Весь следующий день я не выходила из своего укрытия. Хозяин избы что-то делал – слышались шаги и звуки обычного деревенского быта. Топилась печь, булькало в котелке. Иногда он подходил и заглядывал ко мне, сменил мне молоко в мисочке. Я не шевелилась и не поднимала голову – не было сил – и только взглядом следила за ним. Он ничего не говорил, не пытался меня достать, только смотрел на меня печальным взглядом своих серебристых глаз. Днем он ушел и вернулся поздно вечером, проверил, жива ли я и не убежала ли. Сменил мне молоко и лег спать. Я тоже спала. Силы покидали меня, и тело уже не слушалось.

Ночью меня снова разбудили стоны и тяжелое хриплое дыхание. Я лежала в темноте и думала о том, что, скорее всего, вскоре эта избушка опустеет, зарастет мхом и сгниет. Бревна уйдут в землю, крыша обрушится, и только печка еще некоторое время будет напоминать о том, что когда-то здесь жил человек, у которого были свои мысли, стремления, заботы. Вспомнит ли кто-нибудь о нем? Найдутся ли люди, которые предадут его тело земле после смерти? Я видела, как сильно он болен и болен уже давно, но не понимала, что это за болезнь. А может, их несколько, и они не связаны? Зачем я об этом думаю? Все равно не могу ему помочь. И я лежала, положив голову на передние лапы, и слушала его тяжелое дыхание.

Утром я все же проснулась, хотя втайне и надеялась, что уже не смогу этого сделать. Ну что ж, еще одни день, хорошо, я и его перетерплю. Мужчина уже встал, и я слышала шорохи и постукивания. Он снова сменил мне молоко и посмотрел в глаза долгим взглядом. Потом неожиданно для меня сел на пол около моего убежища и, облокотившись на стену, откинул голову. Повернувшись ко мне, он посмотрел мне в глаза, и я увидела в них столько затаенной боли, что мое сердце болезненно сжалось. Что такого он увидел в моих глазах? А он вдруг заговорил тихим печальным голосом, который пробирал насквозь:

– Знаешь, Синеглазка, я столько раз видел этот взгляд и надеялся, что больше уже никогда его не увижу. Это взгляд смирения. Взгляд ожидания смерти. Десятки, сотни таких взглядов своих солдат я вижу по ночам. И каждый такой взгляд – это приговор. И даже там, где еще могла бы быть надежда на спасение, этот взгляд решает все. Когда я видел его, понимал, что это конец – еще один человек ушел навсегда. Такие не выживали. Они уже приняли смерть и ждали ее как избавления. Кто-то из них мог бы жить, если бы только захотел и немного постарался. Если бы только захотел, – его голос перешел в шепот, и он на некоторое время замолчал, прикрыв глаза, а затем снова посмотрел на меня и продолжил: – Я сам прошел через это. Пару лет назад, когда закончилась война, я пришел сюда умирать. Мой дом был разрушен, все родные погибли, мой магический дар был выжжен до дна. Я не успел восстановиться вовремя, и теперь все болезни липнут ко мне, как мухи к варенью. Но знаешь что, Синеглазка? Прожив тут наедине с собой почти год, я понял, что не готов так быстро сдаться. Не готов отдать себя сырой земле тогда, когда мои глаза еще видят гладь озера, в котором, как в зеркале, отражается голубое небо и кромка леса. Не готов, пока мои руки могут ощущать шершавую кору дерева, под которой бежит жизнь. Не готов, пока мой язык может насладиться сочным вкусом переспелой земляники, что растет вдоль тропинки. Я просто оказался не готов к этому. Я хочу видеть, чувствовать жизнь. Всегда думал, что жизнь должна доставлять только счастье и удовольствие. А если этого нет, то это и не жизнь. Всю войну я не жил – долгие годы прошли, как в тумане. Столько боли и горя. Я думал, что это не жизнь, это просто не могло быть моей жизнью. Да, война закончилась, но она все еще осталась в каждом, кого она коснулась. Она поселилась глубоко внутри и шепчет, шепчет из своего угла, что она все еще здесь и чтобы ты не смел начинать жить. И только потом я понял, что жизнь – это не только тогда, когда тебе хорошо и ты счастлив, но и тогда, когда ты горишь в пламени боли, и тогда, когда твою душу разрывает отчаяние. Это все тоже жизнь, такая, как она есть, неприкрытая иллюзиями и неоправданными ожиданиями. И пусть я проживу недолго, но как бы плохо мне ни было, я постараюсь насладиться каждым вздохом, каждым мимолетным моментом счастья. Я не позволю этим чувствам затеряться в пучине отчаяния и безнадеги. Это все мое. И я никому не должен отдавать все это раньше времени. Понимаешь?

