федору выйти на крылечко.

– Ты меня там обожди. Я с тобой в парк спущусь. Один не ходи!

У Федора гулко, под горло забило сердце. Как в конце пятого раунда.

Словно на шесте, появилась нанизанная на тонкий тополек луна, бледная и широкая, как лицо одноногого пирата Джона Сильвера. Вспомнились вдруг давние, совсем не реальные времена воронежской юности, когда от жизни брал, брал, брал… Но такими же нереальными казались и дни, отданные войне. Странно, когда отдаешь, вроде должно запоминаться дольше, а все одно.

– Думаешь?

Федор вздрогнул. Сестра с улыбкой глядела ему в глаза.

– Ты глянь, у тебя глаза зеленые! А я думала, карие. Пошли, что ли? Осторожней! Держись, – она подставила ему согнутую руку.

– Прямо как до войны! – сказал Федор.

– Что? – не поняла сестра.

– Да с девушкой гуляю.

– Нашел девушку! – хмыкнула сестра. – Юноша! Соскучился, небось, по «девушкам»?

Федор молчал.

– Неулыбчивый ты, Федя! Тяжело идти? Сядем вот тут. Во-от, тут нас никто не увидит. Да и кому мы нужны! Дай причешу. Давно в зеркало смотрелся-то?

– Давно, – хмурясь, ответил Федор.