Пинки ненавидела телефонные звонки. Ей претило вот так, без предупреждения, ворваться своим голосом и лицом на дисплее к кому-нибудь на работу или домой. Как вообще можно начинать с кем-то разговор, не зная, что на том конце провода происходит и какое царит настроение? Ее пугало, что она может потревожить в неподходящий момент: за обедом, во время встречи или полового акта, посреди прекрасного фильма или во время ссоры. Тот, кого она побеспокоит, будет злиться по праву. Она знала, что подобные опасения глупы и что она, скорее всего, единственная в целом Всемирном союзе, у кого такие проблемы с чужой приватностью, но это ничего не меняло. Для нее каждый звонок представлял собой полчаса мучительной подготовки, а затем, едва раздавался сигнал, наступало худшее – те несколько мгновений, пока человек на том конце не начнет говорить. Это было хуже, чем прыжок в неизвестность на новой плазменной трассе, карты которой у нее нет.
Прежде чем позвонить Лукасу, она собиралась с силами целое утро, и после всего этого он ответил лишь, что сейчас на встрече и даже не знает, до которого часа придется остаться на работе, «пока, всего хорошего». Скорее всего, он предполагал, что если Пинки хочет сказать что-то важное, то просто перезвонит вечером – но два звонка в один день были выше ее сил. Первоначальная уверенность – то есть встретиться с ним и сказать о том письме независимо от того, подходящее сейчас время или нет, – быстро ее покидала.
Было девять часов вечера. Она как раз решила, что уже все равно поздно, да и утренней попыткой она сделала достаточно для своей совести, как вдруг пикнул ее нетлог. Это совсем другое дело. С принятием звонков у Пинки проблем не было. Она была готова сделать что угодно для кого угодно в любое время дня и ночи.
Она взяла трубку в комнате. На большом дисплее на стене появилось лицо Лукаса.
– Так что ты хотела, Пинкертинка? Тебе что-то нужно? – Он, очевидно, тоже думал, что друзья звонят ему, только когда им что-то от него нужно.
Прямо сейчас он ехал домой – Пинки видела мигающие огни за окнами такси. Заметила она и то, чего на маленьком дисплее нетлога в виде браслета точно не было бы видно: Лукас выглядел невероятно усталым. Это лишило ее остатков храбрости.
– Ничего важного, – поспешно убедила она его. – Просто хотела спросить, что ты там делаешь, ну и…
Она закусила губу.
– Понял. Ты просто хотела поболтать, – произнес он совершенно нейтральным тоном.
Пинки быстро кивнула, счастливая, что он поверил, но тут же заметила его ухмылку, и ее уверенность пропала.
– Знаешь что? Совершенно случайно у меня есть время сегодня вечером, но сложно сказать, сколько его будет потом, – легко продолжал он, пока она не начала что-либо объяснять. – Как насчет зайти куда-нибудь выпить?
Это было заманчиво само по себе, но именно страх заставил ее тут же кивнуть в ответ – страх, что если она упустит эту возможность, то следующую уже так просто не получит. У Лукаса куча работы – это ясно. Это дело с Советом и колонистами во всех новостях. А что, если он в конце концов улетит на Д-альфу? Эта мысль была ужасна – тем более что прямо противоположная мысль о том, что страшная ноша в виде письма наконец может исчезнуть из ее коробки с фотографиями, была так притягательна!
– Раз ты предлагаешь, – выдала она.
– Прекрасно. Заеду за тобой. Я знаю один замечательный ресторан…
– Лукас, – пискнула Пинки.
Воспоминание, преследующее ее весь день, не отставало.
Он воспринял это как сомнение.
– Ну, не заставляй себя уговаривать, Пинки! – перебил он ее с улыбкой. – Когда еще при твоем аскетичном образе жизни ты выпьешь хорошего вина? Одевайся и пойдем!
– Нет, я… Я только… – выдавила она.
Она не хотела вина. В ее мыслях был другой вкус, давний, из воспоминаний. Неописуемый аромат. Даже столько лет спустя она чувствовала его во рту.
– А ничего, если мы…
Он выжидающе смотрел на нее. Пинки поняла, что причин для смущения на самом деле нет.
– Было бы странно именно с тобой идти в винный ресторан, – сказала она. – Это пустая трата времени. Не пойти ли нам лучше в ӧссенскую чайную?
Казалось, его это удивило.
– Ты бы хотела туда пойти?
– Хотя бы посмотреть. Я никогда в жизни не была в таких местах.
Лукас недоуменно покачал головой.
– Это женское любопытство! – Казалось, что он хорошенько задумался, но в итоге пожал плечами. – Как хочешь. Для меня будет честью помочь своей даме расширить горизонты… хотя потом мы, возможно, с радостью забежим в тот винный ресторан.
– Неужели их чай так тебе не нравится?
