Мы можем думать, что очень далеки от Бога из-за этого облака неведения между нами и Им, но вне сомнения было бы правильнее сказать, что мы намного дальше от Него, когда между нами и всем Творением нет облака забвения.

«Облако неведения», анонимный трактат, ок. 1370 г. ^[1]

ОН призвал меня, сам того не зная, и я пришел – после стольких лет!

От горя кровь у него точно свернулась. Он попал в тяжелейшее положение, а я не мог ничего поделать, не мог ему помочь. Он уже давно перестал верить в Бога, да и про меня совсем забыл. Но я тем не менее не упускал его из виду все эти годы. Всю его жизнь. Я – его ангел-хранитель.

Я не отлучался от него на протяжении всего того дня.

Он сидел в машине один, как взрывчатка в гранате.

– В Бога душу мать, – пробормотал он.

Я опустился ему на плечо.

Он ехал по дороге, ведущей от побережья вглубь страны, и очень спешил, чтобы не опоздать на заседание суда.

Я был рядом с ним уже тогда, когда он провожал ее. Видел, как они вместе поднялись по трапу на корабль. У нее через руку висело пальто, он нес небольшой чемоданчик.

Вместе, он впереди, они окунулись в спертый воздух, заполняющий нутро больших кораблей. Он первый, она следом, шли они по узкому коридорчику с обшивкой из осклизлого крашеного железа, куда никогда не проникает солнечный луч, и в тусклом свете горевших вполсилы бронированных лампочек накаливания он высматривал номера кают, мимо которых проходил, пока наконец не сказал:

– Вот здесь.

– Спасибо, Schatz. ^[2]

Полуоткрытую, удерживаемую крючком дверь он открывает полностью, входит и ставит чемодан в ногах одной из коек. В каюте две двухъярусные койки.

– Корабль без намека на комфорт, – говорит он, – даже не помогают отнести багаж.

– Это не страшно, главное, что нам без труда удалось достать место. Мне не нужен комфорт, мне нужна безопасность.

У нее был нежный тихий голос, и говорила она на таком исковерканном голландском, что его трудно было отличить от немецкого.

Поставив чемодан на пол, он машинально снял шляпу. Теперь таких шляп в Голландии почти не носят, это была настоящая борсалино с широкими мягкими полями, опущенными и спереди, и сзади, с очень широкой лентой вокруг тульи. ^[3]

Его плащ-дождевик шоколадного цвета выглядел замшевым, но даже не подходя вплотную можно было понять по запаху, что он резиновый.

Три койки из четырех были завалены сумками и одеждой.

Она закинула свое пальто на верхнюю полку – единственную свободную, в той паре коек, которая находилась подальше от иллюминатора, следовательно, самую неудобную.

Это не укрылось от внимания Альберехта, но он ничего не сказал. Я читал его мысли и всё знал. Он подошел к небольшому, полностью зашитому красным деревом умывальнику с крошечной раковиной и повернул один из двух видавших виды, некогда никелированных кранов, покрытых засохшей мыльной пеной. Такое впечатление, будто кран в оспинах, подумал он.

Из крана потекла слабенькая струйка воды. Мертвой, застоявшейся. И тотчас перестала течь, едва он отпустил кран, выключавшийся автоматически с помощью спрятанной в нем пружинки. Пусть эта вода и затхлая, но другой пригодной для питья на корабле нет, надо ее экономить.

Вслух:

– И здесь тебе предстоит провести две недели с тремя незнакомыми тетками…

Она кладет ладонь ему на плечо и касается губами его шеи: легкий-легкий поцелуй, точно с губ слетел выдох. Ответ на его слова, слова бессилия, по смыслу не имеющие ничего общего с тем, что он на самом деле думал, но чего не мог сказать и тем более не хотел сказать: тебе вообще не место на этом корабле. Не уезжай. Останься со мной… Не покидай меня.

Она была бежавшей из Германии еврейкой, с которой он прожил четыре месяца.

Прощание происходило 9 мая 1940 года, и корабль стоял в порту Хук-ван-Холланд в Нидерландах. Это был грузовой корабль с несколькими пассажирскими каютами, отправлявшийся в ту же ночь в Америку.

