Жил однажды исландец, который совершил великое дело, нечеловеческий подвиг. После сражения на альтинге в 1012 г., когда перспектив для примирения не было и все предвещало фатальный раскол самого государства, Халль со Склона встал и сказал: «Все знают, что я был поражен горем, когда погиб мой сын Льот. Кто-нибудь из вас может подумать, что он будет одним из самых дорогих людей, павших здесь (то есть за смерть которого потребуется больше всего жертв). Но я сделаю это ради того, чтобы мои люди снова пришли к согласию; я оставляю смерть моего сына неотомщенной и дарую своим врагам полный мир и согласие. Поэтому я прошу тебя, Снорри Годи, а с тобой – и лучших своих воинов из тех, что собрались здесь, принести нам мир». После этого Халль сел. Его слова вызвали громкий шепот одобрения; все прославляли его великодушие и добрую волю. «И из-за того что Халль оставил смерть своего сына неотомщенной и много сделал, чтобы вернуть стране мир, следует сказать, что все, кто присутствовал на совете, собрали деньги и отдали ему. И когда их сосчитали, то оказалось, что там не менее восьми сотен серебряных монет; это было в четыре раза больше того, что требовалось в качестве виры за убийство человека».

Но для того чтобы подвергнуть жизнь опасности, вовсе не обязательно было проливать кровь. Оскорбление считалось смертельным и от раны, нанесенной ударом палки, и от острого меча, или даже от презрительно сказанного слова и небрежения. И лекарство во всех случаях было одним.

Если человек сидит среди других и разговаривает с ними, подчеркивая значимость своих слов ударами палки, и нечаянно ударяет соседа по носу, этот сосед может принять во внимание, что ударивший его близорук или чересчур возбудился. Никто также не назовет хорошо воспитанным человека, который, получив нечаянный удар по носу, вскакивает и бьет топором своего обидчика, но если горячий и близорукий собеседник будет случайно обнаружен мертвым в постели несколько месяцев спустя, то всем будет понятно, что кто-то приходил сюда, «чтобы отомстить за тот удар палкой по носу». И все согласятся с тем, что это была месть.

Это случилось с исландцем по имени Торлейв Кимби («Сага о людях с Песчаного берега»). Находясь в плавании на норвежском судне, он жестоко поспорил со своим соотечественником Арнбьёрном, когда они вместе готовили еду. Арнбьёрн разъярился и ударил Торлейва горячей ложкой по шее. Торлейв проглотил обиду: «Нет, я не допущу, чтобы норвежцы потешались над нами, исландцами, и разогнали нас, как пару собак; но я вспомню об этом, когда мы вернемся в Исландию». Впрочем, память у Торлейва оказалась короткой. Но когда он попросил руки девушки, на которой решил жениться, ее брат сказал ему: «Вот что я тебе скажу: я отдам тебе свою сестру в жены только после того, как ты залечишь свои шрамы на шее, полученные три года назад в Норвегии». Так удар ложкой и отказ брата невесты отдать ее за Торлейва из-за шрамов на шее привели к тому, что в двух обширных районах вспыхнула война, которая привела к смертельной и длительной вражде между семьями обидчика и пострадавшего. Однако с точки зрения морали того времени причина вражды и ее последствия были вполне сопоставимы по масштабам.

Если человека назвали вором или трусом, который таковым не являлся, или обидели, обозвав безбородым, и ему было трудно это отрицать, поскольку факт был налицо, он в любом случае мог получить полную компенсацию за оскорбление, если хотел защитить свою честь.

Ньяль был мудр и богат, знал законы и слыл добрым соседом. Был он хорош собой, но был у него один недостаток – у него не росли борода и усы. Жена Гуннара, злоречивая Халльгерд, узнав, что сыновья Ньяля возят навоз на поля, в разговоре со скальдом Сигмундом не смогла удержаться от колкости:

– Такой умный мужчина, знающий все на свете, и не может понять, куда следует возить навоз! Неужели ему невдомек, что удобрять следует те места, где плохо растет. Ведь он знает, что все зовут его безбородым стариком, а его сыновья отныне будут зваться навознобородыми! А ты, Сигмунд, потрудись – изложи все это в стихах, пусть от твоего искусства будет хоть какая-то польза!

Сигмунд сделал все, чтобы заслужить похвалу Халльгерд, и его висы вышли злыми и оскорбительными.

Стихи дошли до ушей жены Ньяля, женщины суровой и непреклонной. Когда мужчины сели ужинать, Бергтора сказала:

– Вы получили подарки: и ты, Ньяль, и твои сыновья. Стыдно будет, если вы не отблагодарите Халльгерд за них.

– Что еще за подарки? – удивился Скарпхедин, старший из сыновей Ньяля.

– Вас, мальчики, назвали навознобородыми, а хозяина дома – безбородым стариком!

– Мы не женщины, чтобы сердиться из-за пустяков, – возразил Скарпхедин.