И он улыбнулся мне открыто и счастливо. Жаль, что борода скрывает его лицо, наверное, у него красивая улыбка. Я смотрела на него и удивлялась. Как он смог прожить два года? Маги после выгорания, которое на войне случалось довольно часто, должны были проходить специальную процедуру восстановления, и тогда был шанс, что они смогут потом жить, как обычные люди. Для этого их отпаивали отваром очень редкого гриба, который так и прозвали “горелый гриб”, и оставляли на неделю в изоляции. Свой дар маг уже никогда не мог вернуть, но продолжил бы жить как обычный человек. Если же не пройти эту процедуру, то маг обычно умирал в течение полугода. Исключений практически не было. Они быстро заражались всеми болезнями, с какими соприкасались даже слегка, и болезни протекали очень тяжело, а лечебная магия на них не действовала. В мирное время редко встретишь такого невосстановленного бывшего мага, но в военное время их было полно. В пылу сражений на восстановление, как правило, не было ни времени, ни возможности. Поэтому магов на войне старались беречь, и сами они не бросались в центр сражения – чаще помогали издалека.

И я вспомнила, что уже видела такого мага. Наша деревня находится недалеко от основного тракта, и у нас часто останавливались отряды солдат, идущих в город или наоборот. Несколько лет назад привезли к нам одного такого мага. Его изолировали в пустой избе, и мы с бабушкой готовили отвар из «горелого» гриба, который мы с таким трудом добывали летом. Пришлось тогда отдать весь запас, но маг поправился.

А этот вот не восстанавливался, но уже два года живет и собирается пожить еще. Удивительно. Возможно, это потому, что он живет в изоляции? Наверное, что-то отразилось в моих глазах, потому что он хмыкнул в бороду и сказал:

– Все здесь хорошо, Синеглазка, за исключением того, что мне иногда кажется, что я схожу с ума от одиночества. Вот смотрю на тебя и думаю, что все ты слышишь и понимаешь. И мне так жаль, что ты готова умереть. Тебе было бы здесь хорошо, я бы позаботился о тебе, сколько смог, а когда пришло бы мое время, постарался пристроить к хорошим людям, – он замолчал, с грустью глядя на меня, а затем задумчиво продолжил: – Скоро наступит настоящая весна. Сойдет снег, все кругом оживет, и запахнет пряным запахом лес, потекут ручейки и расцветут первоцветы. Их цвет будет напоминать мне твои глаза, Синеглазка, и я буду стараться изо всех сил дожить до этого момента. А если повезет, то и дольше.

Он еще немного помолчал, а затем встал и ушел. А я лежала и думала о его словах. Они задели меня, заставили выглянуть из раковины моего отчаяния и осмотреться. Неужели я больше никогда не смогу насладиться чудом весны? Не смогу увидеть, как оживает природа, не смогу почувствовать аромат весны и вдохнуть его полной грудью? Почему? Почему я сама лишаю себя этого? Да, я устала и боюсь жить, боюсь верить, что когда-нибудь мне будет хорошо. Но ведь этот странный мужчина живет и даже пытается наслаждаться этим. Почему я не могу? Если бы могла, я бы зарыдала в этот момент. Так хотелось почувствовать успокоение через пролитые слезы, но вместо этого я свернулась в тугой клубок и заснула.