– Если в корабль попадет торпеда, – сказал он, – и ты окажешься в холодной морской воде, о чем ты будешь думать?

– Я не буду думать. Я буду стараться изо всех сил оставаться на поверхности воды. Мне придут на помощь. До сих пор в моей жизни мне всегда кто-нибудь приходил на помощь, а после войны мы с тобой снова встретимся.

– Война будет продолжаться пять лет.

– Не надо так мрачно, Schatz. Ведь воевать уже почти перестали. По-моему, в Германии что-то назревает и Гитлера убьют еще до конца этого года.

– Правда?

– Не я одна так думаю. Французы и англичане тоже так думают. Иначе они бы уже разбомбили немецкие города и перешли Рейн.

– Ты сама не веришь в то, что говоришь. Если бы верила, осталась бы здесь.

– Что ты, Schatz, в такой маленькой стране?

– Ну и что, что маленькой? Это только лучше. Сколько раз я тебе объяснял. Мы не ссорились с Германией. Мы не будем участвовать в войне, точно так же, как в Первую мировую.

– Почему же тогда правительство отменило все увольнительные и отпуска для военных?

– Потому что мы сохраняем нейтралитет и должны показать миру, что намерены защищаться от любого агрессора. Любого, неважно, какого именно.

– Но у вас в стране тоже есть нацисты. Если эти нацисты попросят немцев прийти к ним на помощь, что тогда?

– Слишком поздно. Пять дней назад мы человек двадцать нацистов на всякий случай посадили в тюрьму. Все их шишки теперь за решеткой.

– Коммунистов вы тоже посадили.

– Наше правительство проявляет осмотрительность.

– Правительства Норвегии и Дании тоже проявляли осмотрительность. А что в результате? Германия их преспокойно захватила.

– Ты противоречишь сама себе. Сначала уверяешь, будто в Германии что-то назревает и жизнь Гитлера в опасности. А теперь говоришь о его успехах.

– Пойдем-ка на палубу. Здесь так душно.

Она вышла из каюты, он следом за ней. Сунул руку под расстегнутый плащ, вынул из кармана серебряную баночку и достал мятную пастилку.

Он мчался на полной скорости, но не все время держал руль обеими руками. То и дело ударял себя правой рукой по правому колену.

– В Бога душу мать, – бормотал он.

В Бога душу! От имени Господа Бога я и вслушивался в мысли моего подопечного.

Он жалел себя. «Мне теперь нечего будет предвкушать, не о ком заботиться. Разве это справедливо, когда тебя бросает женщина, которую ты спас с таким риском для себя? Если бы не я, ее отправили бы обратно в Германию. Ведь наше правительство проявляет такую осмотрительность…»

– Но она-то это сделала не просто из осмотрительности, – шептал я ему, – бросить тебя для нее меньшее зло, чем бросить то правое дело, за которое она борется.

– Дурак, – сказал черт, – ты был для нее лишь счастливой случайностью, одной из многих, позволивших ей спастись от немцев.

– Не будь таким эгоистом, – продолжал я нашептывать моему подопечному, потому что возражать черту не имею права, ибо обязан вообще отрицать его существование.

Сидя съежившись на вентиляционной трубе, я наблюдал за тем, как они снова появились наверху, уже без багажа, и стали прохаживаться по палубе.

– Если война и правда так быстро закончится, как ты говоришь, то прекрасно можно не плыть ни в какую Америку.

– Это я так думаю, что война скоро закончится, но точно не знаю. Мне нельзя забывать о моих родственниках и о товарищах по партии, с которыми в Германии так жестоко обращаются. Из Америки я смогу им помогать. А из такой маленькой страны, как Голландия, не получится.

Ее слова были правдой, но не совсем правдой, как и вообще все, что говорят люди. Это правда, что из Голландии она не могла бы помочь ни родственникам, сидевшим в концлагерях, ни товарищам по партии, которые прятались по разным подпольным адресам, не имея правильных документов и денег. Это правда. Но не ради этой правды она уезжала от Альберехта.