– Но тогда рассердится Гуннар, и если вы не вступитесь за свои права, то никогда не отмоетесь от позора! – не унималась Бергтора.

– Похоже, нашей матушке нравится нас дразнить, – сказал Скарпхедин с улыбкой, но на лбу у него выступили капельки пота, а щеки пылали от гнева; такого с ним еще никогда не было.

Грим хранил молчание, кусая губы; лицо Хельги осталось невозмутимым. Бергтора вышла, и Хёскульд последовал за ней, но вскоре вернулась, пылая от гнева.

Ньяль попытался ее успокоить:

– Успокойся, женушка, я все улажу, дай только время. Ведь, как говорится, о мести всегда судят по-разному: одним она кажется справедливой, другим – наоборот.

Вечером Ньяль услышал за стеной звон секиры и поспешил в оружейную.

– Кто поснимал наши щиты? – спросил он жену.

– Твои сыновья сняли их и ушли, – ответила Бергтора.

Ньяль сунул ноги в сапоги и обошел дом; он увидел, что сыновья поднимаются на гору.

– Куда вы?

– За овцами, – ответил Скарпхедин.

– Зачем тогда взяли оружие? Мне кажется, у вас на уме что-то другое.

– Так и есть, мы идем на рыбалку.

– Ну, раз так, надеюсь, у вас будет богатый улов.

Вернувшись домой, Ньяль сказал Бергторе:

– Все твои сыновья ушли из дому, вооружившись. Похоже, их выгнали из дому твои резкие слова.

– Я буду горячо благодарить их, если они вернутся и скажут мне, что Сигмунд мертв.

Братья вернулись с хорошим новостями и рассказали обо всем отцу.

Тот ответил:

– Отлично сделано! («Сага о Ньяле»).

За всякое преступление одна расплата – смерть. Даже если дело идет об отстаивании своих прав или возмездии за преступление, расплачиваются все равно той же монетой. Если люди верят, что бранные слова могут нанести урон их чести, можно подумать, что и их собственные оскорбления будут иметь тот же эффект. Но грубые слова в ответ на чужую брань не способны восстановить поруганную честь: горечь от них остается, а человек может лишиться мести. Поэтому северянин не хотел брать своего врага в плен и осыпать его оскорблениями, он предпочитал сразу же убить его; ибо он опасался унизить себя, вместо того чтобы восстановить свою честь. Германцы считали бесчеловечным унижать врага, лучше было его уничтожить. Месть была слишком дорогим делом, чтобы с ней шутить.

Людей заставляла искать мести поруганная честь, а не какие-нибудь пустяки. Гильдии, как старые семейные кланы, жили во фрите и хранили свою честь. В их статутах принципы, лежавшие в основе древнего общества, были сведены в параграфы. Человека изгоняли из гильдии и объявляли нидингом – отщепенцем, если он нарушал фрит во время ссоры, возникшей между братьями, где бы она ни произошла – в доме гильдии, на улицах города или в другом месте. Такое же наказание ждало и того, кто отказывался помочь своему брату в его делах с людьми, не входящими в состав братства. Но грехом считалось и то, что брат терпит оскорбления и не зовет на помощь других членов гильдии; а если он не мстит за оскорбление с их помощью, то его изгоняют из братства, как источник заразы.

Хотя законы фрита не были объединены в один свод, они тем не менее были известны всем; их власть была так велика, что законоведы начинали осознавать ее, как только оказывались в оппозиции к ним. С другой стороны, честь безоговорочно признавалась в правовых кодексах.

Для собратьев по фриту месть была обязанностью; закон называет этот долг правом. Законы Исландии позволяли убить человека на месте, если он напал на вас или ударил, даже если на теле не осталось видимых повреждений. Что касается более серьезных ударов или ран, а также смертельных оскорблений, обидчика можно было убивать тогда и в таких местах, где он был обнаружен в срок до следующего собрания альтинга. В это время месть считалась законной.

Но если человек приходил домой, не отомстив за небольшую обиду; или не рассчитывался за более серьезное оскорбление в течение осени, зимы и весны, то его лишали права уладить это дело своими собственными руками; он должен был подать иск на своего обидчика в суд. Так закон сам себя разделял. Развитие шло по линии сокращения права мести; но, пока необходимость мести признавалась в принципе, вводились только внешние ограничения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие непрочные барьеры не могли удержать того, кто искал мести.

В законах Норвегии процесс ограничения зашел еще дальше. По большей части для самых серьезных преступлений необходимость мести признавалась. Власти могли по необходимости оказать лишь моральную поддержку человеку, отомстившему за убийство своего родственника или за то, что женщины из его семьи подверглись бесчестию; но назвать эту месть преступлением, хотя бы и не совсем крупным, даже в раннее Средневековье, было делом немыслимым. Но и здесь законы норвежских королей пытались установить предел действиям человека. Впрочем, были некоторые сомнения – как относиться к самым тяжким преступлениям: можно ли отказать человеку в праве ответить ударом топора на оскорбительное обращение: «старуха», «сука», «шлюха», «рабыня»? Но, получив рану, удар, легкий толчок локтем, презрительную насмешку в свой адрес, человек уже мог обратиться в суд.