Мне редко снились сны, особенно из той далекой жизни, когда я была человеком. Вздрогнув, я проснулась, но не спешила открывать глаза, наслаждаясь воспоминаниями о сне. Я старалась прожить его еще раз, чтобы запомнить и не потерять. Мне снился далекий день моего детства. Тогда мне было не более пяти лет, и мы с родителями устроили пикник на полянке в лесу. Была поздняя весна, деревья только пускали ярко-зеленые ароматные листочки, а нежная травка только-только пробивалась сквозь старую листву. Родители о чем-то разговаривали и смеялись. Папа нежно обнимал маму и гладил ее уже округлившийся живот. Сон был яркий, наполненный звуками и запахами леса. Даже сейчас с закрытыми глазами я снова их чувствовала. Как прекрасно! Но как бы ни было хорошо, я открыла глаза и снова вернулась в мою действительность. Я осужденная убийца, с неискупленным тяжелым грузом на душе, превращенная в кошку, доживающую свою девятую жизнь. Неужели я так и уйду с тяжелым сердцем, бесцельно просуществовав все дарованные мне жизни?

Мои мысли прервал кашель. Сначала несильный, но вскоре превратившийся в надрывный. Я слышала, как загремела посуда и зажурчала вода. Мужчина пытался пить, но кашель не прекращался, и было слышно, как он хрипит. Вскоре приступ прекратился и наступила тишина, нарушаемая только его тяжелым дыханием. Ему бы попить коры кустарника лапотника и корня оководника, чтобы унять кашель, а на ночь поджечь сухие веточки того же лапотника, чтобы подышать его дымом, и набить их в подушку. Но ведь он невосстановившийся маг, это все может и не помочь. Вот если бы сейчас была полноценная весна, я бы собрала цветы морянки и … И тут я поняла, что думаю совсем как раньше, когда готовила травы для кого-то из деревни и чувствовала, что мои умения приносят пользу. Но как раньше уже никогда не будет, я уже никому не смогу помочь. Стало так горько и обидно. Обидно, что я так и уйду без искупления за тяжкий грех. Обидно, что у меня нет возможности помочь этому, наверное, неплохому человеку. Человеку, который первый за все мои кошачьи жизни протянул мне руку помощи. Человеку, который спас меня, пригрел и пообещал заботиться. Просто так. Потому что мог это сделать и сделал. Раньше я могла бы ему помочь, если не вылечиться, то хотя бы продлить его жизнь, за которую он так крепко держится и не хочет отпускать. Но как это сделать сейчас? Я кошка. Маленькое, хилое животное, и у меня лапки, в конце концов! Как мне кору срезать? Зубами грызть? А как сушить ее? У себя за печкой? Я задумалась. А почему бы и нет? Да, будет сложно, но ведь искупление и не должно даваться просто. И, подумав еще немного, я решилась. Я сделаю все для того, чтобы помочь ему, и это будет моим успокоением. Взамен отобранной мной жизни я приложу все усилия, чтобы спасти другую.

От принятого решения даже закружилась голова, настолько оно дурманило и окрыляло. А в голове уже сами собой всплывали знания и умения, накопленные за всю мою недолгую жизнь. Я составляла план, что мне нужно сделать. В первую очередь, нужно не умереть и немного окрепнуть, чтобы я смогла выйти на улицу за нужными компонентами. И это было самое слабое звено в моем плане, так как силы уже покидали меня.

Собрав все свое желание выжить, я поползла к миске с молоком. Хочу жить? Значит, должна есть. Меня хватило совсем на чуть-чуть, но я смогла немного вылакать молока и без сил упала тут же у миски. Обратно уже не пойду.

Утром здесь меня и нашел хозяин дома. Он присел рядом со мной на корточки и легким касанием погладил меня по макушке. А я, помня о своем решении, снова попыталась дотянуться до молока, но не смогла встать. Тогда он подхватил меня на руки и, взяв миску с молоком, двинулся к лавке, по пути захватив кусок чистой ткани с полки. Он сел, поставив молоко на стол, и аккуратно уложил меня на колени. Смочил тряпицу в молоке и аккуратно выжал мне ее в рот, потом снова и снова, пока миска не опустела. Я безропотно принимала его помощь и все больше укреплялась в принятом мною решении. А он держал меня на коленях и нежно поглаживал мне спинку, аккуратно перебирая пальцами шерсть.