Полный тридцативосьмилетний мужчина. По розовому, слишком тщательно выбритому лицу и по слишком аккуратной стрижке, но особенно по мутноватым глазам было видно, что он в недавнем прошлом весьма и весьма злоупотреблял спиртным.

Познакомившись с ней, бросил пить.

Он знал, что у него много недостатков. Наверное, слишком много, чтобы она связала с ним свою жизнь навсегда? Он сделал все возможное, чтобы исправиться. Все равно недостаточно? Неделю назад он еще и бросил курить.

Все то время, что он был знаком с этой женщиной, его мозг сверлила дьявольская мысль:

В ее положении она просто-напросто не могла не лечь в постель со своим спасителем, не сделать того, о чем он просил. «Даже если бы я был самым отвратительным чудовищем на белом свете (а разве это не так? Алкоголь сочится из моих пор. Я старая развалина по сравнению с ней, ведь ей самое большее двадцать пять лет)».

Двадцать пять лет. Такой возраст значился в ее фальшивом паспорте, и ему никогда не приходило в голову спросить у нее, правда ли ей столько. Он знал только ее фальшивые имя и фамилию, фальшивое место рождения и фальшивый возраст.

В паспорте, по которому она смогла купить билет в Америку благодаря совершенному Альберехтом подлогу в документах, тоже значились фальшивая фамилия (но другая), фальшивое место рождения и фальшивая дата рождения.

Альберехт был прокурором и потому имел связи.

Я видел, как они медленно идут мимо меня по ржавой палубе, покрытой лужами с тоскливыми радугами от пленочки отработанного машинного масла на поверхности. Я подслушивал их разговор, хотя ветер дул не в мою сторону.

Она достала из кармана пальто платок и повязала на голову. Ветер из свинцовых туч дул во всю силу, и левой рукой она придерживала узел платка у подбородка.

Он тоже крепко держал шляпу за поля. Так что они оба напряженно занимались одним и тем же – борьбой с ветром, но это общее дело их не связывало, а, наоборот, отвлекало внимание друг от друга и приковывало его к двум обыденным предметам, которые не были общими: к платку, к шляпе.

Рукав пальто на поднятой вверх руке соскользнул с запястья, украшенного множеством тонких серебряных браслетов.

В конце концов он схватил ее за это запястье и встал прямо перед ней. Широкие, как тогда было модно, штанины его брюк развевались на ветру. Он сказал:

– Все слухи о том, что Германия якобы собирается на нас напасть, были сегодня утром опровергнуты германским информационным агентством. Именно оттого, что Дания и Норвегия уже оккупированы, велика вероятность, что Голландию они оставят в покое. Этот Гитлер же не совсем сумасшедший. На Западе он получил все, что хотел. Данию и Норвегию занял. Англия теперь не может перерезать пути подвоза железной руды из Швеции. У него нет никаких причин нападать на Голландию.

– Буду рада за тебя, если это правда, Schatz. Ты же понимаешь, что я вернусь сразу, как только Германия лопнет. Ты же веришь, что я не шучу?

Его водянистые глаза смотрели на нее без иронии, но и без малейшего доверия. Он ответил:

– Я тебе верю.

Между тем ветер становится еще сильнее. Деревья не раскачиваются, но создается такое впечатление, что их кроны полностью перемешались. При каждом порыве ветра его небольшой автомобиль сносит с курса, так что ему то и дело приходится рывком выравнивать руль.

Эпизод расставанья не дает его мыслям покоя. В некоторые моменты ему кажется, что он переживает его снова и снова.

Сойдя в одиночестве на берег, он обернулся на нее еще два раза. Шляпу нельзя было отпускать ни на миг.

Она стояла у борта. Маленькая поднятая вверх рука махала ему на прощанье. Он видел, как браслеты скользят по ее запястью, и ему казалось, будто до него доносится их позвякивание. Но в действительности слышался только крик чаек и нудное жужжание электролебедки.

«Как бы мне хотелось взять и завалиться в какой-нибудь бар», – думал он.

Медленно пятясь, он махал ей шляпой.