Тем не менее понятие о чести все еще было сильным. Хакон Хаконсон, во введении в Закон Фростатинга^[13], утверждал, что месть за раны и оскорбления должна считаться законной, если она осуществилась до того, как стороне обидчика было предложено заплатить виру. Слабые возражения: «за исключением тех случаев, когда король и другие люди постановили иное» – свидетельствуют о том, что все попытки реформировать законы сверху оказались беспомощными; это давало добро старым порядкам и превращало реформы в пустые слова. И если обидчик, полагаясь на свое богатство и власть или на помощь влиятельных родственников, предлагал помириться, то оскорбленная сторона имела право выбора – принять условия примирения или нет.

В наши дни вызывает улыбку одно нововведение, на которое в далекие времена смотрели с большой надеждой: человека, который отомстил обидчику, нельзя считать виновным, если его месть не превышала нанесенного им ущерба. Все, что свыше, должно было быть тщательно оценено в качестве уплаты за ущерб, после чего выплачивалась компенсация. Идея, конечно, хорошая, но как оценить, какой размер наказания соответствует совершенному преступлению и чему должна быть равна доплата, если таковая имеется? Гораздо лучше выглядела идея мягкого увещевания, которой должны были руководствоваться члены королевской свиты: не мстите чересчур неожиданно, и пусть ваша месть не будет чрезмерной. Так записано в своде законов короля Магнуса^[14] 1274 г.

Все эти попытки изменить образ мыслей людей носят печать слабости; сами эти улучшения свидетельствуют о том, как сильно и прочно обычаи старых времен впечатались в сознание людей: вред того или иного рода требует исправления, и это исправление, разумеется, должно происходить в форме мести. Да, стали зарождаться новые идеи; но пока еще реформаторы не могли заложить ничего нового в фундамент новой жизни и поэтому вынуждены были опираться на старое, основывая свои указы против мести на том факте, что месть – это то, без чего человек обойтись никак не может.

Нет никаких сомнений, что между законом и жизнью пролегает пропасть, и для того, чтобы трактовать и применять законы, требуются особые знания. Ученый законовед с легкостью различает оттенки и степени преступления, которые обычный человек просто не замечает. Старые норвежцы, собираясь в суде, «с интересом слушали, как люди, поднаторевшие в изучении законов, рассуждают о различиях между раной, обнажившей кость, но закрывшейся после лечения, и более серьезным случаем, когда кусок плоти того или иного размера был отрублен полностью и упал на землю. Слушатели прикидывали в уме, сколько обидчик должен заплатить за первый удар и сколько – за второй. Им была предложена классификация различных терминов преступлений. Полный штраф должен быть выплачен, во-первых, когда один человек оскорбляет другого, лежащего в родах, во-вторых, если он заявляет, что другой одержим неестественными желаниями; в-третьих, если он сравнивает его с кобылой, троллем или шлюхой. Аналогичным образом, полный штраф полагается, если человека обзовут трэллем (рабом), шлюхой или ведьмой; что же касается других штрафов, приводятся оскорбительные слова, за которые полагается небольшой штраф; за них можно отомстить, сказав: «Сам такой».

После того как заседание объявлялось закрытым, добрые люди расходились по домам и продолжали кроваво мстить за крупные преступления и мелкие обиды, словно никогда и не слышали о градации преступлений. Также исландцы, эти суровые защитники своей чести, спорившие и мстившие за ее поругание старыми добрыми способами, приходили на свой альтинг и слушали, как законовед читает главу об убийствах, во всей ее искусственной сложности, перечисляя условия, возможности и обстоятельства, вплетенные в нее, до бесконечности. И никто из них не смеялся; наоборот, все слушали с глубочайшим интересом.

Если бы мы не знали, как на самом деле обстояли дела, мы решили бы, что в обществе произошел раскол. Но нет.

В Исландии, по крайней мере, не было и следа какого-нибудь различия между кастой, дарующей народу закон, и толпой, не признававшей никакого закона. Те же самые твердолобые йомены, которые сражались друг с другом в своих районах, были законоведами со степенями, любившими и умевшими распутывать юридические хитросплетения. Именно эти крестьяне и превратили законы Исландии в сложную сеть казуистики. Закон на острове саг представлял собой стройную, доведенную почти до совершенства систему, которую можно было найти только в Исландии и нигде больше. Она была создана постоянными судебными процессами и постоянным законодательством. Почти то же самое происходило и в Норвегии. Хотя повсюду люди, изучившие законы, в более узком смысле, жили рядом с теми, кто их не знал, различие заключалось лишь в объеме их познаний и никак не влияло на проявляемый к закону интерес.