Лукас посмотрел на нее, будто не верил собственным ушам. И рассмеялся. Это был искренний смех, никакой иронии – такого она не слышала от него уже многие годы.
– Ну ты даешь, Пинки!
– Что в этом смешного?
– Хватит издеваться! – Он не переставал смеяться. – Чай! Не нравится! Мне!
Он потряс головой.
– Хотя, с другой стороны, хорошо, что ты в таком приподнятом настроении. – Смех еще звенел в каждом его слове. – Это будет интересный вечерок.
В этот момент Пинки поняла, что случилось какое-то принципиальное недопонимание. Она не знала чего-то, что должна была знать, и это была настолько базовая информация, что Лукасу даже в голову не пришло, что она ею может не владеть. «Неужели ӧссенская чайная – это что-то совсем иное, чем просто… чайная?» Но раньше чем она решилась на маневры отступления, Лукас просто сказал:
– Ну, давай, через полчасика я у тебя, – и прервал связь.
Она вздохнула. Интересный вечерок?! Пинки казалась себе тем странным человеком, который отправился на кладбище в надежде найти там клад.
Такая женщина, как Пинки – соответствующего нрава и соответствующего возраста, – способна одеться для вечера в течение нескольких минут. Правда, в свои шестнадцать она тоже простаивала у зеркала, чтобы оправдать шутки о женщинах и восполнить какую-то таинственную биологическую необходимость, однако в те годы она все решила раз и навсегда и с тех пор ей не приходится тратить время на это. Пинкертина Вард выяснила, что сливово-синий – это именно ее цвет, потому в шкафу было единственное универсальное праздничное сливово-синее платье проверенного временем фасона, единственные туфли проверенной модели и единственная губная помада проверенного оттенка. Иногда она их заменяла новыми, но других вариантов не рассматривала. Десять минут до приезда Лукаса она провела перед совсем другим шкафом.
Пинки открыла дверцы, взяла из коробки с фотографиями письмо отца Лукаса и бросила в сумочку. Затем снова вытащила. А потом сунула обратно. Сейчас у Судьбы был отличный шанс себя проявить, так как только от нее зависело, в какой фазе метаний позвонит Лукас. Дело не в том, что Пинки вообще не хотела передавать письмо. Была еще одна маленькая проблемка.
Сейчас, в тридцать три года, она бы точно ничего подобного не сделала. Но тогда ей было шестнадцать, и она была безумно, безнадежно – и совершенно бессмысленно – влюблена в Лукаса Хильдебрандта. Загадка, которую он из себя представлял, не давала ей покоя. Как и загадка, которой был маленький прямоугольник мицелиальной бумаги. Что ему может написать отец?!
Она открыла письмо.
Пинки думала, что найдет в конверте микрод с голографической записью. Или даже еще один лист бумаги с письмом, написанным от руки или напечатанным. Конверт не был подписан, потому она решила, что вместо разорванного может просто положить в новый и никто не заметит. Конечно, она не подозревала, каким образом пишут письма ӧссеане, и это было роковой ошибкой. В таких обстоятельствах она была обязана об этом знать.
Ну, теперь она знала. Они берут длинную полоску бумаги, на которой пишут письмо, а затем четко определенным образом складывают и склеивают. Она до сих пор вспоминала свой шок, когда поняла это. Никакого конверта. Ничего, что можно бы было заменить. И ничего уже не сделать незаметно, когда письмо разорвано на две части. Если она однажды захочет отдать это письмо, то придется признаться, что из любопытства ей хотелось его тайно прочитать. И более того…
Более того, ей это ничего не дало. Этот случай надавил на ее совесть, но нисколько не удовлетворил любопытство, потому что письмо определенно было написано не на том языке, который она могла бы понять. Можно было и раньше подумать – она ведь видела книгу, по которой Лукас учит ӧссенские знаки, и было совершенно очевидно, что профессор Хильдебрандт ими тоже владеет. Много ума не надо, чтобы понять, что в распоряжении отца и сына есть идеальный тайный язык, которым было бы грех не воспользоваться. Но она как полная дура совершила все ошибки, какие только могла, одну за другой, от основной до мельчайших.
Пинкертина раздобыла мицелиальную бумагу, тушь и перо, и попыталась переписать письмо, но оказалось, что это еще тяжелее, чем выглядит. Она не знала, какой из этого хаоса значков важен – какая точка или толстая черта действительно что-то значит, а какая случайна. Так как системой она не владела, подделать письмо ей не удалось, даже когда она пыталась обвести его через подсвеченное стекло. Полное фиаско.
Но у нее был еще шанс – если бы она пришла на кафедру к профессору Хильдебрандту и во всем призналась. Она решалась три года, тысячу раз себя убеждала, что он не такой уж жуткий, как кажется, и у него нет причин ее обижать. Ведь ничего страшного не случилось. Профессор просто перепишет письмо и доверит его кому-нибудь более надежному.