Ее поднятая рука, запястье, вокруг которого серебрится облачко тонких браслетов, напоминающее круги на воде. Будто она уже тонет в пучине и последнее, что высовывается из волн, это ее рука. Прощай. На глаза набежали слезы. Боясь, что она это увидит, в то же время зная, что она ничего не может увидеть из-за большого расстояния между ним (у выхода с пристани) и ней (там, высоко на палубе корабля), он отвернулся и сказал себе: «Я никогда ее больше не увижу».

Проверив, хорошо ли держится на голове шляпа, он огляделся, соображая, как быстрее дойти до машины. На глаза попалось небольшое фортификационное сооружение, перед которым сидели, прислонясь спиной к бетонной стене и вытянув ноги на каменной мостовой, двое солдат. Их каски лежали тут же рядом, на земле, и ветер развевал им волосы. Один солдат держал между вытянутыми пальцами правой руки сложенную вдвое папиросную бумажку, внутри которой лежал табак. Левой рукой он протягивал помятую черно-синюю пачку, откуда только что взял щепотку, второму солдату, сидевшему рядом.

Укрепление было построено в виде домика размером с сарайчик для велосипедов, с покатой крышей.

От деревянной опалубки на бетоне отчетливо пропечатались текстура дерева и места стыков досок. Поверх них, ради маскировки, темной охрой и известкой нарисовали кирпичи и швы между ними. Но это еще не было вершиной художественных изысков строителей, на которые их подвигла военная хитрость. На стене изобразили окно. Квадратное окно с двумя раздвинутыми по сторонам и аккуратно подобранными занавесочками. Поверхность стены между ними была покрашена черным, чтобы это напоминало полумрак в комнате, которой не существовало, а на подоконнике, чуть-чуть не по центру, стояла красная герань в горшке. И горшок, и цветок объемом, равным слою краски.

Но нельзя сказать, что это окно было полной фальшивкой и вообще не соединяло внутреннее помещение с улицей, что, собственно, должно делать любое окно. Приглядевшись хорошенько, можно было увидеть, что подоконник представлял собой длинную горизонтальную щель, через которую на серое море смотрело дуло.

Пушка, обращенная на запад, откуда противника ждать не приходилось. Назначение пушки – из-под нарисованной герани не подпускать захватчика, которому пришлось бы совершить огромный обходной маневр, чтобы не напасть с тыла.

Укрепление, преграждавшее путь воображаемому захватчику, пушка, поставленная лишь для того, чтобы опровергнуть аргумент единственного потенциального агрессора, что Голландия якобы не готова защищаться от любого врага.

Бетонная отливка с нарисованными поверх нее кирпичной кладкой и окном с подоконником и комнатным цветком, перед которой, развалясь, сидели защитники и за которой стояла маленькая пушка, казалась ярчайшим воплощением трусливой лжи, когда-либо сооруженным на земной коре. Пушки, бетон и солдаты, размышлял Альберехт, все это может понадобиться у восточных рубежей, но никак не со стороны моря. То, чего не хватало на границе с Германией, находилось здесь, не принося никакой пользы, и мирно угрожало проплывающим кораблям. Но и в ином случае, если бы эта огневая точка была обращена в сторону Германии, все равно было бы мало проку. Верит ли хоть один человек на свете, что у Голландии есть мало-мальский шанс сохранить независимость, если Германия и правда нападет?

«Для меня все это не имеет значения, – думал он, садясь в машину. – Из всех зол, которые мне могут быть уготованы, я выбрал бы смерть в ее объятиях. Но она недостаточно любит меня, чтобы со мной жить, не говоря уже о том, чтобы со мной умереть».

Он не пошел ни в какой бар. Пошел прямиком к своей машине и сразу сел в нее. Не мешкая ни минуты, поехал кратчайшим путем в свой окружной суд.

И все же в нем, чередуясь с непреодолимым желанием пренебречь обязанностями и остановиться у первого попавшегося заведения, где подают спиртное, то и дело шевелилась мысль взять и развернуться и поехать обратно в Хук-ван-Холланд, стащить ее с этого корабля, пусть даже силком, и сказать: «Никуда ты не поплывешь. Я получил сведения. Этой ночью немцы устроят торпедную атаку на твой корабль. Он перевозит стратегический груз. Мы перехватили тайное сообщение от немецкого шпиона. За кораблем следит подводная лодка. Ты останешься здесь».

То и другое чушь, разумеется. Нет у него никаких тайных сведений. И ни у какого бара он не остановится, и не будет он напиваться до смерти. Я ни разу в жизни не пренебрегал работой ради выпивки, этого не могут не признать даже самые заклятые враги. Выдумывать на ровном месте тайные сведения я тоже не стану. Но в данном случае лучше бы выдумал. Вместо этого перед расставанием он стоял и упрашивал ее:

– Ты просто-напросто искушаешь судьбу. Ищешь неприятностей. Иногда мне кажется, что евреи везде подвергаются преследованиям, потому что в глубине души считают, что этого заслужили. Документы у тебя были в порядке. Никто ничего не подозревал. Ты могла бы дожить в Голландии до конца войны без малейшего риска. Но не захотела.

– У меня есть обязательства.

– А по отношению ко мне их, что ли, нет?

– Уезжай скорее, а то опоздаешь на заседание.

Так он, притворяясь, будто не замечает, что это она навязывает ему свою волю, позволил прогнать себя с корабля, вниз по трапу. Все доводы, которые они друг другу приводили, были по сто раз проговорены раньше. Они вели этот диспут уже много недель, и получалось, что ему нечего возразить на ее аргументы. Все неопровержимые тезисы, гордо рождавшиеся у него в голове, теряли всякую убедительность, едва слетая с его губ. Когда же они наконец меняли тему разговора, у него всегда оставалось ощущение, что не она, а он терпит поражение, а также ощущение, что она это знает.

Он разговаривал с призраком, маячившим у лобового стекла, и не знал, что это я.

На дороге почти не было других машин. Мы догнали роту солдат-самокатчиков на велосипедах. Винтовки висели у них на спинах. Они ехали, петляя, нестройной толпой и то и дело выруливали на середину дороги, где легко могли попасть под машину. Я крепко держал правую ногу Альберехта, чтобы он не нажимал на газ. Он ехал по крайней левой полосе, но все равно не мог двигаться беспрепятственно. Солдаты смеялись, оборачивались на него, кричали что-то вслед, некоторые отдавали честь. Он смотрел только прямо перед собой.

– Никогда не догадаешься, что она в конце концов выдумала, – пробормотал он, хотя в машине не было никого, кроме нас с ним.

Смешное слово: «догадаешься». Что мне догадываться-то? Я ведь слышал все их разговоры, так как слышу все, что говорит он и что говорят ему, а также читаю все его мысли.

– Она сказала… она сказала… есть очень простой способ удержать меня в Голландии, милый мой Schatz. До отплытия еще четыре часа. У тебя более чем достаточно времени, чтобы донести на меня, чтобы арестовали и сняли с корабля. У меня ведь фальшивые документы…

Он умолк, и я не мог прочитать его мысли, как будто их у него в голове вообще больше не возникало.

Потом он сказал:

– Это она пошутила, но шутка казалась нехорошей. У меня возникло ощущение, будто в отношении нее я был негодяем-сутенером, будто шантажом заманил ее в постель.

А я-то читаю его мысли и понимаю, что сутенер – неподходящее слово для того, что он имеет в виду. Или подходящее? Конечно, нет. Хотя она находилась у него в квартире и днем и ночью, нельзя сказать, чтобы связь их была такой уж страстной – связь в том смысле, который нам, ангелам, чужд, но который людей почему-то заставляет то и дело судорожно восклицать: «О, мой ангел!»

– А я вообще такой.

– С каких пор?

– Никогда другим и не был. Как любовник совсем не пылок.

– Что ты, Schatz, не придумывай.

– Не придумывай? Ах, мой ангел, как ты можешь об этом судить?

– Я не святая.

– Для меня святая. Я любил бы тебя не меньше, если бы ты была святой и мы бы жили рядом друг с другом, храня целомудрие.

Молчание. Он чувствовал, что она не верит доводам, и ему потребовалось время, чтобы победить то бессилие, что вызвало ее неверие, и продолжить разговор.