Потом Пинки узнала, что он умер.
Она почти рвала волосы на голове. Он опередил ее решительность всего на пару дней!
Вскоре ей пришло в голову, что она может сама начать учить ӧссеин и наконец расшифровать письмо. И оказалась не такой уж безнадежной. Возможно, Пинки делала глупые ошибки, но в академическом смысле способностей ей хватало; более того, в жизни она не раз проявляла значительное упорство, когда речь шла о часах усилий, посвященных соразмерно осмысленной цели. Выбранное для этой попытки время тоже не было таким уж странным, и смерть профессора с ним была тесно связана. Ӧссеин имел репутацию невероятно сложного языка, что всех отпугивало, так что ему почти не учили в языковых школах. Если бы Пинки искала курсы прежде, то вполне могла бы оказаться прямо на кафедре Хильдебрандта – а значит, и на коврике в его кабинете.
В учебнике она дошла до двадцать четвертой лекции, но только благодаря тому, что пролистала первые двадцать три, где речь шла о каких-то «вспомогательных определительных значках», что ей не показалось важным. Лекция № 24 начиналась классически: картинкой с двумя героями – землянкой и ӧссеанином. Под каждым был значок на ӧссеине, транскрипция латиницей и перевод на терронский.
«Эта девушка – студентка. Ее зовут Анна. Этот парень – жидкий металл во тьме. Его имени нет».
Именно так там и было написано. На этом Пинки закончила. Как можно это учить, если она даже не понимает перевод на свой родной язык?
Кроме того, она прочитала предисловие профессора Хильдебрандта, откуда узнала, что, кроме ӧссеина обыкновенного, на котором говорят в быту и которому посвящен данный учебник, существует еще три типа древнего храмового языка, которые используются в определенные периоды литургического года или в определенных обстоятельствах, а из них самый сложный и эзотерический – так называемый ӧссеин корабельный. С тех пор она не сомневалась, что письмо написано именно на корабельном ӧссеине, и это была самая веская причина, почему она бросила все это дело. Зачем учить обычный ӧссеин? Для ее целей его не хватит.
Да и к чему все попытки разгадать письмо? Лукас все равно бесконечно далеко.
Пинки отпраздновала двадцатый день рождения и лишилась девственности в спальном мешке с одним плазмолыжником с артисателлита Солунь-3 – это был красивый парень, но другие его черты она узнать не смогла, потому что больше его никогда не видела. В том же году она выступила на олимпиаде и заняла двадцать шестое место. Она убеждала себя, что в следующий раз будет лучше, но на самом деле именно в этот момент все ее жизненные успехи остались позади. Пинки начала изучать административное право и маркетинг – особого удовольствия это не приносило, и даже представить было сложно, что она действительно будет этим заниматься, но родители говорили, что это перспективно, потому она приняла мысль, что однажды станет секретаршей (которая отважно передает шефу телефонные звонки), так же, как и до этого приняла мысль, что будет профессионально заниматься лыжами. Грустно, что родители с младшей сестрой вскоре уехали. Валентина и Фредерик Вард были профессиональными плазмолыжниками, но давно закончили спортивную карьеру и посвятили себя акробатике. Им пришло интересное предложение с Эридана. С Кристиной проблем не было, она легко могла перейти в другую консерваторию, но родители сомневались, забирать ли с Земли Пинкертину, которая только начала учиться в университете. Пинки убеждала их, что справится и одна. Не могла ведь она стоять на пути их карьеры. И как она могла поехать с ними на Эридан, когда дома в ее шкафу лежит такое письмо? Она совершенно не сомневалась, что должна остаться на Земле. Пинки прекрасно справится без них. Ведь она уже почти совсем взрослая.
На следующий день после ее двадцать первого дня рождения родители и сестра помахали ей в зале аэропорта на прощание, и с тех пор она видела их от силы раз в году. Пинки действительно осталась одна. Грета вышла в первый раз замуж, и с ней невозможно было говорить, Пол Лангер выигрывал на Марсе одно соревнование за другим, Ник изучал право. Лукас уже давно не участвовал в гонках, но был на короткой ноге с администратором плазмоцентра, который разрешал ему кататься вдоволь по профессиональной трассе, куда никого, кроме членов команды, не пускали. Благодаря этому Пинки виделась с ним, но общались они в спешке и недолго. У Лукаса было мало времени: он изучал астрофизику, писал в Медианете комментарии о политике, прилично зарабатывал переводами с ӧссеина, и за ним бегали толпы девушек. У Пинки все равно были свои заботы. Ее лучшая подруга, олимпийская чемпионка Донна Карауэй, недавно погибла на плазменной трассе. Против этого вся суматоха с письмом выглядела просто смешно.
О проекте
О подписке